Много было разговоров о человеке по имени Оливер Кромвель, который вступил в армию капитаном, но занял такое положение, с которым все вынуждены были считаться. Люк говорил о нем с восторгом. Кромвель реорганизовал армию. Она уже не была беспорядочной толпой, не обладавшей ни оружием, ни мастерством, а лишь горячо верящей в свою правду. Вера в правоту своего дела необходима, но необходимо и умение ее отстоять. «Офицеры должны быть хорошими, честными людьми, — цитировали Кромвеля, — тогда за ними пойдут хорошие честные солдаты. Офицера в грубом коричневом плаще, умеющего и любящего воевать, я всегда предпочту человеку, которого называют джентльменом и который ничего из себя не представляет». Такие речи вызывали вспышки энтузиазма, и по всей стране люди, верящие в справедливость дела, за которое они стояли, превращались в солдат.

Шли месяцы, и война разгоралась все жарче. Люк вместе со своим подразделением отправился воевать, и никто не мог предположить, как дальше пойдут дела.

Эти ужасные, отвратительные годы войны! Страна попала в западню: война не принесла пользы ни одной из сторон. Пустовала большая часть угодий. Первые месяцы мы жили в состоянии постоянного возбуждения, ожидая известий. Потом возбуждение сменилось апатией. Большая часть урожая погибла. Пуритане занимались уничтожением произведений искусства, полагая, что красота сама по себе уже является достаточным злом и люди не должны смотреть на что-либо, вызывающее у них восторг: ни на произведения архитектуры, ни на скульптуры или живопись. Это доставляет удовольствие, а значит, человек грешит.

Слыша о таком варварстве, я ощущала себя преданной роялисткой. Думая о расточительстве двора и упрямстве короля, я становилась на сторону парламентариев. Но чаще всего мне хотелось проклинать и тех, и других.

Я вспоминала Ричарда, постоянно подвергавшегося опасности. Каждый день я боялась получить известие о том, что он убит или попал в плен.

Думала я и о Люке, который отправился воевать. Возможно, им придется встретиться на поле боя.

— Как глупо, — воскликнула я, — сражаться, убивая друг друга из-за разногласий.

— А разве есть другой выход? — спросила Анжелет.

— Да, ведь у нас есть слова, разве нет? Почему бы ими не воспользоваться?

— Они никогда не придут к согласию. Они уже пробовали, и им это не удалось.

Да, Люк пытался действовать посредством своих памфлетов. Но Люк способен был видеть лишь одну сторону проблемы, так же, как и Ричард.

Вот так мы жили, ждали, скучали, и дни тянулись бесконечно. Изредка к нам кто-нибудь заезжал, но все разговоры крутились около войны: одна сторона вроде бы одержала верх, но вскоре проиграла; головы Кромвеля и Фэйрфакса скоро будут висеть на Лондонском мосту; король в ближайшее время потеряет трон.

И все время мы ждали новостей.

Мы с Анжелет часто виделись. Чаще она приезжала ко мне, потому что мне с детьми было сложнее посещать ее. Она обожала их. Арабелла становилась похожей на меня — своенравной и целеустремленной. Лукас был еще слишком мал, чтобы делать какие-то выводы, он был просто очаровательным херувимчиком.

Бедняжка Анжелет! Ей, должно быть, страстно хотелось иметь детей, и, конечно, она гораздо больше, чем я, годилась на роль матери. Какую все-таки злую шутку сыграла судьба, сделав меня, чувственную женщину, матерью и в то же время одарив необходимыми для этого чертами характера Анжелет.

Как ни странно, дети меня обожали. Едва Лукас научился кое-как ходить, он начал виснуть у меня на юбке и очень расстраивался, когда я отцепляла его ручки. Разумеется, они любили и тетю Анжелет, но центром, вокруг которого вращалась их жизнь, была я.

Когда Лукасу исполнился год, ко мне зашла Феб, и сообщила, что Томас Греер, один из батраков, хочет на ней жениться, и если я не возражаю, она согласится. Я сказала, что и мечтать не могла о лучшем варианте: она останется у меня в услужении, и разница только в том, что теперь она будет ночевать в своем доме. Итак, Феб вышла замуж и вскоре забеременела.

Мы с Анжелет очень волновались по поводу того, что может происходить в Корнуолле, хотя эта часть страны контролировалась роялистами. Писем оттуда мы давно не получали, да и трудно было рассчитывать на то, что послание доберется до нас через всю страну, охваченную пламенем гражданской войны.

Итак, мы ждали новостей и жили надеждой. Конечно, кое-что до нас доходило, но дела, судя по всему, шли по-прежнему: верх брала то одна, то другая сторона, и конца войне не предвиделось.

Шел июль 1644 года. Лукасу исполнился год и пять месяцев, а Арабелле — три года. Этот день начался, как и все остальные. Небо было свинцового цвета, в воздухе стояла духота. В этот день мы виделись с Анжелет, я занималась детьми и думала, что будет с урожаем зерновых. В довоенное время нас беспокоила погода, теперь появился гораздо более опасный враг — армия роялистов для нас и армия парламентаристов — для Анжелет. Имя Люка было широко известно его врагам как имя человека, усердно работавшего на идею парламентаристов. Его памфлеты воспламеняли умы людей из народа. Я помнила о том, что он — приметный человек и однажды ему могут отомстить. По ночам я держала детей при себе. Да и днем ими приходилось заниматься мне, так как Феб, ночевавшая теперь в доме мужа, сама должна была скоро родить. Я постоянно была готова к тому, чтобы схватить детей и бежать, если явятся враги Люка.

У меня выработалась привычка спать очень чутко, как у всех людей, которые в любое время суток ждут опасности. И в эту ночь меня разбудили перешептывавшиеся голоса за окном.

Я встала с постели, взглянула на детей, спящих в колыбелях, и подошла к окну.

Внизу стояли люди.

Я подумала: «Господи, это» кавалеры» пришли мстить «.

Едва я хотела схватить детей, как вдруг раздался стук в дверь. Путь к отступлению был отрезан. Мне придется встретиться с ними лицом к лицу и сказать, что генерал Толуорти — мой зять, что я сама не пуританка, хотя и замужем за пуританином, и что мои дети не пуритане…

Я смело подошла к двери.

У двери стоял человек. По его простой одежде и коротко стриженным волосам в нем сразу можно было узнать» круглоголового «.

— Вы миссис Лонгридж?

— Да.

— Здесь ваш муж… мы добирались сюда из-под самого Мура. Он ранен и просил доставить его к вам.

Я выбежала на улицу. Люка поддерживали под руки двое мужчин. Его камзол был залит кровью, а лицо смертельно бледно.

— Люк! — воскликнула я.

На его лице появилась слабая улыбка.

— Берсаба… — прошептал он.

— Внесите его в дом, — скомандовала я, — он тяжело ранен.

— Это так, госпожа.

Я пошла впереди, указывая дорогу, а они понесли моего мужа. Его поместили в одну из спален. Вошла Элла, и я сказала:

— Они привезли Люка домой. Он тяжело ранен. Друзья уложили его на кровать. Один из них, покачав головой, промолвил:

— Он потерял много сил, госпожа. Я заявила:

— Нельзя терять время. Разбудите слуг. Нам нужна горячая вода… бинты… я за всем прослежу.

— Останься с ним, — сказала Элла. — Ты ему нужна. Остальным займусь я.

На Эллу можно было положиться. Добрая, спокойная Элла!

Люк протянул мне руку, и я взяла ее.

— Люк, — прошептала я, — ты дома. Ты поправишься. Я тебя выхожу. Ты останешься дома и не пойдешь больше на эту проклятую войну.

— Хорошо… — прошептал он.

— Тебе хорошо дома?

— Хорошо с тобой, — пробормотал он. Я наклонилась к нему. Кожа у него на лбу была влажной и холодной.

— Ты у нас быстро поправишься. Мы с Эллой будем ухаживать за тобой. Он закрыл глаза. Один из мужчин сказал мне:

— Мы из-под Марстон-Мура, госпожа. Там мы многих потеряли. Но это победа… наша победа… и победа Кромвеля.

— Марстон-Мур!.. — вскрикнула я.

— Да, долгонько нам пришлось добираться, но уж очень он просил. Сказал, что обязательно должен увидеться с вами перед смертью.

— Он не умрет, — сказала я, — мы вылечим его. Они ничего не отвечали, печально глядя на меня. Только сняв с него камзол, мы увидели, как ужасны его раны. Элла, взглянув на меня, прошептала:

— Такова воля Господня. Он боролся за дело, которое считал правым.

Но я была в ярости от того, что мужчины уничтожают друг друга смертоносным оружием, в то время как им даны мозги, чтобы рассуждать, и языки, чтобы объясняться между собой.

— Я спасу его! — закричала я. — Спасу! Казалось, будто я погрозила кулаком судьбе и самому Богу. Я не подчинюсь Его воле. Я не позволю Ему забрать Люка, потому что глупо забирать такую молодую жизнь.

Но я была просто дурой, ибо сражаться с законами природы невозможно.

Я осталась рядом с Люком, поскольку мое присутствие было единственным, что могло хоть как-то облегчить его страдания, а Элла, хорошо знавшая своего брата, оставила нас вдвоем.

В агонии он говорил слегка бессвязно, беспорядочно, но я понимала, что он хочет сказать.

— Мы побеждаем… Это войдет в историю… Битва при Марстон-Муре… Кромвель… победа… конец власти зла… Берсаба… любовь моя… Берсаба…

— Да, Люк. Я здесь. Я всегда буду рядом, пока нужна тебе.

— Нам было хорошо… правда? Я тихо прошептала ему на ухо:

— Да, нам было хорошо.

— Наш мальчик, маленький Лукас. Люби его…

— Он мой сын, Люк… мой и твой.

— Такое счастье… Быть может, это грех…

— Ни в коем случае! — горячо воскликнула я. — Как это может быть грехом, если это подарило нам Лукаса?

Он улыбнулся.

— Наше дело победило, — сказал он. — Это стоило… всего… а ты, Берсаба…

— Да, Люк, я здесь.

— Я любил тебя. Возможно, это было не правильно…

— Это было правильно… очень правильно. Я тоже люблю тебя, Люк.

— Останься со мной, — сказал он. И я осталась рядом с ним до конца.

Итак, я стала вдовой, и моя ненависть к войне увеличилась. Видимо, мои чувства к мужу были очень глубокими, поскольку я была вне себя от горя.

Какая разница, кто победит, лишь бы все это кончилось…

Я оплакивала Люка и думала о Ричарде, который находился в самой гуще схватки.

Разделить со мной горе приехала Анжелет.

— Бедная, бедная моя Берсаба. Я так тебя понимаю. Ты же знаешь, есть Ричард…

— Да, — с иронией подхватила я, — есть Ричард.

— Но мы не должны показывать детям наше горе. И она была права. В детях было наше спасение. Для бедняжки Эллы все случившееся стало, конечно, ужасной трагедией. Она любила брата, вместе с которым прожила всю жизнь. Но ее поддерживала вера в правоту дела, за которое он погиб.

— Он потерял жизнь в битве при Марстон-Муре, — сказала она, — но потерял ее в борьбе за правое дело, а эта битва была решающей.

Я подумала:» А Ричард? Что с Ричардом?»

Анжелет пригласила нас в гости на Рождество, но я не хотела ехать: нельзя же было просить Эллу провести праздник под крышей дома одного из роялистов, одного из тех, кто убил ее брата.

— А ты, Берсаба? — спросила Анжелет.

— Я не поддерживаю ни тех, ни других, — ответила я, — и ты мне сестра. Мне интересны люди, а не идеи. Не сомневаюсь, что у обеих сторон есть масса недостатков, и кто бы ни победил, нам нечего надеяться на Утопию. Даже не знаю, что бы я предпочла: слабое правление короля или строгости парламента. Видимо, все-таки первое, поскольку я не пуританка. Но пока не попробуешь — не узнаешь наверняка. Нет, я хочу одного — окончания этой бессмысленной войны, этой междоусобицы.

— Да, Берсаба, ты права. Ты всегда права. Ты очень умна. Хорошо бы, чтобы власть имущие прислушались к твоим словам.

Я рассмеялась:

— Нет, я такая же глупая, как все. Я предложила ей приехать к нам на Рождество и пообещала, что позже, когда настанет весна, я на несколько дней приеду в Фар-Фламстед и возьму с собой детей и Феб, а значит, и ее маленького Томаса — в такие времена не стоит разлучаться, даже если есть на кого оставить ребенка.

— Тебе надо завести другую горничную, ведь у Феб теперь есть муж и ребенок, — посоветовала Анжелет.

— Никто не сможет заменить мне Феб. Я буду удерживать ее до тех пор, пока это возможно. Дети будут рады поездке в Фар-Фламстед. По-моему, они растут маленькими роялистами.

Ричард приехал домой в мае. Я с ним не виделась, да и пробыл он дома всего несколько дней. После его отъезда Анжелет приехала к нам. Она сияла от радости, вызванной его визитом.

— Я не пригласила тебя в гости, Берсаба, — сказала она, — но обязательно сделала бы это, если бы Ричард мог остаться подольше. Его дела плохи. Он говорит, что положение королевской армии критическое. Люди вроде Фэйрфакса и Кромвеля готовят своих сторонников в солдаты, и религиозное рвение дает им то, чего не хватает профессиональным военным. Так он и сказал. Когда ты приедешь в Фламстед? Ты же обещала привезти детей, помнишь?

Мы обговорили детали, и через несколько дней я с детьми и Феб отправилась в Фар-Фламстед.

Мы все находились в розарии, когда туда вбежал один из слуг. У него было такое выражение лица, что еще до того, как он открыл рот, я поняла: на нас обрушилась новая беда.