— Такой же была и Беата. — Николас забрался опять в экипаж, и они продолжили путь. — В Беате было много венгерского — живость, ум, чувство юмора. Она совсем не такая, как наши женщины. Они удручающе уравновешенны. Другими словами, просто скучны.

Впервые со смерти Беаты Николас говорил о ней с чужим человеком. То, что он говорил о жене в прошедшем времени, только усливало боль. Его поразило, что он вообще мог говорить о Беате. Может быть, причиной этого был Годенхаузен. Иногда поделиться чем-то гораздо легче с незнакомыми, чем с близкими. Или все происходило оттого, что этот человек знал alter egoБеаты — в библейском смысле?

— Алекса отнюдь не из таких женщин. — Годенхаузен покачал головой. — Но, как говорится, varium el mutabile semper femina. [2]Нельзя сказать, что она капризна, скорее, немного своенравна. Но как раз это мне и нравится в ней, это часть ее шарма.

Какое-то время они молчали. Карета катилась теперь по прямой дороге, идущей вдоль стены парка. Видны были поля картофеля, кукурузы и люцерны, между ними располагались виноградники и луга. Вдали видно было, как Алекса, выйдя из зеленого моря кукурузы, вошла в розовый сад перед домом Рети. Ветер раздувал ее черное платье и развевал вуаль. Издали она напоминала летящую ворону.

Чтобы как-то прервать молчание, Николас осведомился о некоторых общих знакомых в Берлине; когда же он упомянул князя Ойленбурга, по лицу майора скользнула легкая улыбка.

— Как тесен мир! Вы знаете Фили? На прошлой неделе мы были с ним приглашены на обед с генералом фон Мольтке.

— К шефу Генерального штаба?

— Нет, к графу Куно, военному коменданту Берлина. Раньше граф служил в качестве флигель-адъютанта при кайзере. Выдающийся пианист, между прочим. Поговоривают, что в кавалерии он продвигался в основном благодаря этому таланту. Ясно, что ему не повредит тот факт, что он играет в четыре руки с Ойленбургом. Удивительный человек этот Фили. По-настоящему надежный друг. Для себя он не требует личего, но для своих друзей делает все. Если бы он захотел, он мог бы быть министром иностранных дел или даже канцлером. Но это ему не нравится. Власть его не привлекает.

«Неужели Годенхаузен тоже слышал о тех сплетнях, на которые намекал Райман?»


Когда Алекса, преодолев довольно крутую дорогу к замку и быстро переодевшись в облегающее ее стройную фигуру черное платье, вошла в салон, разговоры собравшихся там перед ужином гостей смолкли. Было ли это делом случая или все объяснялось последними требованиями парижской моды — но ее белокурая прическа была именно такой, как у Беаты в последние месяцы. Ее сходство с Беатой было поистине таинственным. Гости пришли в замешательство, и потребовалось какое-то время, чтобы разговор возобновился.

Мать Николаса вошла в салон, как обычно, последней. Как и все, она носила траур, но напудренное лицо с тщательно наложенными румянами отнюдь не свидетельствовало об этом. Похороны ее невестки стали важным светским событием, и оно не должно быть испорчено мрачными мыслями. Это прекрасный повод внести разнообразие в рутину своей жизни, которая постепенно, но неуклонно теряет свой блеск. Поскольку вся европейская пресса сообщала о несчастном случае, ее телефон не умолкал, и самые выдающиеся имена монархии украшали визитные карточки, которые оставлялись во дворце Каради.

Мелани знала, что ее сын невыносимо страдает, но считала, что в его возрасте жизнь предлагает не одно средство для излечения разбитого сердца. После той счастливой супружеской жизни, которой Николас так наслаждался, он гораздо быстрее покончит с ролью вдовца, чем в свое время с жизнью холостяка. Но уж на этот раз выбор будет не за ним, на этот раз она сама отыщет для него подходящую жену. Она неторопливо перебирала подходящие кандидатуры дочерей из лучших домов. Если бы она могла рассчитывать на помощь графа, но отец Николаса еще по пути сюда жестко приказал держаться подальше от личной жизни сына. Она никогда не могла доискаться, одобрял ли граф решение Николаса жениться на внучке бедного как мышь помещика, — и вот из этого ничего и не вышло. Смерть стерла все различия, и теперь хоронили не фрейлейн Беату Рети, а графиню Каради. Она надеялась, что с годами пропасть между ней и Фердинандом постепенно исчезнет, но с каждым годом, теперь она это знала, эта пропасть становилась все глубже. Пока она была молода и привлекательна, он еще оказывал временами ей знаки внимания, иногда даже проявлялись и намеки на ревность. Теперь же, если он иногда и обращал на нее свой взгляд, в нем ничего, кроме скуки, нельзя было прочитать.

— Где, черт возьми, ты так долго застряла? — прошипел он ей. — Я чуть не умер от голода.

От него несло алкоголем, и она сморщила нос.

— Но не от жажды, — прошипела она в ответ.

Когда она неожиданно увидела Алексу, то была полностью обескуражена.

— Что это — это близнец? — Мелани после обеда отдыхала и пропустила приезд четы Годенхаузен. — Это какое-то наваждение — такое сходство. Просто мурашки по коже.

— Возьми себя в руки, мы здесь, в конце концов, не одни.

Николас представил ей Алексу и майора. Вид красивого мужчины неизбежно приводил к учащению пульса графини. Ее глаза призывно засверкали, она протянула майору руку для поцелуя, откинув при этом голову назад, чтобы в глаза не бросался ее двойной подбородок. Мрачное до этого момента лицо мгновенно приняло выражение кокетливой улыбки. Николас и раньше, посмеиваясь, наблюдал такие превращения матери из скучающей дамы в годах в сияющую королеву бала. Сегодня это его покоробило.

— Могу я тебя попросить, мама, повести с отцом гостей к столу, — резко сказал он. — Мы не можем заставлять их ждать так долго.

Она бросила на сына обиженный взгляд, но взяла послушно руку графа и пошла вперед. «Как отреагирует Николас на эту женщину-двойника?» — размышляла она и снова испытуюше посмотрела на него. У нее был достаточно большой опыт в сердечных делах, чтобы понимать, что мужчины, и особенно такие, как ее сын, в первую очередь любят в женщине тело, и только на втором месте стоит душа. Она никогда не была в восторге от интеллектуальных способностей своей невестки и поэтому пришла к выводу, что в основе ее привлекательности первую скрипку играла физическая красота. Николас раньше со своими любовными аферами всегда был одним из героев сплетен венского света, но мать знала, что эти интрижки продолжались недолго, неважно, с какой страстью они начинались. Однако к этой сельской простушке Николас оказался привязан, как птица на поводке. Какое же действие может оказать на сына эта в высшей степени ее живая копия?

Николасу показалось, что ужин длился вечно. Вид гостей, которые с увлечением предавались поглощению подаваемых блюд: жаркое, овощи, бисквит, торты, суфле и мороженое, — был ему противен. Наконец он положил всему этому обжорству конец, подав матери знак вставать из-за стола, и сразу же покинул обеденный зал.


Наутро из Будапешта был доставлен тяжелый бронзовый гроб, слишком большой и подавляющий роскошью, если подумать о том нежном теле, которое он должен был хранить. Гроб стоял теперь в центре маленькой капеллы, в которой одуряюще пахло розами: они, как пламенеющий ковер, покрывали катафалк. Перед гробом стояли на коленях две одетые в траур женщины из имения, выглядевшие как вырезанные из черного дерева фигуры. Услышав, что вошел Николас, они перекрестились и вышли на цыпочках, чтобы оставить его с усопшей наедине.

Он долго стоял без движения. В его глазах троились, учетверялись горящие свечи, извивающиеся в темноте, как маленькие огни. Он не ощущал никакой боли, только полное изнеможение.

Прошлую ночь он провел здесь, в капелле, и проводил здесь всякий свободный час, если это позволяли ему обязанности хозяина. Здесь он находил для себя покой, хотя и не утешение. На протяжении всего года жизни они с Беатой были одно целое. Она не могла умереть, если он был еще жив.

Шаги по гравию перед капеллой прервали его мысли. Кто-то вошел и остановился позади него. Он почувствовал слабый, незнакомый ему аромат, более терпкий и агрессивный, чем запах роз, обернулся и увидел Алексу. Казалось, она не могла решить, оставаться ли ей здесь, но подошла ближе, когда он протянул ей руку.

— Простите, я не знала, что вы здесь. Хотя, конечно, где же вам еще быть? Вы ведь очень любили Беату, правда?

Он молча кивнул. Она перекрестилась и опустилась на колени. Волну светлых волос — волосы Беаты — покрывала черная вуаль.

— Я лучше уйду. — Алекса поднялась с колен. — Конечно, вам хочется побыть с ней одному. — После нескольких нерешительных шагов она остановилась. — Мой муж хочет, чтобы мы уехали сразу же после похорон. У него в Вене есть еще дела по службе. Вероятно, мне больше не представится случай еще раз с вами поговорить, поэтому я хотела бы вас сейчас попросить: не оставляйте моих дедушку и бабушку. Они вас любят и нуждаются в вас. — Ее голос пронзил его до самого сердца. Это был голос Беаты. Она же, кажется, собиралась уйти!

— Пожалуйста, не беспокойтесь о них, — ответил он.

В каком-то безотчетном порыве она обняла его за шею и, приподнявшись на цыпочки, поцеловала его в щеку. Ее большие, при свете свечей отблескивающие влагой глаза были такими же, как у Беаты. Прядка волос скользнула по его щеке. Должен ли он прижать ее к себе? Или оттолкнуть? Он положил руки на ее плечи, и это ощущение чего-то родного заставило его содрогнуться. Его реакция ужаснула его, и он сделал шаг назад.

Она почувствовала его возбуждение и мгновенно опустила руки. Воцарилось неловкое молчание двух людей, которые в замешательстве не могут понять, что произошло.

— Я должна идти. Мой муж уже наверняка ищет меня. — Чары были разрушены. — Не потому, что он ревнив. Просто все мужчины в Пруссии считают женщин, на которых они женятся, своей собственностью.

Николас не мог себе представить, что это относится и к Алексе тоже.


После утренней мессы на следующий день гроб с катафалком, запряженным шестью лошадями, был привезен в кирху Шаркани, где заупокойную службу должен был провести епископ фон Весцпрем. После этого Беата должна была быть похоронена в фамильном склепе Каради на деревенском кладбище. Гости отправились в экипажах, Николас, его отец, старый Рети, работники и слуги замка следовали за катафалком пешком.

Это было чудесное утро, все вокруг утопало в пышной зелени, стоял аромат свежескошенной травы. Николас, который провел ночь в капелле, двигался чисто механически. Мучительная, безжалостная мысль, что Беата потеряна безвозвратно, неотступно следовала за ним и впивалась в него со всею силою неотразимого горя.

У него не было никаких планов на ближайшее время. Оставаться в Шаркани ему было просто невыносимо. Можно вернуться в Вену, но ни в коем случае не в старую квартиру во дворце Каради, где многое напоминает о его жизни там с Беатой и, кроме того, где постоянные мелкие стычки родителей раздражали его. На свете существовало множество мест, которые он никогда не видел, и ему подумалось, не отправиться ли путешествовать. Но тут же эта мысль была отброшена. Post equitem sedet atra dura, [3]как сказал один деревенский поэт более двухсот лет назад. Нет, от своей печали не убежишь. Ему не остается ничего другого, как с головой уйти в дела своей службы при Генеральном штабе и, возможно, перевестись служить куда-нибудь, где тягостные воспоминания не будут его так сильно мучить.

Эти мысли занимали Николаса во время мессы. Слова епископа, молитву, музыку органа и церковное песнопение он вообще не воспринимал. Когда траурная процессия медленно направилась к могиле, на голубом небосклоне появились первые облачка. После нестерпимой духоты в церкви подувший с востока свежий ветерок стал живительным глотком воздуха для всех. На площади перед кирхой и на кладбище толпились люди, которые довольно неохотно уступали место для траурного кортежа. Некоторые, казалось, действительно были опечалены, другие пришли только из любопытства, все были в воскресных нарядах, мужчины снимали шляпы, женщины крестились.

У могилы духовный пастырь Беаты и Николаса немногими, но простыми словами благословил Беату в последний путь.

Николас возвращался домой вместе со стариками Рети. Говорили мало, но каждый испытывал от присутствия другого какое-то утешение. От приглашения на обед в замке старая женщина отказалась. Несмотря на свои семьдесят четыре года ее лицо хранило еще следы былой красоты. Покрасневшие от слез глаза своей голубизной напоминали глаза сестер-близнецов. Они наследовали и стройную фигуру своей бабушки.

— Дом все еще полон гостей, а чужих людей мне бы не хотелось сейчас видеть, — со скорбью в голосе произнесла она.