Ведь сказано: создал Господь человека из праха земного. Так смеет ли прах сказать: нет тебя, Отец. Отец мудрый, добрый, скажет отроку – се человек. Преклоните, мужи ученые, головы седые и лысые свои перед лицом При-держащего, смирите гордыню. Скоро придет день Суда, и молот наш разрушит Армагеддон. Сказано: и кто не записан был в книге жизни, тот был брошен в озеро огненное. И судимы были мертвые, – крикнул Гаврилл, указывая на Моргатого и других, – по написанному в книгах, – иерарх указал почему-то на валяющийся на паркете научный отчет, – сообразно делам своим. Иначе – бросят сатану в озеро огненное и серное и будет он мучиться во веки веков. И кто скажет «Нет Бога», будет растерзан этот лев, как козленок.

– Нет, – вдруг раздался резкий, как взрыв елочной хлопушки, голос в мертвенной тишине научного форума. – Вашего бога нет, – поднялся из дальнего ряда журналистик, маленький жалкий человечек Алексей Павлович Сидоров и с бледным, искаженным страхом лицом вышел к кафедре и встал возле иерарха, готового выплеснуть на него чан проклятий и море горючей смолы. – Такого, о котором Вы рассказали, Бога – нет. Вы не знаете его. Он, если есть, на небесах – милосердный, добрый отец своей пастве, плачущий слезами отцовскими от ошибок и бед наших. И стенающий и рвущий волосы на своей многодумной голове – от ожесточений и зверств человеческих.

– Лжепророк! Сектант! Иуда, – крикнул из президиума депутат Петров и стал отчаянно выбираться, спотыкаясь о чужие колени. – Оскорбляет чувства верующих. По соответствующей статье. Стража! Статью на него, военком!

– Вашего Бога – нет, – тихо повторил Сидоров.

Выхватил из кармана пиджака полученную в свое время от Триклятова грамоту и прошествовал к президиуму. Там он поднес бумагу к глазам выпучившегося первого заместителя управления помощника.

– Так, – твердо произнес прошедший великолепную чиновью школу Антон Антонович, вскочив. – Всем неподвижно замереть на научных, кто на чем, местах. Ситуация глобально прояснилась. Этот товарищ осуществил дислокацию фиксации и предприимчивость неоцененной услуги науке и практике повседневности. А что отдельно недостатки – то пустое, абсолютно пустое.

– Немедленно освободить аспиранта Година Михаила из-под пресса и молота. Немедленно отстать от него, приносящего посильную мощь Родине, и зачислить вечным почетным аспирантом, даже когда станет академиком, с сохранением аспирантских льгот, чая в буфете и… не знаю, – сформулировал Сидоров требования подлого контракта, чеканя фразы, как на высоком совещании. – Ваше слово.

– Утверждаю, – поставил устную подпись Антон. – Записать речь неизвестного лица решением протокола конференции. Достигшей колоссального запланированного результата. Господину Годину будет вручена медаль «За научные услуги». Давай бумагу, покаяние строптивого, – протянул Антон Антонович лапу к листочку.

– Вычеркните его из призывников, и бумага ваша, – сказал обозреватель, сложил вдвое листок и засунул в пиджак. – А это – ксерокопия, – сообщил он, глядя на медленно приближающихся пожарника и военкома.

– Свободу Михаилу Годину, в порядке исключений, – возвестил Антон и поднял, как памятник, руку. – Не позволим пачкать руки об нашу замечательную молодежь!

А обозреватель беспрепятственно покинул, подталкиваемый некоторыми взглядами, как оружейными дулами, сразу зажужжавшее ульем заведение.

– Ну теперь уж я скажу, – строго рыкнул Антон Антонович в микрофон. И вышел к шатучей фанерной трибунке. – Послушал вас, так уж не могу и сам теперь. Нет у вас позитива. Все ссоритесь. Прекратить! Сегодня мы отмечаем прекрасный день победы науки в единении с верой и правдой. Наука – вы, вера – вот он, правда – ну… ясно. И его, науки, наносмычку с божественным словом в целом. Только что мной осмотрена и… получена, можно сказать… честный человек, не отопрется… письмограмма ученого столетия Триклятова, открывшего в только что проведенных новейших исследованиях следы явного Божественного провидения. Как говорится в Писании, все на круги наши. Порядок, учет. Отчет, проверка выполнения поручений. Господину Триклятову от имени нашего Управления поручено было проверить ошибочность его гипотезы, и сегодня я собственноручно прочитал записку аскета-ученого: Он – с нами. Ну, не ученый этот мелкий, конечно. В целом, в опознании осознания Дара Всевышнего. Ну это уже ясно, проехали. Теперь так. Конечно, господа ученые, никуда мы вас, тружеников линейки и карандаша, не попросим из вашего научного здания. Ну кто ж у нас на науку замахивается.

Скатецкий бешено зааплодировал, и зал овацией поддержал его.

– Конечно, все мы нашей великой Церкви вернем, что ей положено, – и Антон Антонович поклонился иерарху, а Гаврилл ответил ему милостивой улыбкой и весьма одобрительно кивнул. – И конечно, мы попросим иерархов освятить научный отчет, который в такой научной дискуссии рожался. Как и планировали. План, господа, убейся, ночь не спи… пусть супруги обождут… сначала самолеты без девушек… убейся, надо выполнять. Как говорится, на… соседа надейся, а сам не плошай.

Сбоку выбежал попик, ассистент иерарха, поднял с трудом научный фолиант, укрепил на столик и стал щеткой сбрызгивать его.

– И конечно, выступим от имени с инициативкой, – загадочно улыбнувшись, сказал Антон Антонович. – И от симпозиума и Всея Руси поддержим новый национальный проектик. Есть среди присутствующих и некоторые из инициаторов его, – тихо и победительно утвердил он. – Проект «Братание». Не путать с Британью. В человечьем святом виде. Смысле. Что планируется, оформляется и кладется сейчас на бумагу. Возможно, если рассмотрится по существу, объявлено будет сначала как эксперимент в отдельно взятом поселке, улусе, области или регионе – Братание. Технический смысл – чтобы все стали постепенно братья под Оком Всевидящим. Поезда из южных районов двинутся брататься с северными землями, часть земель этих северных полей самосвалами или чем – пробегом под стягами и штандартами – отправлены кубометры, кубокилометры будут брататься с горными хребтами и перевалами. Так. Механизатор братайся с трактором-сеялкой, а рыболов на сейнере кланяйся рыбе в верности и бросай в море венок из рыбьего корма. Реки Сибири частично образцово отступают и братаются с пустянями Азии, а пустыни приходят взаимно на широкие хвойные просторы. Таджик везет братский обмен якуту – пожить и развести в северах устойчивую к пургам сахарную лозу. Не путать с певцом. Это уж ваша научная работа, как говорится, не гони пургу. Шаман отправится в ферганские земли приучать к суши, там, хамсу и повадкам нерестящихся лососей. И так, и так – и все в расширение! В соответствии с наполнением программ руководителями разных звеньев, – зачастил Антон Антонович, возбуждаясь, – малый наноинтерес отдельного личностного индивида совпадает с конструктивной созидательной концепцией интернационального объединенного в позыв экстремального большинства. Предвыборное воплощение структурных перестроек борьбы с инфляционными и местническим ожиданиями, внедрение оптимизационных дирекций, частно-государственных концертов… концернов… по жгучим вопросам межбанковских гарантий халатностей и мелких трат, сдвигает поле хозяйственной инерционности на антизатратный, действенный и инновационно-внедренческий императив. Шире слой мелко-средне-крупного внебюджетного проектирования, за достойную старость отживших хозяйствующих механизмов. Вперед под стягами инновационной веры и надежды, любви и единения. К прорывам братания! Вот, примерно, так, – довольный, закончил он, и публика в очумении заколотила в ладони.

И тут стремительно, как выплюнутые, распахнулись вдруг двустворчатые, ведущие в конференционную залу, тяжкие, старого дуба двери.

Но прежде чем рассмотреть последних на этот день посетителей высокого научного сборища, на секунду все же еще глянем на господина мачо, выставившего локти и уткнувшегося лицом в спину ерзающего и дергающего лопатками сидящего впереди какого-то околонаучного лица. Мысль пока не забродила в костном чане Моргатого, но он был потрясен, и если бы чан его был из металла, то и ошеломлен, а если бы покрывало ему верхушку сейчас сомбреро – точно слетело бы вмиг от знойно трясущего его чувства.

«Ведь надо же, – повторял себе, заучивая, как молитву, Эдик, – есть у этих, у мандрита, у злобного зануды Иванова этого Петрова, и даже у человека Антона Антоновича, – к которому готов был припасть мачо с криком “Се Человек!”, – есть у них главный. Неважно, как его кликать в молитвах или компьютерной кнопкой – Главный, Старик или Ответственное лицо. Или Создатель ихнего всего крупного шмона. Но перед даже не лицом его, а видением или призраком перестают щелкать, как щеглы, языками доктора любых наук, скучиваться в послушные стада военруки и пожарные главари, а прочая шантрапа – аспирантики, наглые обозревашки и их новые и старые вялые девки, и даже могучие телемагнаты, северные реки и заброшенные дородные низины – все получат по мозгам, окажутся на цепочке и сойдут на нет. Вот какой силы держись!» – приказал Эдьке один из его нутряных инстинктов, заведующий выживанием и потреблением. И Эдька отпрянул от тщедушной вертлявой впереди спины, шуранул в нее локтем и мокрыми от восторга глазами, которыми покорил немало припадочных дур, поглядел окрест.

И увидел стремительно врывающуюся в зал процессию. Сбоку следовали, легко переставляя качанные до неузнаваемости ноги, два лба в белых пузырящихся рубахах и реющих от движения галстуках – скорее всего, охрана. В руках одного и другого было по фрагменту видимо вышибленного институтского турникета, они тихонько водили ими в воздухе и отпугивали жмущихся и не решающихся напасть военрука и пожарного. Один вежливо орал: «Поберегись, без паники, семейная разборка.

Спокойно…», – а другой вежливо повторял: «Совет да любовь, совет да…» Процессию замыкал плетущийся, сытно и нервно разевающий розовую пасть, водящий наглой бородкой и зыркающий черными цыганскими глазками человек из вертепа «Воньзавод» Акын-ху.

Возглавляла же ледокольную группу пришедших пестрым попугаем разряженная дамочка, размахивающая сверкающими браслетами на запястьях и орущая:

– Где эта гнилая селедка! В какую щель забралась склизкая шпрота. А ну дайте подержать за жабры этого ската, этого пудреного головастика… Ах, вот ты где! – в сумасшедшем веселье воскликнула, на мгновенье замерев, злобная эриния и бросилась к Антону Антоновичу, побледневшему и закрывшему щеки ладонями.

– Лизель, – тихо молвил он, – что за балаган?

– А ну-ка дайте, господа… пустите… я посчитаю тебе плавнички. Ты у меня помечешь икру, я сдую тебе, изверг, пузырь. Будешь плакать вверх брюхом! – бесилась дамочка, пытаясь достать ногтями до дергающегося рапиристом за кафедрой первого заместителя второго помощника.

– Лизель, – отчаянно сопротивлялся проводник братания, – что за афронт, что за общественный демарш? Сколько можно не держать себя в раме?

– А кто? – завопила Елизавета Петровна. – Кто закрыл в моем будуаре… в моем ванном джакузьем кипящем уголке мою Маняню, сладулечку песика. Мою болоночку, несчастную малышку без мамы, сиротульку. Он, морской гад, акула-садист без плавников, мидия тушеная. Мою болоночку… замкнул в пахучей тюрьме. Чтобы та с копыт… свихнулась в адских пузырях. У тебя душа есть, трепанг махровый!

– Измеряем, – пробормотал Антон и пошел в наступление. – Это твоя… твоя тварь нечистая. Что за параграф поведения! Почему такой гадкий циркуляр, Лизель! Эта тварь описала мне тезисы, мне… описала наскозь, как всегда это делает… важнейшие тезисы к завтрашнему… Я ее…

– Ая! – весело, повернувшись к залу, всплеснула руками эриния. – А я, – оборотившись к оппоненту, тихо прошипела валькирия, – твою кошечку… тварь бесхвостую…

– Муру! – в ужасе закрыл бледное лицо ответработник. – Муроньку!

– Ее! Бросила ее на растерзание похотливому коту.

– Кому?! – взвинтился Антон Антонович до потолка научных сфер.

– Коту! Соседскому огромному скоту…

– Какому… соседскому, – полуобморочно пролепетал Антон. – Какому… Боже!

– Тому самому. Коту твоего соседа. В соседском поместье коту. Катькиного мужа. Пусть он ее, щипаную гадину… Поучит жизни. Жизни! Нассали ему в душу, видите ли.

Антон начал валиться навзничь, и лишь руки военрука и пожарного не дали ему пасть. А озверевшая львица, метнув кругом отчаянный взгляд, схватила, еле подняв, увесистый фолиант научного отчета.

– Лизавета Петровна, – сладко соскабрезничал Акын-ху, сыто лыбясь. – Не надо бы… чернокнижники, мудрость веков алхимии…

– Ты еще! – плюнулась Лизель. – Кликуша сатаны… – И грохнула книгой за кафедру, в упирающегося в чужие локти супруга.

– Изыди! Сатана, изыди! – вдруг поднял застывший рядом и бледный иерарх ручицы и замахал на грешницу.

– А ты, подрясник, – нагло выставила Лизель сапожок цветной кожи и коленку, – сы-май свои хламиды… монады. И поглядим еще, чего ты стоишь рядом с породистой дамой.