Женщина тихо засмеялась и взяла щеки Алексея Павловича в холодные ладони и сильно сжала. Потом внезапно отпустила и стремительно юркнула ногами опять в угол дивана.

– Налейте еще кофе, – попросила. – Или как там это у вас называется. Лучше воды.

– Что говорить, – шепотом продолжила она. – Наука – важная штука. Медицина, журналистика. Устройство глаз, способы видения, постижение красок мира. Обустройство эксперимента, подтвержденная повторяемость результата. А как же! Что говорить. Только вот кто ведет вас в научных и прочих газетных потугах. Или мы сами бродим по карьерам, позакрыв глазки.

И тут Сидоров вдруг совершенно отчетливо понял, что кругом одурачен. И надут. Откуда взбрело суждение, не ясно. Он взглянул на скрючившуюся в углу его узкой тахты выдумщицу и подумал, что, пожалуй, не сможет теперь сказать ей «катись отсюда, дура», или еще такое прочее. Особа ловко разыграла с ним моноспектакль своей обычной острой антрепризы, а он – потный и обделавшийся в своем шалаше осел, или просто канделябр или коврик, неодушевленная вещь антрепризы. А зачем ему это все!

– Екатерина Петровна, вам, наверное, все это неинтересно, – выдавил из себя наниматель совсем потемневшей комнатенки, – вся эта мышиная возьня с газетенкой, гранки-колонки. Сумрачно перебирающие буквицы затюканные неврастеники-журналисты. Да и тираж, на что Вам тираж? Ну прочитают желтые сплетни на тысячу придурков больше, ну сотня дур поласкает мечтающими глазками фотки кривляющихся кумиров. Денег это огромных новых не даст – не умеют наши херсты из газетной бумаги красить купюры. Вам это зачем? Может, бросите?

Дамочка выскользнула с дивана и плавно подплыла к окну, похожему на газетную рекламу шедевра Малевича.

– Скучно мне, Лешенька, – тягучим обидчивым тоном заявила она. – Скучно и в ваших монастырях, зубы ноют от этого комариного писка. Про своих головоногих все знаю и осоловела уже от их одури. Душа икает. Думала, попрактикуюсь в газетах – среди шумных баловников, изобретателей общих мнений, потешусь щекотливыми расследованиями и опасными интервью в стране комиксов и протестантских инвалидов. Побегаю по щелям в поисках свихнутых, надевающих носки на уши гениев… Да, видать, и тут одни первостатейные чинуши и промокаторы чужого пота. Скучно. Может, скоро и брошу. И буду совсем монашка. Мне ведь, Алексей Павлович, надо в раю себе место прикупить. Говорят, теперь продают. Вот, думала, в газетке себя отмою… или заработаю индульгенцию. Как думаете? Хорошей небесной музыки мало придумано… Гендель, Респиги… спиричуэлз, ростовские звоны… А вдруг будут дудеть в ухо одно и то же до ночи – куда оттуда денешься? Сами-то как, в рай не собираешься?

– Только в хорошей компании, – сухим голосом, будто глотнул сухарей, заметил обозреватель. – И то… не тянет.

– Поздно, ночь. Пойду тогда?

– Хотите, оставайтесь, – вдруг помимо воли выдавил, сжевывая гласные, журналист и еще для чего-то, дурень, слабо схватил особу ладонью за предплечье. – Метро в рай уже не ходит. А тут, в аду, как-нибудь…

Дама мелко затряслась, провела взглядом по ладони дурака, тут же и отдернувшего руку, и сообщила злобным шепотом:

– Как же вы меня… практикантку. Пользуясь начальственным служебным положением. И не стыдно? Такой… по виду… внушающий мечты. И не страшно вам одинокую женщину хватать? Ярко потом гореть будете.

– Страшно, – признался Сидоров, отпрянув. – Увлекся… от вашего пламени.

– Я теперь буду только… с монастырским садовником, как все сестры во беде. Как все земноводные моего пострига. С кривым и косым, дауном с текущей по носу слюнкой и щелкающими вразлет ножницами А вы меня не лапайте. Потому что я – куст. Попрошу вас все же об одном, – произнесла дама каким-то слепым, официальным голосом без обертонов. – По служебной познавательной нужде… научно-прикладная журналистика… поиск истоков, срочно… Отвезите меня в одно место. Там деревня и, выяснилось, рай. Срочно, пока не поздно. Сейчас можете?

– Сейчас и в раю ночь! – возмутился хозяин, тыча рукой. – Там, небось, и замок амбарный.

– Сейчас! – крикнула настырная особа. – Не медли, Сидоров. Садимся и едем. Ну, решайся. Научный опыт. Машина времени, превращения энергий в пот и слезы. Ну, что же ты!

– Нет, – промямлил тот. – Всюду уже ночь. Не хочу.

– Ладно, – вяло кивнула практикантка. – Тогда отложим кущи. Пока, – и направилась к двери.

– Провожу, куда Вы одна, – встрепенулся Алексей Павлович.

– Я на машине, – сухо произнесла гостья и щелкнула перед носом провожатого входной дверью.

* * *

Литератор Н. проснулся таким же промозглым, как поздний ноябрь – мозг его весь был костным, неповоротливым ледяным столбом, и без мягких ласковых стволовых клеток, таким же ветреным, как ранний март – во всех его пазухах, полостях и лакунах поддувало, пробулькивало и веяло пакостным и тухлым, и, наконец, очнулся литератор еще более компактным, чем вползал в развязно шевелящийся на простынях и алчно ждущий Н. ночной кошмар – за часы, подаренные кошмару, из Н. испарились вместе с холодным потом все огромные литературные затеи, тепло терзавшие его к ночи.

Деревянный, сосновый внутри Н. поднял оловянными, как концы остывшего паяльника, подушками пальцев трубку и сиплым шепотом маскирующегося негодяя попросил господина Моргатого, а после и у того попросил, наступая на горло деревенской широкой ступней безысходности:

– Знаете, господин Моргатый, я Вам рад. Но, фигурально, голодаю. Моя творческая воля хочет пончиков с луком, или хоть повидлы горсть для смазки изломанного жизненного взгляда. Где десять долларов в любой валюте аванса за многосерийку-сценарий «Остаться в Ж. – 3». Уже списано с небесных скрижалей, высечено в скрипучей памяти подробно этой страшной ночью. На носителе мысли мозговом сером куске тела. Интрига намотана, линии оборваны страшно и гулко, герои попали в ощип. Диктую, берите на свой волшебный творческий карандашик. Так.

И Н. бодро продиктовал г-ну Моргатому первый блок-десятисерийку:

– «Ираида случайно узнает, что Игорек сильно избил ее. Что? Кто Ираида? Это в седьмой… седьмой серии сверху. Прояснится. Сами же подкинули звонкое имечко, сказали: подсмотрено у жизни и что завороживает. Так, серия два. Вторая. Дальше пишите, а то я мерзну без еды и трачу калории на пошлые обжимания телефона. Или забуду стержневое. Зямкин не присутствует на похоронах, потому что там шатен и сказал: я – сын. Нет, не трудового полка. У Игорька проблема – в третьей серии, шатен требует своего. Оба стреляют. Сигареты кончились, а в заначке одна «Житан». Ираида ждет от них выкидыша, тут приплелась мать, не дозвонившись. Что? А какое вам… Отключили за неуплату старых, еще школьных, долгов. Тут ретроспекция. Годы весенние… Появляется комета. В соседнем подвале. В дом пришло знамение, Зямкину на знамения широко плевать, он был орденоносец и знамен этих побросал по площадям, что окурков. «Житан». Нет, не так чтоб сильно старый, зубы пошаливают, пузырь на исходе, а так… как все. Да Вы пишите, начнете снимать – все равно диалогов запросите, как всегда выручу. Нет уж, по семь рублев диалог? Фигушки, я лучше на паперти у метро метровый плакат на морде понесу. Полно, полно… ладно вам, и мы такие слова… слыхали. Морские котики, в скобках… в кавычках, бойцы… выбились из сил, штурмуя яхту. Гринпис не сдается… через с, как «сука», а не через з, как «зона», но шатену все ясно, он наматывается на винт, и потом Ираида его случайно узнает в морге. Он у них там за главного. Как попала? С экскурсией, как обычно. Что? Зямкин при всем, при медалях, при любимом котике и с авансом, не то что другие. Потому что любит тельняшку. Не баба, одежда сверху груди. Какой бюстгальтер? Что, карандаш сломался? Ручка. Ну я вам ручки не подам, я далеко… У меня всегда громадье. Усталось писать? Ладно, когда аванс?

И литератор бросил орущую отощавшим весенним котом трубку, запахнул на впалой майке полу давно не стиранного пестрого халата, такого, как на портрете Гарина-Михайловского при смерти, и бросился в драное кресло, почти схожее с барским сиденьем под крепким Стасовым в парном портрете обнимающегося Огарева. Теплое олово пальцев литератора чуть от шуршания сюжетов размягчилось, и пластилиновой рукой Н. подхватил пустую, никогда не раскуриваемую из-за дороговизны табака трубку старинных кровей. Кислая скупая слеза, как неверная, но вернувшаяся к завтраку подруга, на секунду посетила его левую, а потом и правую дергающуюся слегка небритую щеку.

А тот самый городской мачо господин Моргатый, прижимая изнутри к модной косоворотке вышедшие из-под сломанного карандаша чужие дешевые бредни, осторожной пружинной походкой ждущего удачу койота потрясся на чуть коротковатых для такого тела ногах на доклад к серьезному человеку, кадровику и единственной веревочной лестнице в бездонные верха. В кабинете он, терзая острыми кожаными мокасинами от «Безруччи» угол позорного тертого ковра, мягко доложил тупому старперу последние поступившие диспозиции.

Не подозревал, однако, чуть стравивший при начальнике гордость мачо, что время случайно выкрутило своими шулерскими пальцами из колоды событий и притащило под дверь этого отстойника резюме и отбойника карьер еще одну недобритую карту в образе человека из проходной вохра Горбыша. Бывший человек у турникета не всегда нынче тусовался в низах, стали поручаться ему и всякие делишки и поважнее, где надобна была заместо тяжелого ума смекалка, а супротив напора мертвый афронт, и теперь он был опять позван и ринулся, буксуя на чистых влажных лестницах, вверх.

Секретарша кадровика отвалила по неизвестной нужде, и Горбыш тут же приземлился у двери снаружи в позе бабы, а потом и с удовольствием сунул ухо в дующую снизу щель. Он был в форменке с сияющими пуговицами, но в личной кепке, которую для тепла подстелил под щеку. День сегодняшний для Горбыша во всем сиял и улыбался, хоть и побрякивала тяжелой мелочью голова.

Вот вчерашний, неудачный, хотелось вохру поскорей бы позабыть-позабросить. День на день, как горшок на плетень. Со вчерашнего утра не задалось, сломалась мотоциклетка с коляской, и Горбыш в сердцах назвал ее «инвалидной сестрой» и пнул ботинком, представляя нелюбимую родственницу, в бок. Тут же ботинок проткнул гниль, и нога застряла. И весь день так. В транвае худая баба без тела в лживой лисе стала водителю стучать кольцами и, отвлекая от обзора, орать – в салоне, мол, холод и смрад. Ей Горбыш и сказал: чего тебе, мол, тут транвай или перину подавай, да еще с молодым танцующим негром на простыне. Худая стала еще пуще на Горбыша орать своими культурными белыми губами, но вохр сдержался и пошел только проводить, когда крикливая взялась слазить, чтобы ссадить ее, как надо. Но испугался прилюдно, и тетка слезла, тоже, правда, сильно упав. Стоя над орущей, Горбыш уж точно захотел толкануть ее ногой в позвонок, но устыдился очень: себя устыдился, такого несмелого, что огляделся и крепко не ссадил вовремя, еще на транвае. Не день, а плевок в фортку.

Теперь же, под дверью, Горбыш радостно проводил начавшиеся двое суток через трое. Мотоциклетка завелась и сейчас гордо ждала хозяина на задах газеты. Дыру в коляске вохр удачно заклеил старым, найденным в коптерке возле турникета вымпелом социализма «За успехи на поприще…», и коляска радостно засветилась красным с золотым Ильичем посередке. И слыхать тут было хорошо, хоть ветер из щели тянул насквозь через уши.

Господин хороший Моргатый сначала быстренько обрисовал командиру все дела: мол, наблюдаемость в газете не ослабевает. Лизавета Петровна содержится в порядке, хоть иногда и блажит.

– Так она всегда блажит, для этого и сделана, – хохотнул кадровик. – Но это уж пусть в Администрации разбирают полеты, – посерьезнел, – сами знают ихнее хозяйство.

– Сопроводил тут ее в эту злачную житницу, на «Воньзавод», – заявил Моргатый развязно. – Ну ведет себя наблюдаемо, сверх своей меры не дурит. Порочащего в объеме пока не имею. Человек предсказуемо ласковый, – нагло соврал Моргатый.

– Ладно, – тюхнул кадровик. – Осуществляйте в разрезе и дальше. Да, еще. Пойдете тут послезавтра от лица и корпуса газеты на заседание ученых по проблемам. В земельный научный институт академиев. Вот приглашение-пропуск. Осмотритесь, в дискуссии не лезть, в драки на почве нанонеприязней. Значит, ясно?

– Вот, принес тут, как разрешили, – тонким голосом выполнившего чистописание с одной кляксой отличника заикнулся Моргатый.

– Чего это еще?! – неохотно напрягся начальник.

– Вот… мечтаю. Многосериечку, как докладывался. На родном ТОТАЛЬ ТВ. Сценарий пальчики обсосешь. «Остаться в Ж. Часть 3». Дорабатываю последние… линии. Очень густо.

– А кто это… Ираида? – спросил тайным голосом шеф, шурша листками.

– Такая… такая! Ни дать ни взять. Страшно писалось, боялся заразиться даже через бумагу.