Он отложил книгу, чтобы положить себе жаркое, но тут же взялся за нее снова, на этот раз вверх ногами. Она больше не смогла сдержаться.

— Должно быть, очень интересная книга, — сказала она резче, чем хотела.

— Что ты сказала? — Он недоуменно смотрел на нее.

У нее мгновенно пересохло во рту, и она с трудом выдавила из себя:

— Я сказала, что книга, наверное, настолько захватывающая, что ты ее можешь читать вверх ногами.

Он покраснел и отложил роман в сторону.

— Я не читал ее вверх ногами.

— Но держал! — В ее тоне звучала горечь, и слезы уже подступали к глазам. — Ты прячешься за этой книжонкой, потому что не хочешь говорить со мной. Но напрасно. Я прекрасно знаю, когда ты не желаешь говорить со мной.

— Но как раз ты это и делаешь, — сказал он ледяным и не терпящим возражения тоном. И вдруг его прорвало: — В этом доме может человек спокойно отдохнуть? Где-нибудь можно найти место, чтобы к тебе не приставали?

У нее чуть не вырвалось: «На вилле у Хохенау», но выражение откровенной боли на его болезненно бледном лице заставило ее замолчать. Инстинктивно она почувствовала, что стоит у грани, перейти которую становилось опасным. Конец их отношениям, который и так мелькал иногда в ее фантазиях, приобретал реальные очертания. Одновременно она не могла расстаться со своими иллюзиями, не была готова полностью их утратить. Ганс Гюнтер был ее мужем, ее первым и единственным возлюбленным. Ее неверность в большей степени укрепляла их брак, чем ослабляла, — особенно теперь, когда с этим было все кончено. Человек, с которым она ему изменяла, любил не ее, а ее умершую сестру. Это было отрезвляющее открытие, и она, полная раскаяния и унижения, вернулась к тому, который еевзял в жены, который еежелал, не какую-то другую, а именно ее,Алексу. Конечно, он бывал иногда холоден и отстранен, но, видимо, это было в его натуре.

Обед закончился в молчании. Затем Ганс Гюнтер вернулся на службу, так и не сказав ей ни слова. Едва за ним захлопнулась дверь, она достала дрожащими руками «Дневное обозрение»и принялась за отчет о заседании двадцать третьего октября. При чтении показаний графини Мольтке ее охватил леденящий ужас. Каждое слово графини вызывало в памяти показания капрала и подтверждало их. Хотя Ганс Гюнтер и не называл брак мерзостью, но иногда он отпускал замечания, которые, когда она сейчас их припоминала, вызывали беспокойство. Ей доводилось слышать, как он называл женщин — разумеется, не ее — вечно неудовлетворенными сучками и даже кобылами, у которых весь разум между ног. Хотя она никогда не видела, чтобы он подносил платочек какого-нибудь приятеля к губам, но у него бывали на редкость сильные привязанности к определенным товарищам по службе. В отличие от Мольтке, такая дружба продолжалась, как правило, недолго, и он интересовался одновременно многими мужчинами. Алекса часто спрашивала себя, как это происходит, что он моментально близко сходился с новыми знакомыми, но уже через несколько недель забывал о них. Молодые лейтенанты, которые в первый и второй раз принимались у них на званых вечерах, как вернувшиеся домой братья, в третий раз вообще не появлялись.

За время их брака в эти четыре года определенные связи в обществе оставались неизменными, например с работниками Генерального штаба, флигель-адъютантами кайзера, принцами королевского дома или командирами полков. Их Ганс Гюнтер считал людьми, которые могли бы способствовать его карьере. Но он скучал в их обществе и рассматривал общение с ними как обязанность. Он появлялся с Алексой на их обязательных чаепитиях и приемах, терпеливо слушал бесконечные анекдоты мужчин и, исполняя долг, танцевал с их супругами и дочерьми. Не раз после таких вечеров он вымещал свое раздражение на Алексе, как если бы она была виновна в его муках. Она молча принимала это, полагая, что в какой-то мере он был прав. Она ничем не могла ему помочь, она не соответствовала идеалу образцовой жены прусского офицера. Острая на язычок, она часто допускала непочтительность и вызывала неудовольствие жен командиров ее мужа. Она была представлена ко двору, их приглашали на гала-концерты и приемы, но она так и не подружилась ни с одной гофдамой императрицы. Охлаждение в их отношениях объясняла себе Алекса еще и тем, что как партнерша она была далеко не идеальна. После прочтения отчетов о судебных заседаниях это стало для нее еще яснее.

И все-таки Алекса не могла себе полностью представить, что имеется в виду под «противоестественным развратом». Представить себе мужчин, которые любят друг друга и физически, — это было выше ее понимания. Они целуются и обнимаются, один прижимает к губам платочек другого, они пишут друг другу нежные письма, но что же еще? Ганс Гюнтер не делал ничего подобного, напротив, среди мужчин он выглядел более мужественным, чем среди женщин. В нем было так много молодого задора, он всегда был весел и предприимчив, словно школьник, вырвавшийся наконец на каникулы. И за это должен человек идти в тюрьму? Газеты писали о чудовищных мерзостях — наверное, это было что-то очень плохое.

Алекса должна с кем-то поговорить об этом, должна раз и навсегда разобраться во всем. Подруг у нее не было, на тетку Розу вообще рассчитывать не приходилось, в лучшем случае можно услышать только упреки. С ужасом она поняла, что в первом кризисе ее жизни она осталась одна, что она не знает ни одной человеческой души, которая могла бы ей помочь. Раньше она могла все, что требовало объяснений, обсудить с Гансом Гюнтером. Для этого нужно было только выбрать подходящий момент, и в конце концов все выяснялось, хотя и не всегда так, как она хотела бы. Но как она может теперь у него спрашивать об этих «мерзостях», которыми он занимался десять лет назад на вилле Адлер или позднее у графа Хохенау?

Ей пришел в голову Николас. Его имя вспоминалось ей, когда она еще читала заголовки газет. Он был единственным, к кому она могла обратиться. Ее охватило непреодолимое желание встретиться с ним. Она накинула шубку на неглиже и надела шляпу с широкими полями.

Шла вторая половина дня. Николас должен быть еще в посольстве. В поезде ее охватил страх, что она торопит события. Она должна была позвонить ему из Потсдама. Билет и извозчик стоят все-таки пятнадцать марок, и это будут выброшенные деньги, если она его не встретит. Она должна будет дать отчет о полученных от Ганса Гюнтера деньгах на домашние расходы, и, возможно, не обойдется без нагоняя.

В Берлине Алекса отправилась с вокзала прямиком к посольству Австро-Венгрии. В приемной она отметилась как фрейлейн Рети. Алекса не ожидала встретить здесь толпу служащих, посетителей и просителей и почувствовала себя неуютно. Она опасалась, что ее узнают, и уже пожалела, что пришла. Только теперь она заметила, что кайма ее неглиже выглядывает из-под ее черной каракулевой шубки. И тут она увидала Николаса, который спускался по лестнице, и все стеснение у нее исчезло. Она пошла ему навстречу.

— Что случилось, Алекса? — Он заметил, что она дрожит, и обнял ее, не обращая внимания на окружающих.

— Мне нужно с тобой поговорить, — сказала она, чувствуя, что ее начинает знобить.

— Да, сейчас. Пойдем. — На улице он вспомнил, что в спешке не надел ни пальто, ни фуражку и не взял шпагу.

— Ты простудишься. — сказала она, когда на них налетел резкий порыв ветра.

Это было типичное для любой женщины замечание, когда она в холодную погоду видела мужчину без пальто, но для него это звучало как забота о нем, и что, возможно, она и любит его. Поэтому он не чувствовал никакого ветра, его охватило блаженное чувство счастья.

— И кроме того, ты получишь четырнадцать суток домашнего ареста, — сказала она с вымученной улыбкой.

— Я согласен на это. — Он махнул рукой извозчику, стоявшему неподалеку, и назвал ему свой адрес. — Ты со мной, остальное неважно. И уже очень давно.

— Нам лучше остаться здесь, у посольства. Я хочу поговорить с тобой. Поэтому я и пришла.

Его эйфория начала исчезать.

— Все, как ты захочешь. Мы поговорим, и больше ничего.

Она бросила на него взгляд со стороны.

— Я сказала что-то не так?

— Ты делаешь это постоянно. Но оставим это. — Садясь в экипаж, Алекса стукнулась головой о дверной проем, и шляпка сползла ей на лицо. Николас снял ее и нежно погладил ей волосы. — Итак, что же случилось?

Алекса прижалась к его плечу.

— Ах, Ники, я просто с ума схожу.

Он понимал, что речь идет о процессе: «А у кого было бы по-другому?»

Остаток пути они провели в молчании. Раньше она входила в дом на Бургштрассе, 62, раздираемая между желанием быть с Николасом и одновременно чувством ненависти к себе самой, постоянно держа в маленьком лифте палец на кнопке «стоп» с мыслью нажать на нее еще до второго этажа. Сейчас этот дом казался ей убежищем, местом, где она надеялась избавиться от кошмара. Она надеялась услышать, что показания капрала не что иное, как ужасная ложь, что ее муж никогда не занимался этими мерзостями. Николас скажет ей правду, она безоговорочно доверяла ему. До сих пор ей не хотелось замечать его тактичность, его терпение, его опытность, потому что ей казалось, что переносить свою вину легче, если считать, что виноват в том, что она обманывала своего мужа, именно он, Николас. Раньше Николас, казалось, представлял опасность для ее брака, сейчас она надеялась, что он его спасет.

Когда он помог ей снять шубку, то весело рассмеялся.

— Я могу ошибаться, но мне кажется, что надетое на тебе — это ночная сорочка.

У нее навернулись на глаза слезы.

— Нет, это мой пеньюар. Я была слишком взволнована, чтобы переодеваться.

Николас привлек ее к себе, и она прижалась к нему. Положив головку ему на плечо, она почувствовала себя окруженной теплом и заботой. Слабо освещенный салон с огромной, излучающей мягкое, равномерное тепло кафельной печью, показался ей тем, чем для терпящего бедствие кажется надежная гавань. То, что привело ее сюда, стало вдруг не таким срочным. Хотелось на какое-то время все это отодвинуть и только наслаждаться этой тишиной.

Он отпустил ее из своих объятий, и она присела на софу. Она почувствовала шелк обивки и вспомнила со всей отчетливостью тот первый полдень в январе. Ее казалось, что это было много лет назад.

— Так о чем ты хотела поговорить со мной?

— А ты сам не догадываешься?

— О деле Мольтке?

Она кивнула.

— Показания капрала Зоммера. Я сегодня прочитала об этом в газете. — До этих пор она говорила на венгерском, но сейчас перешла на немецкий. — Что такое «педераст»?

Вопрос поставил его в тупик. Он никогда не задумывался, является ли ее безоглядная чувственность следствием недостаточного или чересчур большого опыта.

— Ты действительно этого не знаешь?

— Стала бы я тогда спрашивать?

Звучало убедительно, но он все еще не мог поверить, что такая женщина, как Алекса, может пребывать в таком неведении. Все-таки на дворе стоял 1907 год.

— Так называют мужчину, который хотел бы сексуально обладать другим мужчиной. По нашим законам сексуальные отношения между лицами одного пола уголовно наказуемы, но в Азии и Африке существуют общества, где педерастия, или гомосексуализм, в порядке вещей. В Древнем Риме и у греков было точно так же.

— Но… что же они, собственно, делают при этом?

Николас заметил, что она покраснела. Сам разговор и ее наивность были ему неприятны. Но он преодолел себя.

— Моя маленькая… — начал он в некотором смущении. — У человеческого тела, как у женского, так и у мужского, имеются определенные отверстия и… — Она смотрела на него непонимающим взглядом. — Боже мой, Алекса, ну напряги хоть немножко свою фантазию!

Она ненадолго задумалась.

— Ах вот что, — и кивнула с отсутствующим видом. — Но как они доходят до этого?

Как он должен ей это объяснить?

— Это вопрос предрасположенности, склонности. Некоторые рождаются с этим, другие приобретают.

У нее все еще был отсутствующий вид.

— И вот этим Ганс Гюнтер занимался по вечерам у Хохенау? С каким-то мужчиной? — спросила она в совершенном расстройстве.

— Откуда мне это знать? Даже в любви между мужчиной и женщиной есть столько возможностей…

— Господи, — застонала она. При этом на губах у нее появилась усмешка, странная, зловещая усмешка.

«Только бы она не упала в обморок», — подумал он.

— Знаешь ли, — он попытался ее успокоить, — ты не должна принимать за чистую монету все то, что говорилось в зале суда. Ты должна понять, в чем там дело. Там расследуется не обвинение в оскорблении, речь идет о гораздо большем. От исхода процесса зависит очень многое. В суде идет отнюдь не борьба между отставным генералом и беззастенчивым журналистом, а между гораздо более могущественными силами. Харден всего лишь марионетка.