Пат Бут - Сестры

В церкви было тихо, как в склепе, и слабые бледные лучи предвечернего солнца, проникавшие сквозь стекла витражей, нежились в пустоте. Но и они не могли разогнать того вечного покоя и одиночества, в которых возрастала любовь к Богу. Бледный свет от потрескивающих свечей бликами играл на высоком алтаре и отражался на полированных спинках скамеек из красного дерева. На скамье в исповедальне за перегородкой сидел с опущенной головой, со скрещенными руками священник. И только его сердце чувствовало загробный холод.

Он поднял голову, сноп серебристо-золотого света упал на его лицо, являя выражение вечной тоски, которую никто не в силах был развеять. Он вновь почувствовал, как дрожь пронзила его. Но ее вызвал не холод неотапливаемой церкви, а неуловимое предвосхищение того, что должно свершиться в этом месте и в этот час. Он мысленно улыбнулся, отмечая свою сверхъестественную способность воздействовать на тех, кто прислушивается к небесам. Он перевернул страницу в псалтыри, лежавшей у него на коленях, и губы его зашептали слова так хорошо известной ему молитвы. Пытался ли он вызвать дух мучительной потери из этих холодных каменных стен, дух, который ускользал через металлические решетки и припал к старинным потолкам с причудливой старинной резьбой? Или он просто старался успокоить свою душу, готовясь к целительному таинству исповеди?

Скрип отворяемой двери нарушил тишину. Еще невидимый кто-то вошел, стоя в открытых дверях Божьего храма. Священник повернул голову на звук, и его забившееся сердце подсказало ему, что его томило предчувствие прихода этой души, которая томится и не находит покоя. Душа измучена – так далека она от Бога и все же стремится в это чуждое ей место, чтобы облегчить свои кошмары… или чтобы искупить их.

Сначала шаги прошелестели по боковому нефу, потом стали тверже. Грешник утвердился в своем решении и заспешил.

В нескольких дюймах от священника шаги смолкли. У дверцы в исповедальню.

И вновь могильный холод коснулся души священника, сильнее и гораздо реальнее, чем прежде.

Он увидел тень кающегося грешника через решетку красного дерева – тот опускался на колени.

Он задержал дыхание и постарался утишить тяжело забившееся сердце.

– Господь милосердный, укрепи меня, помоги в том, что я должен услышать, – прошептал он.

Раздался сильный, ясный голос:

– Прости мне, Отче, мои прегрешения.

Это был женский голос.

Палм-Спрингс, Калифорния. 1987

– Эй, не желаешь ли подкинуть меня в Палм-Спрингс? – гримасничая, Джейн постучала по стеклу машины со стороны пустующего пассажирского сиденья.

Питер Партон перегнулся через переднее сиденье, и лицо его расплылось от увиденной картины. Опуская стекло, он попросил:

– Повторите, пожалуйста, леди. – Он все прекрасно слышал, другие мысли пришли ему в голову.

Питер давно кружил вокруг Лос-Анджелеса – он как раз собирался на побережье и искал себе попутчицу, но это была потрясающая девица, было от чего потерять голову. Залитая резким светом палящего над аэропортом Лос-Анджелеса солнца, она была совершенно необыкновенной, фантастической девушкой, перед которой меркли Кристи Бринклис, Брук Шилдс и Мадонна. Тело превосходило самые смелые мечты, но груди держали пальму первенства. Она перегнулась через стекло, и они оказались так близко – почти полностью видны через широкий ворот дорогой шелковой кремовой блузки. Он мог созерцать две белые, тугие, мастерски вылепленные скульптурные округлости.

Питер уставился на нее, как подопытный кролик, загипнотизированный, парализованный.

Джейн выпрямилась, и улыбка озарила ее лицо, едва она увидела, как мечутся молекулы в ошалевшей голове парня. А он вовсе не дурен, тип Дона Джонсона, с симпатичным тяжелым подбородком, ярко-синими глазами и ртом, полным отличных американских зубов. Она совершенно случайно выбрала его машину. Два других чернозубых водителя, мимо которых она продефилировала, не показались ей подходящими для того, чтобы домчать до нужного места ее особу, а пустыня была в двух часах от Лос-Анджелеса.

– Повторяю: не подбросишь ли ты меня до Палм-Спрингс? – Она притворилась нетерпеливой. Упершись рукой в обтянутый голубыми джинсами бок, она выставила вперед бедро, скрестила ноги самым завлекательным образом и выпятила задницу в сторону подернутого дымкой голубого неба.

Питер Партон тяжело вздохнул.

– Если хочешь, я домчу тебя хоть на край света, – выдавил он наконец.

– Нет уж, благодарю вас, сэр, ограничимся Палм-Спрингс. – Ее губки раскрылись в улыбке от комплимента, как лепестки цветка распускаются навстречу солнцу.

Ее необычный акцент заставил его встрепенуться. Ветер из Санта-Ана играл ее светлыми волосами.

– Ты англичанка?

– Да.

Питер Партон выскочил из машины, и через какую-то долю секунды роскошные чемоданы девушки растворились в багажнике. Он молился, чтобы она не передумала.

– Как случилось, что вам понадобилось в Палм-Спрингс?

– Здесь нужно ждать другой самолет целых два часа, а я сыта по горло всеми этими погрузками и выгрузками вещей. Просто я хочу попасть туда, вот и все.

– Вы совершенно правы, мэм. Вы знаете, куда вам надо, мэм, а уж я постараюсь вас туда доставить. – Он улыбнулся своей самой обворожительной улыбкой, распахивая перед ней переднюю дверцу. Он не собирался провести два часа, сворачивая себе шею или любуясь этой красоткой в зеркало. – Шестьдесят баксов устроит? «Или за цену горючего, если вам не хватает на хлеб», – пронеслось у него в голове.

– Отлично, – Джейн закинула свои длинные руки за голову и зевнула.

– Только что прилетела из Лондона?

– Угу.

– Ты там актриса или модель?

– Нет. С чего ты взял? – Из ее горла послышался чарующий, заразительный, какой-то заговорщический смех. Она повернула голову и взглянула на него, пока он выводил такси на шоссе.

– Уж больно ты смахиваешь на актрису или модель.

– Эй, в этом городе все такие мастера на комплименты или только ты?

Питер рассмеялся. Разумеется, все. Это стиль Лос-Анджелеса. В восторге от вашего тела. Очарован вашим умом. Восхищаюсь душой. Вы похудели. Вы теперь в чудесной форме. И где это вы так загорели? Теперь никто не говорил прямо о сексе, эти времена прошли, и любовные игры начинались со словесной прелюдии.

– В этом городе каждая девушка либо актриса, либо модель.

Это тоже было правдой.

– Мой отец был актером.

– Ух ты. И как его зовут?

– Звали. Он умер, когда я была совсем маленькая. Его звали Ричард Беннет, он был неподражаем в пьесах Шекспира, – знаешь, как Оливье или Ричард Бартон. Но он выступал только на сцене. Он никогда не связывался с Голливудом, чтобы стать кинозвездой. – Казалось, гордость в ее голосе смешивались с долей сожаления.

– Неплохо. Похоже, интересный был парень.

– Я его едва помню. Так, какие-то обрывки воспоминаний, как он качал меня на коленях, да безумную скуку в бесконечных театрах.

Джейн приподнялась на потертом сиденье. В джинсах ей было жарко, тесно, влажно. Ей очень хотелось под душ.

– А кондиционер работает?

– Еле-еле. Надо бы им заняться. – Питер Партон почувствовал укол совести. Ему на самом деле следовало предупредить ее раньше. В пустыне жара становится убийственной. Он украдкой взглянул на нее искоса, и ему опять почудилось, что от ее вида у него замирает дыхание. Она расположилась на переднем сиденье, как раскладывают драгоценную материю – одна нога поджата, другая вытянута, локоть покоится на изношенном пластиковом подголовке, а длинные, изящные пальцы поддерживают голову, повернутую к нему в профиль. Крошечные капельки пота выступали у нее над чувственной верхней губой, а под мышкой расплылось темное влажное пятно. В своей жизни не видел Питер Партон ничего прекраснее.

– А что привело тебя в Америку? – Он старался сосредоточиться на дороге и задавать вопросы самым безразличным голосом, но в голове у него проносился целый вихрь мыслей.

– В Палм-Спрингс у меня живет сестра. Я еду к ней.

– Ты хочешь сказать, что в мире есть еще кто-то похожий на тебя?

– Послушай, мистер таксист, я даже не знаю твоего имени, а ты то и дело заставляешь меня краснеть. – Джейн со смехом и с шутливой церемонностью протянула ему руку. – Я Джейн Беннет.

Он с благодарностью пожал ей руку.

– Питер Партон.

– А теперь отвечаю на твой вопрос. Нет, моя сестра совсем на меня не похожа. Да ты наверняка видел ее фотографии. Она писательница, Джули Беннет.

– Та самая Джули Беннет? Автор бестселлеров? Конечно, я ее видел. Так вот кто твоя сестра? – Питер Партон слишком долго жил в Лос-Анджелесе, чтобы чья-то слава могла смутить его. Но Джули Беннет была крупной звездой – настолько, насколько это было возможно за пределами кинобизнеса. Девушка из мечты, спустившаяся с небес, чтобы проехать в его машине, приобретала иные масштабы. Воплощенный ангел, с душой святой, она к тому же принадлежала к миру звезд. Это было хорошо и плохо. От этого она становилась еще интереснее, если такое было возможно, но и куда менее достижимой.

– Да так и есть. Она крупная фигура в Англии, а здесь просто громадная.

Она произнесла это с какой-то снисходительностью, даже с неодобрением, и это подсказало Питеру Партону, что его шутка пройдет безнаказанной:

– И не только в переносном смысле. – Интуиция его не подвела. Джейн расхохоталась, откинув голову и рассыпаясь серебряными колокольчиками.

– Это моя больная мозоль, как сказали бы у нас в Лондоне. Но она правда, как бы сказать, выглядит, ну… чудовищно громадной. – И она вновь разразилась смехом.

– А какая она? Я как-то прочел ее книжку, но мало что помню, только, что стоила она недешево. Но я люблю эти выпуски.

Джейн на секунду задумалась. Какая она, Джули? На сторонний взгляд, Джейн должна была знать ее изнутри. Поскольку «Пипл» и «Ас» берут интервью почти исключительно у нее, Джейн неплохо усвоила взгляды Джули на секс перед свадьбой, внебрачный секс, старческий секс и даже на «безопасный» секс, что для Джейн всегда казалось хуже, чем отсутствие всякого секса. Она знала, что Джули думает о славе, о богатстве и государственном устройстве; о католичестве, совести и евангельском консерватизме; о счастье, об аэробике и смысле жизни. О ее доме она тоже знала все. «Архитектурный дайджест» описывал его из месяца в месяц, так что «Дом и сад» не поспевал за ним. Джейн знала об эротической отделке кофейных столиков работы Роберта Мэплторпа, о стилизованных под древних идолов скульптурах Роберта Грэхема, окружавших шестидесятифутовый, неправильной формы бассейн, и о неистовой живописи Роберта Раушенберга на терракотовых стенах с лепниной в гостиной.

Много писалось о ее «друзьях» – предмет, весьма любезный сердцу английской прессы, которая больше всего на свете любит перемывать косточки. Журналы посмелее звали этих «друзей» «игрушечными мальчиками». Их лица – юные, дерзкие, невероятно красивые, всегда разные и все же бесконечно одинаковые – с таким выражением взирали с глянцевых страниц, как будто они могут съесть сколько угодно мороженого, и у них не заболит горло или желудок, как будто они пьют всю ночь, а наутро свежи и бодры, как будто они философствуют, не заботясь о том, было ли это написано или высказано раньше.

– Нет, не могу сказать, чтобы я хорошо ее знала, – ответила Джейн. – Если бы ты просмотрел все фотографии в светской хронике, ты бы знал ее не хуже меня.

– Как же так вышло?

– Ах, да разве можно хорошо знать другого человека? – В ее голосе прозвучало легкое раздражение. Причина его была ясна. Настырная и беспардонная американская любознательность натолкнулась на неумолимую британскую скрытность. Несомненно, эта очаровательная томная кошечка может царапаться, а не только мурлыкать.

Воцарилось молчание. Джейн глядела на пролетавший мимо напичканный рекламой лос-анджелесский ландшафт; быстрая заправка для машин, еще быстрее кормят жирной пищей людей. Впрочем, это мало ее интересовало, она думала о своей сестре.

Почему она ничего не знала о Джули? Почему та не потрудилась узнать получше ее саму? Этот вопрос мучил ее все сильнее с того момента, когда она, повинуясь безотчетному импульсу, решила объявиться на пороге у сестры.

Привыкаешь к тому, о чем узнаешь с самого детства, а Джейн, сколько себя помнила, росла с сознанием таинственного положения старшей сестры – «для нас она умерла». Мама отказывалась говорить на эту тему, а усталое горькое выражение, появлявшееся на ее лице всякий раз, когда Джейн заводила этот разговор, сразу же отбивало у девочки охоту к дальнейшим расспросам. Так что Джейн оставалось довольствоваться лишь голыми фактами. Джули была в ее представлении великой писательницей, находившейся во власти своих амбиций. Вот и все.