– Но это было в прошлом году, - робко попытался возразить Оливер.

– Разве я брал свои слова назад?

– Нет, но я думал…

– Что ж, ты думал неправильно. Возвращайтесь в дом - вы, оба. Немедленно!

Весь вид Филиппа красноречиво говорил о том, что спорить с ним сейчас бесполезно. Перепуганные насмерть, дети побежали к дому. Филипп неподвижно смотрел им вслед, пока они не скрылись из виду. Лишь тогда он повернулся к Элоизе. Под его взглядом она невольно попятилась.

– Что вы себе позволяете, черт побери? - прорычал он. На какое-то время Элоиза утратила дар речи.

– Мы позволили себе небольшой отдых, - проговорила она, наконец, может быть, с большим вызовом, чем следовало бы. - Что в этом плохого, сэр?

– Я, кажется, ясно сказал, что не хочу, чтобы дети подходили к пруду!

– Мне вы этого не говорили, сэр Филипп.

– Вы сами должны были знать!

– Каким же, по-вашему, образом я должна была об этом узнать, сэр? Я не скрывала от няни, куда мы с детьми собираемся идти и зачем, но она ни словом не обмолвилась о том, что это запрещено вами.

По выражению лица Филиппа Элоиза поняла, что он не может привести ни одного убедительного аргумента в свою пользу, и это особенно злит его. Элоиза еще более укрепилась в своем давнем убеждении, что скорее солнце взойдет с запада или дважды два перестанет равняться четырем, чем кто-нибудь из мужчин хоть раз признает, что был в чем-то не прав.

– Сегодня очень жарко… - начала Элоиза и вдруг осеклась. Хотя она и была абсолютно уверена в своей правоте, спорить с сэром Филиппом было бесполезно.

– Мне хотелось попытаться помириться с детьми, - тем не менее, сказала она. - У меня нет желания все время бояться, что они подобьют мне и второй глаз!

Элоиза сказала это, чтобы заставить Филиппа почувствовать себя виноватым, и, по-видимому, добилась своего - от взгляда ее не укрылось, что щеки Филиппа покрылись краской стыда. Он проворчал себе под нос что-то неразборчивое.

Элоиза ждала, не скажет ли он еще что-нибудь - теперь уже членораздельное. Но Филипп молчал, уставившись на нее, и Элоиза, вздохнув, заговорила сама:

– Сэр Филипп, ради всего святого, объясните мне, что плохого в том, что дети немного отдохнули от уроков?

– А? Что? - вздрогнув, пробормотал он, словно только что очнулся от забытья.

– Я говорю, что плохого в том, что дети искупались?

– А вам не приходило в голову, что вы подвергаете их опасности?

– Опасности? Каким же образом?

Филипп не ответил, он лишь молча смотрел на нее.

– К вашему сведению, - заявила она, - я отлично умею плавать, сэр Филипп!

– Что мне за дело до того, - фыркнул он, - что вы умеете плавать, если мои дети не умеют!

Элоиза заморгала, не веря собственным ушам.

– Смею вас заверить, - проговорила она, - ваши дети - отличные пловцы! Честно говоря, я думала, что вы сами их учили…

– Что? - недоверчиво переспросил он. Элоиза вскинула голову:

– Разве вы не знаете, что ваши дети умеют плавать, сэр?

Филипп похолодел. Ему казалось, что кровь застывает у него в жилах, дыхание замирает в груди, что он превращается в безжизненную статую.

Что могло быть хуже этого? Его дети, оказывается, отлично умеют плавать, а он даже не знает об этом! Какие еще доказательства нужны для подтверждения того, что он никудышный отец! Он не знает о своих детях элементарных вещей!

Настоящий отец должен знать, умеют ли его дети читать и писать, или, скажем, ездить на лошади. И умеют ли они плавать.

– Я… я… - только и смог выдавить из себя Филипп, не зная, что сказать.

– С вами всё в порядке, сэр? - насторожилась Элоиза. Филипп кивнул - или ему только показалось, что он кивнул? Фраза Элоизы словно молотом стучала в его ушах, повторяясь на тысячу ладов: “Разве вы не знаете, что ваши дети умеют плавать?”

Дело было не только в смысле фразы. Дело было в тоне, которым она была произнесена. Помимо искреннего удивления, Филипп уловил в этом тоне еще и некоторое пренебрежение.

Филипп словно только теперь прочувствовал всю глубину своего незнания - незнания собственных детей. Его дети растут, взрослеют, меняются - и все это проходит мимо него! Он видит своих детей каждый день, но при этом совершенно их не знает, словно они чужие. Не знает, например, какой у них любимый цвет. Розовый, голубой, зеленый? Само по себе это, может быть, и не столь важно - подумаешь, любимый цвет! - но важно то, что он этого не знает.

Нет, он все-таки ужасный отец - пожалуй, даже ничуть не лучше, чем был его собственный. Конечно, Филипп никогда не избивал своих детей до полусмерти, как, бывало, покойный Томас Крейн. Но Томас, по крайней мере, всегда знал, чем занимаются его дети, что они любят, к чему стремятся… Филипп же избегал своих детей - он старался найти какой-нибудь предлог, чтобы поменьше общаться с ними. А когда все-таки общался, то выходил из себя, кричал на них и добивался результата, противоположного тому, какого хотел. И это еще больше убедило его, что общаться с детьми ему надо поменьше.

– Филипп! - Подойдя к нему, Элоиза коснулась его руки. - С вами все в порядке?

Филипп смотрел на нее невидящими глазами.

– Вы нездоровы? - В голосе Элоизы слышалась забота. - Может быть, вам лучше пойти в дом?

– Со мной…

Филипп хотел сказать: “Со мной все в порядке”, - но слова будто застряли у него в горле. Потому что это была бы неправда - с ним не только не все было в порядке, но Филипп чувствовал, что все, абсолютно все было совершенно не так. С появлением Элоизы весь его ставший уже привычным уклад жизни словно был перевернут с ног на голову, а может, с головы на ноги… Порою Филипп даже начинал сомневаться в своем собственном существовании.

Большим усилием воли он заставил себя посмотреть на Элоизу - но та, закусив губу и сложив руки на груди, смотрела куда-то на небо, будто не замечая его.

Взгляд Филиппа проследовал за ее взглядом, но ничего не увидел, разве что облако, наползавшее на солнце. И в воздухе сразу же стало холоднее.

Элоиза невольно поежилась. Филипп же вдруг почувствовал жуткий, ни с чем не сравнимый холод.

– Вам нужно пойти в дом! - заявил он, словно забыв о том, что за минуту до этого то же самое Элоиза говорила ему. Схватив ее за руку, он потащил Элоизу за собой.

– Филипп! - Она едва поспевала за ним. - Не стоит беспокоиться, со мной все в порядке! Немного прохладно, но не более того.

Он дотронулся до ее открытых плеч:

– Прохладно? Вы холодны как лед! Вот, наденьте! - Он начал стягивать с себя пиджак.

– Со мной все в порядке! Я пойду в дом, но вовсе незачем так спешить! - Пиджак Элоиза, однако, накинула. - Я могу идти сама, Филипп!

Он снова так дернул ее за руку, что Элоиза едва удержалась на ногах.

– Быстрее! Я не хочу за вас отвечать, если вы простудитесь!

– С чего бы я должна простудиться? Сейчас все-таки не зима - май как-никак!

– Да хоть июль! Вы же вымокли до нитки! Если вы сейчас же не переоденетесь…

– Да переоденусь, не беспокойтесь! Но я, кажется, не парализована - вам нет нужды меня тащить, Филипп. Здесь до дома-то всего десять минут ходьбы! За это время я, уж наверное, не умру!

Элоиза не могла себе представить, что лицо человека может мгновенно побелеть, как бумага, словно из него разом ушла вся кровь, но именно это вдруг случилось с Филиппом.

– Филипп! - Элоиза была перепугана не на шутку. - Да что с вами? Боже мой!

С минуту Филипп молчал.

– Я не знаю, что со мной, Элоиза! - прошептал он, наконец, одними губами.

Элоиза взяла его за руку и вгляделась в его лицо. Филипп казался совершенно растерянным, словно, играя в пьесе, вдруг забыл свою роль. Глаза его были раскрыты и даже устремлены на нее, но, похоже, Филипп сейчас не видел ничего, кроме стоящей перед его мысленным взором картины какого-то давнего и ужасного события.

Элоиза смотрела на Филиппа, и сердце ее разрывалось. В жизни ей пришлось пережить несколько тяжелых моментов, и она знала, что мрачные воспоминания могут иногда напасть на человека ни с того ни с сего и даже ввести его в состояние столбняка, ворваться кошмаром в сны… Порой, когда Элоиза гасила на ночь свечу, она боялась, что ее снова будет преследовать тот же сон…

Элоизе пришлось пережить смерть отца, когда ей было всего семь. Она видела, как он умирал, и до сих пор отчетливо помнила, как метался отец по постели в бреду, как пытался что-то сказать, но с губ срывался лишь хрип, как, задыхаясь в предсмертных судорогах, жадно ловил ртом воздух, как, наконец, странно дернувшись, застыл. Элоиза тормошила неподвижного отца, колотила детскими кулачками в бесчувственную грудь, надеясь, что отец очнется, скажет что-нибудь, хотя бы посмотрит на нее… Теперь Элоиза понимала, что не сразу поняла тогда, что отец уже был мертв.

Справиться с горем, непосильным для неокрепшей детской психики, Элоизе помогла мать. Каждую ночь Вайолет подходила к постели дочери,, долго сидела рядом, успокаивая ее, объясняя, что тоска Элоизы по отцу, невозможность смириться с его потерей - это совершенно нормальная реакция.

Элоизе и сейчас временами остро не хватало отца, но мудрое время, как известно, лечит любые раны. Во всяком случае, ночные кошмары уже лет десять как перестали мучить ее.

Элоиза не знала, что творилось в душе у Филиппа. Но если ее собственное горе было уже далеко в прошлом, то для Филиппа, судя по всему, рана была еще свежей. К тому же рядом с Элоизой в самое трудное время была мать - Филипп же сейчас был вынужден переживать свое горе в одиночку.

– Филипп! - произнесла Элоиза, дотронувшись до его щеки.

Филипп стоял неподвижно, как статуя, и только пальцы Элоизы ощущали его дыхание.

– Филипп! - повторила она, шагнув к нему еще ближе. Элоизе хотелось прогнать его боль, разгладить складки на лбу… Хотелось увидеть того Филиппа, каким он - Элоиза это знала - был на самом деле…

– Филипп! - в третий раз прошептала она, вложив в это слово все - сочувствие, понимание, заботу о нем. Филипп по-прежнему не реагировал, но Элоиза была убеждена, что он ее слышит.

И она не ошиблась - рука Филиппа медленно, осторожно и так вдумчиво коснулась ее руки, словно Филипп хотел запечатлеть это прикосновение в своей памяти.

Поднеся руку Элоизы к губам, Филипп поцеловал ее - страстно и в то же время трепетно, благоговейно. Затем, не отпуская руки, он прижал ее к своему бьющемуся сердцу.

– Филипп? - снова повторила Элоиза. Это прозвучало как вопрос, хотя Элоизе и не нужно было ни о чем его спрашивать.

Свободной рукой Филипп притянул Элоизу к себе - нежно, но уверенно. Приподняв пальцем ее подбородок, он посмотрел ей в глаза.

– Элоиза! - прошептал он.

Их губы слились в поцелуе, гораздо более страстном, чем тогда, ночью, в оранжерее. Филипп словно хотел вобрать в себя всю Элоизу - ее чувства, мысли, тело и душу. Ему казалось, что он умрет без нее, что она ему нужнее, чем пища, чем воздух…

Элоиза не могла бы назвать себя очень опытной в искусстве целоваться. Но она знала одно: как бы ни сложились дальше ее отношения с Филиппом, этот поцелуй она не забудет никогда.

Филипп притянул ее еще ближе к себе. Рука его двигалась по спине Элоизы, опускаясь ниже… Филипп прижимался к ней всем телом. У Элоизы перехватило дыхание - никогда еще у нее не было такой близости с мужчиной.

– Я хочу тебя, - прошептал он.

Губы Филиппа скользили по ее щеке, по шее, к ложбинке на груди… Они щекотали Элоизу - и эта щекотка была приятной, возбуждающей.

Элоизе казалось, что она тает от прикосновения его губ. Она уже не помнила, где она и для чего она здесь.

Единственное, что она знала, - это то, что она тоже хотела Филиппа. Элоиза была готова отдаться ему прямо здесь и сейчас, она чувствовала, что ничто - ни светские условности, ни девичья честь, ни то, что их могут увидеть дети, - не в силах остановить ее.

Ничто, кроме одного. Филипп сейчас не просто хочет ее - она нужна ему как средство, позволяющее избавиться от чего-то, что сейчас мучит его. А Элоизе не хотелось быть таким средством при всем ее сочувствии Филиппу.

Элоизе не хотелось выполнять роль средства. Она хотела сама по себе представлять для Филиппа ценность.

Усилием воли Элоиза заставила себя вырваться из сладких объятий.

– Филипп, нет! - прошептала она. - Не надо… не сейчас…

Элоизе казалось, что Филипп не отпустит ее так просто. Но он тут же опустил руки.

– Прости… простите, - пробормотал он. Филипп тяжело дышал и выглядел так, словно с трудом соображал, где он и что происходит. Трудно, однако, было сказать, что явилось причиной этого - головокружение от поцелуя или растерянность от бури эмоций, которую ему сегодня пришлось пережить: страх за детей, тяжелые воспоминания, внезапный приступ страсти…

– Не надо извиняться. - Элоиза попыталась оправить платье, хотя это было бесполезно - будучи мокрым до нитки, оно лишь липло к телу. В глубине души она понимала, что этот жест на самом деле попытка справиться со своим телом, с теми новыми, непривычными ощущениями, которые ему, этому телу, только что довелось испытать. К тому же Элоиза боялась, что, если она не займет свои руки хоть какой-то работой, они снова против ее воли потянутся обнимать Филиппа.