— Поймите меня правильно, господин обер-лейтенант, — сказала она. — Ваши розы были просто сказочными. И вы мне также симпатичны, но если вы будете здесь строить из себя гимназиста, я больше никогда не скажу вам ни слова.

— Но я так люблю вас, — залепетал он. К своему удивлению, она увидела слезы в его глазах. Он не заметил, что музыка уже умолкла, и продолжал кружить ее. Она высвободилась от него.

— Помните о том, что я вам сказала: никаких глупостей! — Она попросила отвести ее к дамам — женам командиров и провела там остаток вечера, стараясь держаться от назойливого кавалера подальше.

Когда Ранке на следующий день сделал обязательный визит, Алекса попросила фрейлейн Буссе передать, что она сегодня не принимает.

Он, очевидно, принял всерьез ее предупреждение, потому что при следующих коротких встречах вел себя безукоризненно. Ему удавалось устроить так, чтобы его приглашали повсюду, где были Годенхаузены, что само по себе было удивительно, так как кавалерия, считавшая себя элитой войск, держалась обычно особняком. По-видимому, он стремился завоевать репутацию у пожилых дам гарнизона. Алекса слышала, что на его письменном столе стояла одна-единственная фотография — его матери и что последний отпуск он провел с матерью, гуляя с ней по горным туристическим маршрутам. Такая сыновняя любовь — довольно редкое явление среди молодых людей — снискала ему доверие у офицерских дам, особенно у тех, у кого дочки были на выданье.


Жизнь в маленьком гарнизонном городке под восточно-прусским небом была во многих отношениях сродни жизни в закрытом лечебном заведении. День за днем люди видели одни и те же серые стены, одни и те же лица, одинаковые дни сменяли друг друга в полной изоляции от внешнего мира.

После разговора о розах, присланных Ранке, Алекса несколько раз пыталась восстановить отношения с Гансом Гюнтером, какие были между ними в первые недели жизни в Алленштайне. Но все напрасно: она как будто натыкалась на ледяную стену. В его поведении по отношению к ней появились язвительные нотки, и это было уже не плохое настроение, это было явное желание ее обидеть. В присутствии посторонних он играл роль заботливого супруга, но наедине с ней был глух и нем. Конечно, после Потсдама Алленштайн казался ему ссылкой, но почему он наказывал именно ее, которая добровольно разделила с ним эту опалу? Это было выше ее понимания. В Потсдаме Алекса тоже была одинока, но там, по крайней мере, она жила в сегодняшнем мире. В Алленштайне все жили во вчерашнем. Она была здесь окружена людьми, которые в основном принадлежали к умершему поколению. С ними у нее не было абсолютно ничего общего. Сама природа была ей чужда, скорее враждебна: бесконечные равнины, покрытые безликим льдом озера, болота, пески и мхи, населенные лисами и волками. Она жила как на каком-то пустынном острове или, что еще хуже, как на айсберге, медленно плывущем неведомо куда.

Дома Алексе тоже было неприютно. И даже если она не всегда была согласна с распоряжениями фрейлейн Буссе и ее манерой вести хозяйство, она не вмешивалась. Отказаться от фрейлейн Буссе было бы слишком трудно. Она не чувствовала себя готовой к непосредственному общению с вежливым, но бесстрастным домашним персоналом. Часто у нее вообще не было желания вставать по утрам, она оставалась в постели и читала. В такие дни Алекса одевалась лишь к обеду.

Однако в доме был человек, который начал наводить на нее страх, заставлявший забывать об ее апатии: драгун Ян Дмовски, денщик Ганса Гюнтера, с самого начала был ей неприятен. Он был полной противоположностью большому доброму медведю Тадеусу в Потсдаме. Дмовски, среднего роста, стройный и жилистый, как цирковой акробат, напоминал уличных мальчишек Мурильо. Его гладкая, бело-матовая кожа, каштановые волосы, узкий прямой нос, маленький, скорее девичий рот совершенно не подходили к фамилии Дмовски. [24]Он всегда пребывал в полной готовности к службе, без малейших признаков подобострастия, но возникающая при этом ухмылочка носила оттенок самолюбования, которую, казалось, кроме Алексы, никто не замечал.

Дмовски чувствовал неприязнь Алексы, но это не мешало ему постоянно путаться у нее под ногами. Он изобретал любые предлоги, чтобы оказаться в комнате, в которой она в тот момент находилась. При этом он занимался всякий раз тем, что входило в обязанности горничной или конюха-садовника. Он неожиданно появлялся перед магазином, где она делала покупки, и брал пакеты. После того как по утрам Ганс Гюнтер уходил на службу, Дмовски был невидим, но она чувствовала: он что-то проделывает где-то в темном коридоре между спальней и ванной комнатой. Когда она потребовала от фрейлейн Буссе, чтобы Дмовски до обеда оставался внизу, на первом этаже, та энергично запротестовала. У нее и так много забот, чтобы поддерживать дом в порядке, а ни у Боны, ни у Светланы нет минуты свободной, чтобы, например, чистить наверху латунные лампы или натирать пол на балюстраде. Дмовски же просто кудесник по части уборки. Разве Алекса не замечает, как наверху все блестит? Единственной уступкой со стороны фрейлейн Буссе было то, что денщик будет оставаться внизу, пока Алекса спит.

Некоторое время все было спокойно, пока Дмовски не перестал придерживаться этого распорядка. Но как-то Алекса проснулась от шума натираемого пола и дверей. При этом он бесцеремонно насвистывал, словно давая понять, что он, мол, здесь, наверху. И так стало продолжаться. Однажды утром она не выдержала, вскочила с кровати и, не надев на сорочку пеньюара, рванула дверь.

— Убирайтесь отсюда! Немедленно! Вам было сказано оставаться внизу! — закричала она. Он уронил длинную метлу, которой как раз убирал паутину с потолка.

— Вы особенно красивы, когда сердитесь, — сказал он нахально. Немецкий с сильным польским акцентом Дмовски никак не соответствовал его цыганскому облику.

— Вы что, не слышали? Убирайтесь! — И она указала ему рукой на лестницу.

Он не тронулся с места.

— Убираться? Так командуют только собаке, а я вовсе не собака. — Он сделал шаг к ней и коснулся лица Алексы, затем его рука скользнула к ее груди, слегка прикрытой ночной сорочкой. Алекса словно окаменела, затем она закричала и ударила его по лицу. Из носа Дмовски полилась кровь, но он все еще ухмылялся.

— Это не очень любезно с вашей стороны, баронесса, — сказал он и промокнул кровь носовым платком. Позднее она вспомнила, что это был тонкий, безупречно белый батистовый платок с вышивкой. Насмешливое выражение все еще не сходило с его лица. — А если я вас ударю?

Она бросилась в спальню и с грохотом захлопнула за собой дверь. Дмовски должен изчезнуть. Она не потерпит его в доме ни одного дня. Ей вообще не следовало мириться с его присутствием, но это не так просто — выгнать кого-то только за то, что тебе не нравится его физиономия.

Алекса оделась и, когда Ганс Гюнтер пришел на обед домой, ожидала мужа в кресле в его кабинете. Как обычно, он спешился перед каретным сараем и отдал лошадь Ержи, конюху. Она слышала, как Дмовски открыл ему дверь.

Ганс Гюнтер вошел в кабинет и был удивлен, увидев там жену, — зайдя в его кабинет, она нарушила неписанный закон. Он заметил, что она нервничает.

— Что-нибудь случилось? — спросил он.

— Убери Дмовски из дома.

Он стоял со скрещенными руками, нахмурив брови.

— Убрать из дома?

Она встала и подошла к нему.

— Он… он… вел себя так нагло, что я не могу его больше терпеть в доме. — И тут Алекса почувствовала в нем такую неприязнь, что просто растерялась.

— И что же он такого сделал, позволь узнать?

— Он… во-первых, ему совершенно нечего делать здесь, наверху. Я распорядилась, чтобы он до обеда оставался внизу.

— Так, значит, он был наверху. И что же в этом такого наглого?

— Я сказала, что он должен спуститься вниз, но он отказался, и я дала ему пощечину.

— Ты дала ему пощечину? Да ты на самом деле сошла с ума?

— Я же сказала, он действительно потерял всякий стыд. Когда я приказала ему спуститься вниз, он меня…

— Что он тебя?

— Он меня… лапал.

— И ты его ударила за то, что он тебя… потрогал? Что, это на самом деле так плохо?

Она повысила голос:

— Да, он трогал мою грудь.

Молчание.

— Как это? Ты что, была в постели?

— Как ты мог подумать? Я была в прихожей.

Он на минуту задумался.

— Ну ладно. Я поговорю с ним. Один. Пусть фрейлейн Буссе пошлет его ко мне.

Спокойствие, с которым он все это воспринял, и его резкий тон рассердили Алексу.

— Это ты можешь сказать ей сам, — задыхаясь от возмущения отрезала она. — А вообще здесь не о чем говорить. Все очень просто — отправь его обратно в казарму и подыщи себе другого денщика. С Тадеусом никогда не было никаких проблем.

Не удостаивая ее ответом, Ганс Гюнтер подошел к звонку и дернул два раза за шнур. Два звонка относились к вызову фрейлейн Буссе, но в комнату зашел Дмовски.

«Наверняка подслушивал под дверью», — подумала Алекса.

— Фрейлейн Анни караулит суфле в печке, иначе оно опадет, — объявил он. Он стоял навытяжку, вперив свой взгляд в майора. Присутствие Алексы он попросту игнорировал. — Прибыл по вашему приказанию, господин майор?

Алекса заметила, как у Ганса Гюнтера нервно подергивался уголок рта. Он подошел к окну и повернулся к обоим спиной.

— Мне нужно с вами поговорить, Ян. — И, немного помолчав, добавил: — Ты не смогла бы оставить нас одних, Алекса?

Алекса встала. Дмовски стоял, загородив дверь.

— Вы не соизволите меня пропустить?

Косо взглянув на нее, Дмовски посторонился. Она ринулась из комнаты, униженная и оскорбленная. Алекса чувствовала, что обоих мужчин объединяет нечто такое, против чего она бессильна. Алекса не хотела знать, как долго длился разговор и чем он закончился, она пробыла в спальне, пока не позвали к обеду.

Как обычно, за обедом, в присутствии фрейлейн Буссе Ганс Гюнтер вел себя образцово. Обсуждались последние новости. Вильгельм II провел весну на острове Корфу, в Ахиллеонском дворце, построеном Екатериной, покойной императрицей Австрии, который унаследовал немецкий кайзер. По-видимому, между ним и его дядей снова возник конфликт, поскольку Вильгельм послал английскому морскому министру личное письмо.

Алекса, сгорая от нетерпения, слушала с холодным выражением лица разглагольствования этих прусских патриотов о коварном Альбионе. Когда они наконец единодушно решили, что только война может вразумить англичан, она чуть было не добавила: да, и хорошо бы, чтобы все мужчины там были убиты. Алекса подождала, пока фрейлейн Буссе вышла за десертом.

— Ты уберешь денщика из дома или нет?

Он твердо посмотрел на нее.

— Дмовски остается.

Удивительным образом это не стало для нее неожиданным.

— По-моему, я сказала тебе ясно и определенно, что не желаю иметь его в доме. Он бесстыден и нагл. Я боюсь его. При нем я не чувствую себя в безопасности. Он способен на все и…

— Ну, скажи еще, что он тебя изнасилует.

Он встал и подошел к ней. В какой-то момент показалось, что он хочет ее ударить, но она не отступила.

— Да.

— Ну а теперь слушай меня, Алекса. Я спросил его, что произошло утром, и должен сказать, что ты во всем виновата сама. Ты его провоцировала. Нельзя бегать по дому голой.

Ей стало не хватать воздуха.

— Не столько ты его боишься, сколько он тебя. С этого момента ты покидаешь спальню только полностью одетой. Под полностью одетой я подразумеваю не твои прозрачные тряпки, через которые все видно. Это приличный дом, а не бордель.

Дмовски солгал самым бесстыдным образом, но дело было не в этом. На него она свою злость тратить не будет, весь ее гнев теперь будет направлен против мужа. Она точно знала, что денщик останется, и только затем, чтобы ей досадить. Очевидно, что Дмовски все-таки получил предупреждение, теперь он стал ее избегать.


Однажды ночью в марте Алекса проснулась от стука одной из оконных ставень. Весь день с северо-востока дул штормовой ветер, деревья вырывало с корнем, у многих домов были снесены крытые соломой крыши. В каминах завывало, в комнату врывались потоки ледяного воздуха. Не помогали ни рулоны из марли между рамами, ни тяжелые портьеры.

Это было незадолго до полуночи. Фрейлейн Буссе, с нетерпением ожидавшая каждый номер «Ежедневного обозрения», где печатался роман с продолжением, легла пораньше в постель, девицы, наведя порядок на кухне, спали в своем закутке за прачечной. Ержи спал в хлеву. Дмовски — в каретном сарае.