– Ешь-моешь, – икнул Горбыш, тихо, на корточках, продвигаясь к выходу.

Но едва он сунул нос ближе к дверям, они хлопнули, распахнулись, и в ареопаг впорхнула замечательная практикантка, в пух и прах разряженная спонсорша и ненавистница кошачих Лизель.

– А ну пошли! – крикнула она магу ХУ.

– Куда?! – несколько испуганно бормотнул уже чуть заезженный сивка-бурка.

– Туда! На конезавод, – скорчив физиономию, капризно топнула кожаным шитым сапожком взбалмошная особа. – Жеребца твоего будем гонять в гриву.

– Что то жребец? – испуганно справился лондонский «пэр». – Руски дурак брудны?

– Которого подарю, – игриво погрозила пальцем особа, и маг ХУ тяжело поднялся с подушек, уже чувствуя на себе зубы зомби.

А вохр Горбыш за эту секунду благополучно выпрыгнул в коридор. Здесь ожидал его за дверью верный спутник, немного, правда, держащийся за бок, что объяснил цветисто получением каблуком от Лизкиных охранников, не заметив вовремя процессию и зазевамшись на корточках у дверной щели. Тут герои наши начали плутать по безбрежным помойкам, ощерившимся гипсовыми гигантами стройплощадкам и нарочно режущимся стеклом выгородкам торгово-художественного центра. Где-то под низкой балкой влепились они лбами о гипсового двуликого великана с туловом бронепоезда, одно вытаращенное на запад чело которого в бронзе было точно снято с областного памятника господину Ульянову, а другое – чугунное, с челкой и безумным взглядом под вытянутой вверх гипсовой лапой – сооружено из верха монумента, найденного солдатом-освободителем в штольнях лесной Тюрингии. Споткнулись они и об обвитый железной колючкой толстый канализационный шланг, на котором игривой надписью шутник вывел: «Газ туда, говно на зад», увидели еще, как две сцепившиеся голые, похоже, бабы, негра и белокурый, влезши в колесо, катаются по спортзалу, репетируя вопли: «Свобода земли – свобода от ношений. Гей лети матушка отец наше русь, тройка любящих птиц господних». Но поисковики срочно убрались, сунувшись, из этих зал.

Наконец в каком-то глухом углу им перегородил дорогу огромный медленно движущийся холст, пестро разрисованный… Вперед холста протиснулся осанистый мужик и крикнул:

– Завезешь в гасиенду, сволочешь на второй этаж бани – чайного домика. Не перепутай с голубятней и бойлерной. Человек покажет.

– Сделаем, Антон Антонович, в лучшем виде рембранта. Горизонты ожидания не нарушим. Самодостаточно, – отозвался дородный пухлый парень в бордовой бархатной кофте и в шляпе с павлиньим пером. – Не в первый раз, чай, инди… ферентное пространство обслуживаем.

– Смотри чтоб… – пригрозил солидный и отвалил вместе с крутящимся вокруг охранником, сжимающим, как бейсбольную биту, чушку дальней связи.

– Стой! – завопил вохр кантующим холст мастеровым в синих, оплеванных семечной шелухой халатах. – Ходу нет! Что это тащите, ваше?

– Ты кто? – удивился полезший снизу дородный автор с пламенно раскрасневшейся физией, поправляя перья на шляпе.

– Мы!.. – строго заявил вохр, оправляя кожаный плащ. – Мы…

– …с министерств культурных комуникалий мы… и образования искусств, – выпалил вдруг слесарь и поспешно отступил назад.

– Ас какого агентства? – подозрительно воззрился тип, оглядывая под плащем форменку Горбыша и мотоциклетные краги, то есть рваные бывшие стройбатовские сапоги.

– Со специального агентства расследования лиц, – освоился уже вохр. – Налоги культуре платишь, кот плешивый? С нецензурного комитета мы. На вас всех управление найдем. Твое? – и ткнул пальцем в огромную разукрашенную холстину.

– Новое теперь значит на нас… комитет, – поник рембрандт кисти и пера, умолчав о налогах. – Я разукрашивал. Ответственный заказ.

– Ну-ка, – велел вохр синехалатникам. – Подай, подай в середку. Что это ты размахнулся, эти кто такие, налоги платят?

На холстине вверху парили два огромных ангела с сиятельными лицами Антона Антоновича и Лизель, белый и черный, но выполненные не в духе Донателло с Караваджо, а в петровском уютном стиле – из ровных боковых орлиных крылышек вылезали упитанные тушки куриных бройлеров, из которых высовывались вниз птичьи ляжки. Белая тушка была чуть закамуфлирована в белый же смокинг с намеченной наградой на груди, у черной намечены же аппетитные грудки. Ангелы сплетались чуть обкорнанными крылышками. Мастер-автор все же был знатный: по голубому небу бежали белые тушки облачков, с боков косились солнце и луна.

– Это кто такие? – ткнул вохр в низ шедевра.

– Это ихняя гасиенда в разрезе мизансцены счастья параноидного офисно-предметного мира, – пояснил мэтр. – Основной домина, доминант, службы, подворья. А это ихние любимцы бродят в виде артгруппы движения минималистично – кошка, собачка и лошадка с лошаком.

– А почему все в один размер? – встрял пораженный слесарь. – С домину вымахали, отожрались.

– Такой худприем примитивистский, бросок вбок через действительность, – разлился мэтр. – Заказчики пожелали. И не в один размер, чуждый высокому глаз не обращает. Кошка самая крупная – потому что главнее, болонка пожиже, а лошаки – с мышей в холке. Революционный артгламур с качественно-визуальной событийностью и отходом от брутальной социальности. Поедет на квадриннале, – гордо объявил автор. – На хозяйские деньги. Пусть там все знают, ай да наши!

– С передка это ладно, – махнул рукой вохр, и автор, радостный, зарделся. – Давай с заду поглядим.

– Я вообще-то это не малюю, – заверещал мэтр. – Малюю «белый квадрат на белом», «черный куб в черном пальто», хорошее идет в Кассель, в Дюссельдорф. Но тут, – понизил он голос, – Лизель эта, ошалелая, прицепилась к бархатной куртке, начала перья гладить, так ее эта морда сволочная – Ахункы эта ху… художественный, так на меня зазыркал, думал, зарежет ночью, когда войду в творческий экстаз. Вот и пригнала своего папика, этого Антон Антоныча.

– Ладно, мастеровито бацаешь. Пока налоги не плати, – разрешил вохр донельзя довольному артисту, заходя с тыла.

– Тут бы еще, господин руководитель культурой, людишек из обслуживания намалевать. Слесарей, шоферню, пару официанток в чем мать родила. Сбоку и сзади, а то пустовато, – вдруг встрял слесарек, делая пассы пальцами, будто дорисовывал обслугу.

– Не надо, все путем, – сурово подчеркнул вохр. – Пускай природой пахнет, раздольем. А то вас набьется, и где он, этот природный запах, тут. Что за название? – спросил он, тыча в оборот холста.

– Братание. Из серии «Верю». Тиражность фетиша старой эстетики подвигла на создание сакральных знаков бытия… Источает мистическую ауру…

– Ладно, хорош… – прервал вохр. – А фамилию чего мелко настрочил? Как тебя взаправде?

– Фонкин я, – тихо пролепетал мэтр.

– Запишите, – бросил через плечо вохр слесарю. – Отметим в приказе по базе. А почему выведено «Фон-Кинг»? – добавил он, приближая к холстине глаз.

– Для зарубежного антуражу… муражу… – стушевался артист.

– Ладно, Фомкин, – сменил вохр гнев на милость. – Все у тебя пока в антураже. Будете проносить, самое главное – не поцарапайте – борта, – велел он. – Одет ты, брат, только негоже. Не попал в десятку. Слабо дистиллирован. Будешь показ на местности вести, засмеют-захохочут. И из министерств по культурам.

– А как одеться? – в ужасе воззрился на специалиста худгений.

– Так, – оглядел вохр дурачину. – Ласты напяль обязательно, можно прямо на валенок.

– На ботфорт, – поправил мастер пера и кисти.

– Ну! Шляпу сымешь, нацепишь маску водолазную с трубой, будто дышать в этом мире невмоготу, понял?

– Как не понять! Перформэнс, – зашелся в восторге пухлый.

– Ив руки. В одной кистей горсть, в другой…

– Разводной! – завопил слесарь.

– Сам ты. В другой – ведро с красителем. Понял? И напиши поверху через трафарет «Совет да любовь». Совет – это власть наша Советов. А любовь… сам знаешь.

– Мне такое замечательное замечание по надписи уже заказчик сделал, – стушевался автор. – Вариативно не ущемит.

– Ладно, помаленьку, пошли… пошли-на… Борта не обейте, – заорал вохр, и холстина, качаясь, медленно удалилась.

– Чего про координату девчонки не спросил? – удивился слесарь неразумности начальника.

– Не время раскрываться, – загадочно ответил вохр. – Гуталина найдем, у него спросим, он вроде звонил шепотом. А ты откудова про министерство по культурам-то вытащил, молодец?

– Что ж мы, совсем серые? Я у них в Агентстве министерском агентом полгода голландские писсуары с клозетами монтировал. Во работка не пыльная! Один установишь, за четыре за работу распишешься.

– Здорово, мошкара, – вдруг услышали сотрудники культуры.

На том месте, где только что двигалась холстина с ангелами, стоял, улыбаясь, танцор женских клубов господин Гуталин в плавках и перекинутых через могучие голые плечи бумажных кандалах-цепях.

– Привалили по долгу сердца. Заключенную спасать.

– Ты звонил шепотом? – сухо осведомился вохр. – А ты телефоном-то умеешь щелкать, громадный?

Гуталин обернулся мощными качаными шарами зада, и искатели увидели торчащий из плавок мобильник с мерцающим экраном.

– Всегда ношу. Мышцами набираю на спор и мелодию и номер через восьмерку. Ну, как делишки? – с деланым безразличием осведомился здоровяк, но все же кислая косая мина выплыла на гладь его лицевых мышц. – Кого в команду на биеналю берут? Меня берут? Я настрополился, тренируюсь, даже в стрип-бар два раза ходку пропустил. Теперь рву кандалы, как тузик. Хочешь поглядеть?

– После, – отказался вохр. – Меня берут на биеналь точно, как собаку-вохра подводного царства. И его берут, – вдруг сунул Горбыш палец в слесаря. Тот помялся и отступил.

– А этого за что? – в ужасе завопил загорелый под лампами, как негр, Гуталин. – Я два года в лежбище трусь, и все никак. А этот чего профармует, головоног? Он и поп-арт задом не сможет, и в плавках. Мелкий, затеряется. Его чего?

– Талант, – похлопал смущенного товарища по куртке Горбыш. – Три часа, не отрывая рожи, на батарее спит. В хлынувшем сливе один раз навзничь сутки проспал после лишнего, мок. В засаде. Понял? И ловко разводным соски у теток вмиг выкручивает.

– Слышь! – завопил стрип-перформист. – Научи, хлопец. А я тебя языком научу работать.

– Можно, – скромно согласился слесарек.

– Веди к девице, – велел вохр.

– А мне что будет с того? – поинтересовался дамский мастер, привычно оглядев умеющие сжирать купюры плавки.

– Я тебе, может, в городок Кассель его место отдам, – ткнул в подмастерье Горбыш. – Перелет бизнес-круиз, с горячей жрачкой. Езжай, хрен с собой не забудь и плавки резервные. А этот пусть здесь разводным наших разводит. Я сегодня на совещании за тебя поручился.

– Вот это понты, – заиграл мышцами Гуталин, поправляя мобильник промеж ягодиц. – Пошли срочно к заключенной. Вот это дружбан! С меня причтется.

Через пяток минут, перепрыгивая кабели и разбитые ящики, они оказались на месте. В небольшой глухой комнатушке с верхним, льющимся словно из божества светом стоял стеклянный, а скорее из толстого сантиметрового плексигласа куб без верха. Вся комната была замусорена какой-то ветошью и огрызками реквизита. На кубе вилась надпись-плакат «Блудная дочь ночи Мария с мандалиной». Сбоку внутри куба на крюке висел шмат сырого мяса, в углу прятался таз с водой. К шмату вела арт-стрелка «Тело господне», а к тазу – «Вино господне». Посередке куба на двух низких табуретах располагался гроб без крышки, драпированный, как положено, черным и красным, в бумажных цветах и с белыми тапочками в ногах. В лежбище гроба высовывалась мандолина.

Еще в углу куба, дико косясь на пришедших, сидела девушка Эльвира Хайченко и наматывала на пальцы распадающиеся космы волос.

– Проделки Акынкина, этого Робеспьера преисподней, – пожаловался Гуталин. – Только вы меня дешево не продавайте, а то этот будет на всех биеналях топтаться, а мне заработок и в стрип-клубе обрежут. Ладно, я пошел, а вы тут покалякайте. Все равно в кубе финский замок повесили на экспонат, чтобы руками не трогать, не откроешь, – и стриптизер, оглядываясь и пятясь, удалился.

– Эй, девушка хорошая, – позвал Горбыш, и Эльвира вздрогнула. – Давай выходи.

– Вы кто? – слабо молвила внучка военмора. – Вы тоже эти, спортсмены из ада?

– Мы?! – поразился Горбыш и указал на слесарька, делающего глупые улыбки, переминающегося и трущего стертый ботинок об низ брючины. – Этот всегда пьянь, спортом занимается, только когда совсем женщины нет. А сейчас превращен в главный друг твоей мамаши, госпожи Альбины Никитичны. Мы ей друзья и знакомые, вместе от водки души принимаем, – пояснил он. – А теперь посланы за вами во спасение.

– Не хочу, – тихо сказала Эльвира и сумбурно продолжила: – В рай пожарники перекрыли, везде рыщут. Любовник ада меня в стекляшку сволок. Говорит, будешь на празднике-вакханалии главная по вакху: голая в гробу с мандолиной лежать и тренькать. А кто хочет, тебе ноги раздвинет. Чтоб перформанс у тебя состоялся. А я, может, на втором месяце. Этот Акын раньше мне дороже сердца был, почек и печени, дороже святых отца и матери, школы и всея руси. Потому что нежно навсегда любил, бородатый ХУ, учитывая четырехкомнатную площадь. А теперь он враг – трахает все подряд: богачку Лизавету, еще женщину-обруч и художницу-макраме обрезанную. А меня хватает за лицо и отталкивает. Говорит – теперь в тебе жук завелся и внутри тебя ест. Я думала, никто нас с Мишей не спасет, оба погибнем, только он, потому что маг-чародей. Может вводить в жизнь зомби и мгновенно усыплять через гипноз, потому что сам исходный цыган и сын барона сто пятьдесят седьмой с молдавских холмов. Но и он теперь не спасет. Готовлюсь в ад.