…Мне ужасно не повезло. Именно тогда, когда Магда начала понемногу исправляться, не вела уже себя так вызывающе, именно тогда, когда на ее губы и ногти вновь легла алая краска, пришла телеграмма из Канады. Буквально за день до того, шутки ради, я приложил ухо к ее груди, послушал, как ровно стучит сердце, и сказал: «Ты опять как новенькая». А сейчас с телеграммой в руках она подвигает стул и с удрученным видом садится, разом увядшая, она перебирает ногами и ерзает на дубовом стуле, как будто бы он не кажется ей достаточно прочным. Видел ли я такое и раньше? Кожа вокруг носа у нее правда белая как мел. Она поднимает глаза и говорит: «Мама приснилась мне позапрошлой ночью». Молчание. Из-за жары острее запах лавра. У нее на ногах черные парусиновые тапочки.

Подступают слезы — он давным-давно отвык от этого.

Через десять дней он встречал ее в аэропорту. Как только они выехали на трассу Д-999 в сторону Квиссака, он задал вопрос: «Ну, как все прошло?» Словно вид ее был недостаточно красноречивым, не таким, как он представлял себе, думая о ней неделю назад.

— Магда, ты меня слышишь?

Казалось, кто-то взял и натянул потуже кожу на ее лице, губы ее побледнели и вытянулись в узкую линию.

Она лишь устало отмахнулась. Дескать, что говорить…

— Ну, как тебе сказать…

Ситуация не самая подходящая для разговора. Время приближалось к шести. Машины на трассе с двусторонним движением, стремясь обогнать одна другую, проделывали немыслимые маневры. Он дал полный газ, потом чуть сбавил скорость, завизжали тормоза, и их машина как раз вовремя, тютелька в тютельку обошла тяжелый грузовик с прицепом. В голове его крутились приличествующие случаю вопросы. Как ты там все уладила, с кремацией, похоронами, отчего она умерла, ты видела ее мертвой? Бросив взгляд на приборную доску, он, к своей досаде, обнаружил, что по дороге в аэропорт забыл заправиться.

Всю эту неделю он плохо спал, и это несмотря на то, что целыми днями работал: белил кухню, доставал с антресолей и начищал до блеска ее горнолыжные ботинки, прочищал трубы в ванне, косил высокую траву, из-за которой у нее случались порой приступы аллергии; одним словом, несмотря на то что он целыми днями трудился не покладая рук, ночью он не находил себе места. Чтобы как-то скоротать время, он начал писать ей письма. Она должна перестать его обманывать. Черным по белому он указывал ей на необходимость впредь поубавить скрытности и больше считаться с его чувствами. Порой из-под его пера выходили влюбленные строчки, порой он метал громы и молнии. Ты моя отрада в жизни. Только, к сожалению, ты подаешь мне много поводов для огорчения. Он договорился до того, что стал уверять ее, что хотел бы всей душой вернуться в прошлое, когда еще не был с ней знаком… И вот наконец — это было вчера — со стопкой исписанной бумаги он шагнул в ночь. В его мастерской царила мертвая тишина, за все эти дни он ни разу не переступил через ее порог. Небрежно насвистывая, он принялся развешивать листы по стенам на уровне глаз между другими произведениями. Наконец осмотрел, что получилось, испытывая одновременно удовольствие и дурноту. Это письма моей жене.

Сейчас он бросил беглый взгляд в зеркальце заднего обзора, потом на нее. Она, казалось, с усилием подыскивала слова.

— Ты видела ее мертвой? — тихо спросил он.

В ту же секунду он вывернул руль. Его внимание привлекла автозаправочная станция. Им повезло, на заправке никого не было. Роберт быстро принял решение. Машина остановилась с легкостью спортивной модели. К этому служащему в ярко-голубом комбинезоне он пока не станет обращаться.

— Расскажи, — настаивал он.

У нее был отрешенный взгляд, совсем как у душевнобольной.

— Она лежала в холодном помещении. На ледяной постели.

В эту секунду Роберт встретился глазами с грузным заправщиком, который подошел к переднему бамперу. Он рванулся с места, выскочил из машины и захлопнул за собой дверцу. Непринужденно расхаживая в расстегнутой до пояса рубашке, он давал инструкции:

— Проверьте также уровень масла.

Роберт не раз встречал мать Магды. Она была коренная пруссачка, вдова чешского еврея. После войны вместе с дочкой эмигрировала в Канаду. Хрупкого сложения, блондинка, но при этом совсем не такая, как ее дочь. Ее голубые глаза сразу все увидели: Магда любит европейца, вскоре она навсегда исчезнет из виду. При прощании трогательно договаривались: очень скоро, через год, ну, может быть, через три мать переедет жить к своей замужней дочери, на хуторе в Севеннах они оборудуют для нее отдельный домик. Потом, через два года, приехав на несколько недель погостить, трогательная маленькая мама ходила вокруг и оценивала про себя размеры бывшего сарая, живописные обломки каменной породы и растущие вокруг кусты тутовника, напоминавшие ей прошлое.

Однако улыбка согласия недолго играла на ее лице. Мать оказалась хитрее дочери. Магда, серьезно намечая план будущего устройства дома: здесь кухня, там ванная, — а мать тем временем смотрела в окно. Когда позже, на Рождество, они приехали к ней с ответным визитом, она показала на заснеженный садик и поделилась тем, как хорошо ей здесь. Но Магда упрямо цеплялась за прошлое и все стояла на своем.

— С вас двести сорок четыре франка.

Роберт взглянул с неудовольствием. Нахальный парень дышал ему прямо в лицо.

— Позвольте, месье, я не ослышался? — возмутился Роберт. Словно он не был здесь постоянным клиентом, не содержал этого болвана, его глупую жену и их раскормленных, избалованных детей, словно это не он спасал его автозаправку от разорения и банкротства!

— С вас двести сорок четыре франка, — повторил тот же голос.

Его гнев вдруг улетучился. Парень продолжал ждать с безразличным видом. Роберт достал из кармана три купюры, небрежно протянул их, зажатые между пальцами, принял сдачу и уже через несколько секунд вновь влился в поток движения по автостраде. Но Магда… как же упорно она молчала!

Для того чтобы победить эту повисшую между ними тишину, свою головную боль, раздражение из-за обилия машин на дороге, из-за тупоумных водителей, забившихся в свои тесные «клетушки», и всего того, на что падал его взгляд, а прежде всего чтобы поскорей очутиться дома и позаботиться как следует о жене, он прибег к самому надежному средству — педали газа.

И вдруг он почувствовал, что ее рука коснулась его головы. Аромат ее тела ударил ему в голову, когда он услышал:

— Знаешь, давай на минутку остановимся.

Место, выбранное для отдыха, небольшой пятачок под деревьями, было все залито зеленоватым светом и как бы пронизано насквозь птичьим пересвистом и журчанием воды. Она шла спотыкаясь, потому что он даже не догадался снять свою руку с ее плеча. Спустившись по небольшому склону вниз к ручью, они сели на камень, он настроился на серьезный лад и, как настоящий товарищ, стал слушать Магду — все то, что она приготовилась ему рассказать.

— Я думала, что для нас с ней еще заготовлено время в будущем, и не для того, чтобы, находясь по разные стороны океана, писать друг другу письма и иногда приезжать в гости, а для того, чтобы снова и уже до конца дней быть рядом в повседневных радостях и печалях. Я представляла себе, как мы разделим тепло солнца, холод зимы, ночной шелест ветра в зарослях тутовника.

Я думала также о разных совместных домашних делах, которые, если к ним не слишком серьезно относиться, могут служить символами, — скажем, выдвигать из духовки противни, решетки и сковороды, позвякивать вилками, ножами, бокалами для белого вина «люберон», расстилать простыни, разглаживать цветы на платье, старом любимом или только что из магазина, — и при этом я представляла наши разговоры, содержание которых неотделимо от чего-то более важного, известного нам обеим: вся эта хозяйственная деловитость на деле означает нечто иное, является утонченной формой диалога, это своеобразный вокальный дуэт о любви и смерти.

Я всегда считала, что именно мне предстоит, когда придет время, заметить в ней первые симптомы заболевания, ее необычную утомляемость. Окажется, что она больна уже очень давно, не хотела обследоваться, отказывалась от лучевой терапии, и в конце концов опухоль угнездилась у нее в голове. Я представляла, как поведу ее к нашему старому домашнему доктору Десушу.

К своему немалому удивлению, она будет переживать заново целые куски из своей жизни, нет, это будут не воспоминания, а сами события, которые можно будет ощутить обонянием и на вкус; мне пояснят, что причиной тому — нарушения у нее в голове: время стало текучим и приобрело способность поворачивать вспять. Подумать только, все заново: лица людей, их жесты, любовные сцены, детский плач, воскресные обеды, солнце, пожар, огонь; когда русские солдаты уходили из нашего дома, отца с нами уже не было, он был мертв; удивительно, что они не тронули мою мать, более того, я помню их прощальный подарок на столе в саду — половину восточного ковра, а на нем круглый черный хлеб… но это я отвлеклась, мама умерла во сне.

У католической церковки, где ее отпевали, стены из белого известняка. Меня сопровождало человек двадцать, я знала, что они пришли отдать последний долг моей матери. Говорили о Боге, играл орган, а на улице, сверкая в лучах осеннего солнца, стоял, дожидаясь, длинный черный «кадиллак». Ее похоронили на кладбище Гаспе.

Все следующие дни я пыталась выяснить, почему все ее наследство состоит лишь из обиходных предметов и почему ничего, совсем ничего из прошлого не сохранилось в доме. Вчера ночью в моей девичьей постели мне было плохо. Тишина слилась воедино с окружающей теменью: мама забрала с собой не только свое прошлое, но и значительную часть моего.

Женский голос умолк. Он с невероятной неохотой повернул голову в ее сторону, но она продолжала все так же смотреть перед собой в одну точку и, похоже, не ожидала от него никакой особенной реакции. Он поднялся, стал изучать почву у себя под ногами, наклонился, снова выпрямился и вдруг подумал: эта женщина всегда будет что-то от меня скрывать! В ту же секунду он резко размахнулся. Камешек, сделав три-четыре скачка по воде, пошел ко дну.


Все это произошло как раз в тот период, когда я почувствовал, что в своем противостоянии вещам я начинаю терпеть поражение. Когда краски на палитре высохли, кисти заскорузли, когда потрескавшаяся штукатурка в мастерской начала облетать и в результате все холсты, которые, увеличиваясь в размере, становились все более пустыми и тусклыми, покрылись слоем белой пыли. Что-то серьезно разладилось. Для того чтобы это понять, достаточно было лишь бросить взгляд вокруг. Всюду, на что ни посмотри — на горы, деревья, предметы, свет, — какая поразительная самодостаточность! Какое безразличие к моим идеям! То, что окружающий мир сообщал мне, ничем не отличалось от того, что получал от него на блюдечке первый встречный.

То же самое, только в смазанной форме, происходило и с Магдой. Она уже не горевала, как прежде, все уже было пережито, но ее манера зажимать в уголке рта сигарету и старательность, с которой она наклонялась, чтобы раздуть пожарче огонь в очаге, часто будили во мне подозрение: уж не разыгрывает ли она из себя дурочку? Она жила как живется, и при этом в ус не дула. Стоит ли удивляться, что я иной раз придумывал для нее испытания?

Взять хотя бы такой случай. К нам в гости приходят друзья. Стол накрыт, поданы самые лучшие приборы, какие только можно отыскать в доме. На скатерти красуются три бутылки «шато-изан» и ваза с темно-красными сосновыми ветками. На календаре — 20 октября 1973 года. Магда принимает гостей с распростертыми объятиями, она подает блюда, разговаривает и заразительно смеется — в общем, все восхищены ею. Вот она потянулась за перечницей через стол, и длинный растянутый рукав ее старенького черного свитера закрывает ее пальцы. Роберт поднимает голову:

— Почему ты одеваешься как оборванка?

Она протягивает ему перечницу.

— Тебе тоже нужен перец?

Он ставит свою рюмку, вытирает рот салфеткой и вежливо интересуется, готова ли она ради дня рождения мужа пойти переодеться. Тихим, но решительным тоном он приказывает ей надеть облегающие брюки по щиколотку, черные лодочки, блузу с открытой шеей, красные висячие серьги, и живо… Чтоб через пятнадцать минут была готова…

Она смотрит на него беззаботно.

— Ты прелесть, просто душка, почему бы тебе не поставить для нас «Испанские зарисовки»?

Роберт в день своего тридцатипятилетия был в элегантном галстуке-бабочке, который жена подарила ему утром, в постели.

Обычно, закупив продукты на неделю, они заскакивали в популярный недорогой ресторанчик «Почтовая станция». Им нередко случалось встречать там знакомых, особенно летом. Но однажды Роберт не понял, почему с таким увлечением, приглушенным тоном разговорился с Магдой молодой англичанин, ни его фигура, ни добродушное красное лицо, ни темы их беседы не вызвали у него симпатии. Он вдруг заметил, что она с привычной серьезностью отвела глаза, в то время как мужчина продолжал пристально изучать ее сбоку. Когда Роберт подал ей знак: «Ну что, поехали?», она, напротив, закинула ногу на ногу. Он думал, что и ей вспомнится, как медленно скрывается закатное солнце за кроной каштана, как разлеглась на дворе собака, а у нее, вопреки ожиданиям, на лбу было написано: ты поезжай, поезжай, а меня подвезут после того, как я допью кампари!