– Можно я с вами отсюда? – догнал литератор обозревателя. – А то неможется что-то в замкнутом.

На заднем дворе у входа в огромный подвал медленно, как рыбная солянка, кипела деятельность. Стройбатовцы выносили из недр бомбоубежища мешки и кипы разнородной полумороженной рыбы и грузили в два Камаза, передавая из своих стертых лопатами и штангами рук в обгорелые, задубевшие ладони ладных пожарных. Руководили бригадами конфискаторов бравый военком и главный районный пожарный, покрикивая, сквернословя по-рыбному «пелядь… на вагу… обсетр… и горбуша сраный…» и прикрывая особо зубастым особям разинутые пасти. Возле начальников метался человек Алик и бесполезно орал:

– Этот зачем трогаишь, разви кислый?

– Порченый, тухлый, – сообщал военком, с омерзением нюхая лосося. – В школы для дебилов направим.

– А эта ящик куда? – стонал Алик. – Этат самий свежий, толька с ваений самалет икра.

– Незаконно вспучилась. И документ не по нашему, на арабских буквах, – сообщал военком, с интересом разглядывая ящик. – Признак трупности, икринка не в сорт, неровной оболочности. Освобождается от провинности по показаниям допризывных врачей – направим в сборный пункт военно-штабной икры… игры на местности округа.

– Зачем тащишь, салдатски гад! – вопил Алик. – Ти салага, может, мой сродственник с один болшой симья, один род. Что тибе этот болшой рыб, чем ни рад.

– Гляди, – проинформировал военком, защелкивая огромную пасть. – Гляди, какая жуткая у твоего морского сродственника рожа. Такую увидишь ночью заместо жены, и пистон-понтон. Простыни месяц стирай. Понял? Отправим в трапезную монашеского братства, на ушицу под кагорчик. Сам отвезу, сгрузи тут, салага, сбоку.

Обозреватель смело подошел к руководству путины.

– По указанию начальства проверяю освобождение аспиранта Година Михаила. Где он?

Начальство спецслужб оглядело прибывших.

– Все безвинно призванные попались под полный дембель, – пробормотал военком. – Мы уж и комиссовали твою Мишу, как выбывшего в неизвестную братскую… армию.

– Среди погорельцев не значится, – подтвердил пожарный. – Хотя в сводках без водки не разберешь теперь.

– Ушел твоя Миша, – в бешенстве запрыгал Алик, изображая угря. – Ушел, как камбал на дна жизни. Не дал в нарду играть. Под пальца у Алик ушел, чилавек-анфибий.

Обозреватель и литератор отошли подальше от гнилой рыбы, выбрались к двум чахлым кустикам напротив служебного институтского заднего входа и уселись, удрученные, на полу-расколотые фанерные ящики с маркировкой «Свечи. Служба и эксперимент» и «Джайпан илектрек Компаней. Супермикраскоп – сканиравание душ», а поскольку не курили, то задумались каждый о своем.

С утра Сидоров обретался в газете, мечась между кабинетами. Сначала зазвал его в свою резиденцию зам по кадрам. Сидоров ожидал увидеть приказ об увольнении и внутренне сжался, решив, что все равно не выдюжит под поршнями обстоятельств. Если и уволят из этого обезумевшего желтого листка в восемь полос, идти совершенно некуда. Научные обозреватели нужны теперь только туго набитым политтехнологам, искать случайные ошибки облэлит в речах с предлогами нано– и микро-макро, да перегрызшимся олигархам технологических монстров в пресс-офисы. А там и своих родственников-болтунов пруд пруди. Дочка… пенсия военмора… самосожжение у ворот агентства печати… – мелькали обрывки горячечных мыслей. – Продать бумагу математика. Или заложить в крупный зарубежный банк, под проценты. За фунты… или, в крайности, за египетские драхмы.

Но кадровик встретил Алексея Павловича улыбкой и даже усадил, чего, по слухам, почти никогда не бывало.

– Вас на работе отсутствовало три дня, – покашливая, сообщил посеревшему сотруднику. – Но мы-то знаем, не нравится вам наша газета, кадровому сотруднику с космическим стажем, хоть ты утрись. Почему? Потому что хотите трудиться еще афективнее!

– В последнее время… дни, – заблеял обозреватель. – Было два-три неожиданно сильных… у нас материала. И крупно, в полподвала. Про затягивающее болото всяких мистических сект и друидских сообществ, камлающих психотерапевтов и сатанистских охвостий. И еще материал о матерях-одиночках, продающих детей за наличные ласковым иностранцам. Мне это пришлось по… вкусу, хоть и лихие, – не вполне соврал обозреватель. – Почему же не нравится?!

– Ладно, дело житейское, – отечески пожурил кадровик. – Были на выезде, на задании по сельскому церквостроению. Вот и баста. Только предупреждайте… руководство о планах. Вон Моргатый вовремя не сообщил по острому событию, а теперь молит алибю. Тут вам премия, – заговорщически подмигнул кадровик и кинул на стол конвертик. – Расписываться не надо, безналогово. Всем ведущим со стажем начислено. Обувку там растрепавшуюся купить, носки свежие, полотенца. А то и видок иногда на службе, газету не узнать.

– А мне… за что? – поразился загадке газетчик.

– Не наше дело, – сухо отрезал зам. – Наше дело – довести до сотрудника. Сами всю жизть получали: то в карман, то по харе. Знаем на своей коже. Вас предупредили, вызывает срочно Главный? Вы в курсах? Сейчас прямо и проследуйте, не мешкайте нигде.

Журналист поднялся, разглядывая конверт и мысленно перебирая все возможные гадости, что сотворил за последние дни.

– Кстати, раз уж вы зашли, – сообщил кадровик, глядя пустыми глазами, будто сквозь. —

Не только покойничками, слухами еще земля полнится. Болтают про опасный документ ДСП или даже OB в вашем кармане. Не хотите для надежности в мой сейф? Три замка против нынешних медвежатников, наборник не щелкает.

– Да нету… вроде… – замялся Сидоров. – Ничего особенного.

– Надумаете, срочно сдайте. Под роспись… под две. А то в городе кажный второй – мелкий хулиган, норовит в черепушку ломом клюнуть. Вынуждены курьеров на мотоциклетки сажать. Ох, время лихое. С лихим документом лучше и самому в сейфе отлежаться.

И обозреватель, вполне озадаченный, поплелся к необъятному кабинету Главного. Здесь ему пришлось ждать с полчаса, потонув в скрипящем свежей кожей кресле. Наконец новая секретарша показала ему бархатной рукой и кивнула чугунным загорелым челом. Сидоров проследовал к Черепу. Тот молча указал обозревателю на стул напротив и посмотрел на часы.

– Порученная статья еще не готова, – сухо, сглатывая слюну, сообщил Сидоров.

Череп погрузился в бумаги на столе.

– Нехватка материала. Сложный случай сращивания науки с неакадемической действительностью.

Череп полез в карман пиджака и стал разглядывать вытянутые записочки.

– Не знаю, сумею ли справиться с этим материалом. Вплелись мотивы, которые издали могут напоминать личные, а это всегда – хуже нет.

– Хуже чего? – выдавил Череп.

– Извините, – помотал головой обозреватель. – Мне что, заявление подавать? Об уходе.

– Куда? – справился Череп, поднимая на собеседника оловянные глаза. – Уходе куда?

– Ну… – замешкался Сидоров. – На вольные… свободные хлеба.

Череп улыбнулся, как может улыбаться свежему необученному нестроевому покойнику заслуженный постоялец кладбищ.

– А есть они сейчас, свободные? Корки сушить? Алексей Павлович, – нудно произнес он, – вы нас кончайте за… за нос водить, – сказал, будто у черепов имелись носы. – Тираж растет, и пока рост – заявлений в виде отсебятины не нужно. Уходят и приходят бригадой. Вы – формально в бригаде. Вы же пашете, а не валяетесь круглые сутки с дамами по диванам? Но, – и Череп поднял палец, – сушим весла по команде, ложимся по свистку. А вы… трудно даже слово подобрать… опытный, полу-матерый газетный подмастерье… лезете с мастерком поперек прорабов. Класть плитку на песок, штукатурить воздух. Почему полезли на последнем научном сборище в Институте, как кот в прорубь? Вас кто-нибудь аккредитовал? Моргатого засылали посидеть-поспать. А вам что, неймется прощаться?

– Как частное лицо. С личным мнением.

– Нет больше личных лиц, – в запале, зловеще произнес Череп. – Нет Мичуриных с Циолковскими, исчезли Тимуры без команды и передохли все матросовы без огневой поддержки «Катюш».

Обозреватель вздрогнул. Главный молча и неприязненно разглядывал глуповатого сотрудника.

– Кончилось время чистой науки, – тихо подытожил начальник газеты. – К несчастью. Канули в пропасть кружки юннатов и авиамоделистов, пионерские игрища у кострищ и студенческие посиделки за бокалом чая. Вы что – задумали всех нас спровадить в ад? Не слышу?

– Да нет… – с сомнением растянул Сидоров. – Просто… Так хочется. Чтобы ребята не сидели, как зомби, за ночными мониторами стрелялок, а собирались в круг и обсуждали странности и загадки программ. Так мечтается, чтобы ученые люди спокойно докладывали необходимым карьеристам о последних своих борениях с уравнениями. Еще стражду, вдруг бы сбившиеся в волчьи стаи подростки поразились разнообразию придуманного неизвестными мира-помойки и пожалели такого же отбившегося. Так хочется… увидеть вновь открытый филиал рая на земле. Впрочем, мечты вполне идиотские, понимаю…

Череп пожевал то, что у других называется губами.

– Мне с вами спорить, что глухому со слепым, – отчеркнул он точку. – Мы тут выдвинуты зарабатывать хозяевам деньги. Поставят стеречь рай и шлагбаум поднимать – будем осматриваться. Вы вот что… Алексей Павлович. Хотите со своей научной распиской подставлять голову под лом – делайте это, хотя бы не бравируя удостоверением газеты. Да, кстати. В воскресенье планируете-то сами быть на загородной акции?

– Я? Куда?.. Да нет, – недоуменно отозвался журналист. – А что за…

– Ну и ладно. Все, работайте. Через… четыре дня текст статьи – на стол… О чем-нибудь.

Так закончился этот мешаный, скачущий, как свадьба попугаев, разговор. Сидоров поднял голову и оглядел симпатичный внутренний дворик института. Под двумя кленами с пушистой, уже покрытой свежей медью и позолотой листвой он углядел скамью, где, похоже, еще недавно молодые научные, прикрытые легкой сединой кандидаты, не нашедшие спроса на лаборантских должностях заграниц, надо думать, могли собраться в длинный обеденный промежуток и поворковать о том о сем, жуя бутерброды на глазах стенающих голубей. На полоске газона возле ржавого гаража со сваленным рядом газовым баллоном вдруг заструилась свежая зеленая трава, перепутавшая физические и биологические часы. Вдали полыхнул грохот тряского трамвая и тут же затух, погашенный трелью предупредительного звона. На сизосинее осеннее небо выбралась одинокая белесая тучка и бродила туда-сюда, не решаясь сама выбрать маршрут.

Сидорову не хотелось никуда мчаться и даже идти. Где дочь, где этот паренек, было неясно. Сразу бежать на разборку в «Воньзавод» или сначала заглянуть на подлодку, стал он прикидывать. В съемной квартире, видимо, нечего делать. Дуня после ночных волнений улеглась спать, ничего не услышит и никому не откроет. Еще рано утром из своей комнатки он бегал по квартирке с валокордином и валидолом, потом сидел возле телефона и судорожно дозванивался до скорой, а рядом тряслась старушка Дуня, приговаривая:

– Вон она, Груняша, какая. Свалилась болеть… Нарочно меня одну хочет покинуть… Вон. На два всего годочка повзрослей. А туда собралася… У нас сложено, ты, Леша, не волнуйся… Я ей талдычила, не гляди ты в тиливизир этих политических… которых не любишь. Гляди на которых любуешься. Как цветы. А потом захотела перещелкнуть на хорошее, неволнительное. И попалась на тивитоталью программу брачное сочетание торжества двух мужиков. И тут же разом стали сказывать, усыновляют оне, эти два здоровых, еще толстенького сынка усатенького, годов возле тридцати, али осьмнадцати, кто их разберет. Тут уж Груняша так взволновалась, руками заводила, запроклятила. Вот и стала румяна… Что теперь станется, Лешка, а? Возьмут ее, старую, или как?! Сейчас, говорят, пожилых сразу на запчасть везут. Меня заодно не сдавай, я Груне должна передачу еще носить, хлебу какого с соком моркови… чего положено от дохторов… яблоков. Меня не сдавай…

А после, когда уже скорая, сдавшись под напором журналистского удостоверения известной газеты, повезла Груню в больницу, и Дуня чуть угомонилась и прилегла, то сказала Сидорову слабым голосом:

– Лешка, слушай бабку. Давай мы тебя сыновить будем. – Журналист удивился. – А то, – уперлась старушка. – Матерь-отца у тебя нету, и площадь пропадет. Меня все сродичи, если где и водятся, не упомнят. А ты хоть могилку обиходишь за комнату, травку посеешь, цветочков весенних. Мы с Груней тебя усыновим напополаме. Я – матерь вроде, а она – вторая матерь. А что, етим можно, а нам, трудовой кости… И отца тебе подберу, вон Парфен, чем не отец родной…

Так и не решился с утра вопрос с усыновлением. Теперь Дуня спит, подумал газетчик. Туда позже. Надо все же ехать к Альбине Никитичне, решил, и нащупал в кармане пиджака нагрудный конвертик кадровика.