— Папа! — крикнула я; мой голос стал низким и хриплым.

Я поднялась и побрела к средине дороги. Увидев перед собой какое-то неподвижное темное животное, я подошла ближе и поняла, что это моя куртка.

— Папа! — кричала я, медленно поворачиваясь. — Где ты?

А когда я увидела небольшой холм на вспаханном поле в нескольких метрах от машины, то сразу поняла, что это мой отец. Добравшись до него, я упала перед ним на колени, твердя: «Папа, папа, папочка» и поглаживая его окровавленное лицо. Он лежал на спине, закинув руку за голову, и если бы не широкая рана на лбу и много крови, могло показаться, что он, такой тихий и спокойный, просто спал. Пучок грубой мокрой зимней травы попал ему за ворот. Я вытащила его и приложила свою щеку к его груди. Она была теплая, и я чувствовала, как она медленно поднимается и опускается. И только когда я поняла, что он жив, я заплакала.

— С тобой все будет хорошо, папочка. Все будет хорошо, — рыдая, повторяла я снова и снова, а нас окружало лишь холодное сырое пространство.


Что-то разбудило меня, и я с надеждой резко подняла голову. Но мой отец все еще неподвижно лежал на больничной кровати, и тогда я поняла, что меня разбудило: ноющая боль в шее. Я потянулась, чтобы дотронуться до нее, но нащупала марлевую повязку. Я с удивлением исследовала ее несколько секунд, а затем снова взяла отца за руку, как и в первый раз, когда мне разрешили войти в его палату. Кожа на тыльной стороне его кисти была похожа на бумагу Вены, тонкие и голубые, сплетались в виде паутины под темными участками кожи. Когда отец успел так постареть?

На секунду его дыхание замерло, и я сжала руку отца, глядя ему в лицо. Оно начало подергиваться, но через несколько секунд это прекратилось, дыхание нормализовалось и я снова села. Во рту пересохло. Я подняла металлический кувшин с водой, стоявший на столе возле кровати, и увидела на его боку свое искривленное отражение: волосы свисали спутанными прядями, глаза приняли странную форму, густые брови, белая повязка на шее, губы приоткрылись, словно хотели что-то спросить.

Я поставила кувшин на стол.

— Папа, — тихо сказала я. — Папочка. Пожалуйста!

Что — пожалуйста? Проснись? Не умирай? Прости меня? Я снова взяла его руку и прижала ее к своей неповрежденной щеке.

— Вам нужно отдохнуть, пока он спит, — произнес чей-то голос, и я безучастно посмотрела через плечо.

Это был мужчина, доктор, предположила я, увидев стетоскоп на его шее. Я опустила руку отца и встала.

— Вы можете сказать мне что-нибудь? — спросила я. — Будет… будет ли с ним все в порядке?

Доктор посмотрел на моего отца, затем снова на меня.

— Очень много травм. Внутренних. — Было что-то смутно знакомое (возможно, эта утешительная интонация) в голосе мужчины. — Но из-за возраста… э… мисс О'Шиа, правильно? Вы должны подготовить себя.

Я села.

— Подготовить себя?

— Не хотите ли съездить домой на некоторое время? Мужчина и женщина, которые привезли вас и вашего отца сюда, — вы знаете их? Вы можете позвонить им, чтобы они забрали вас домой?

Я лишь покачала головой. У меня возникло смутное воспоминание об автомобиле, остановившемся на дороге, о мужчине, перенесшем моего отца на заднее сиденье, и женщине, прикладывающей носовой платок к моей щеке и накидывающей мне на плечи куртку.

— Я останусь с ним.

Доктор некоторое время молчал.

— Кто-нибудь позвонил вашей матери? — спросил он. — Или, может быть, брату, сестре… Скажите медсестре, и она позвонит вместо вас. У вас есть семья, кто-то…

— Есть только я, — перебила его я; мой голос прозвучал очень тихо. — Только я, — повторила я.

— Лекарство, — произнес он тогда, — помогло?

Я посмотрела на отца.

— Не знаю.

— Нет, — сказал он. — Ваше лицо. Очень больно?

Я потянулась, чтобы дотронуться до повязки, как я сделала несколько минут назад.

— Нет. Я… я не помню…

— Порез глубокий, мисс О'Шиа. Было много мелких кусочков стекла; я вытащил их и наложил шов.

Неожиданно я уловила его акцент и немного неправильный порядок слов и поняла, что именно показалось мне в нем знакомым: его английский язык был немного похож на мамин. Мне вспомнилось: резкий запах дезинфицирующего средства, лицо этого мужчины так близко от моего, ощущение своего тела, холодного и бесчувственного.

— Нет, — сказала я, — мне не больно.

Почему он заговорил о моей незначительной ране? Ведь он наверняка пришел к моему отцу.

— Разве вы не можете ничего сделать? Может быть, нужно провести какую-то операцию, предпринять что-нибудь… что-нибудь, чтобы помочь ему?

Доктор покачал головой. На его лице отразилось что-то — может быть, это была печаль?

— Мне жаль, — сказал он, и было ясно, что это действительно так. — Единственное, что нам осталось, — это ждать. — Он взглянул на круглые часы, которые вытащил из кармана жилета. — Сейчас мне нужно идти, но я вернусь через несколько часов.

Я кивнула. Лицо этого врача выражало участие. Возможно, оно было добрым. И его голос… я снова вспомнила маму и почувствовала себя так одиноко, как еще никогда в жизни. Я не хотела, чтобы этот мужчина уходил: тогда даже присутствие незнакомца облегчало мою боль.

— Мисс О'Шиа, будет лучше, если вы поспите. Вы уже много часов сидите здесь вот так. И обезболивающее, которое вам ввели, усиливает усталость.

Я вспомнила доктора, лечившего меня, когда я заболела полиомиелитом, и доктора, который осматривал мою маму в ее последние дни. Разумеется, те мужчины находились в зените своей карьеры; они казались такими старыми, такими изнуренными, будто скорбные известия каждый раз накладывали отпечаток на их жизнь.

— Это моя вина, — произнесла я, не понимая, почему испытываю потребность открыться этому доктору.

У него был высокий лоб интеллигента, румяные щеки. Наверное, он работал врачом недолгое время и, вне всяких сомнений, был ненамного старше меня.

— Он просил меня не садиться за руль.

Доктор промолчал, но продолжал смотреть на меня, сунув руки в карманы жакета, словно ожидая, что я скажу что-то еще.

Я снова подняла руку отца и на этот раз прижала ее к своему лбу.

— Я доктор Дювергер, — назвал себя мужчина. — Если вы хотите поговорить со мной о вашем отце или о вашем лице, попросите медсестру позвать меня. Доктор Дювергер, — повторил он, пристально глядя на меня.

Неожиданно я почувствовала себя такой уставшей, такой истощенной, что просто кивнула и повернулась к отцу.

Мой отец умер перед рассветом, так и не придя в сознание, так и не простив меня. Я была в палате рядом с ним, но в момент его кончины я спала. Это медсестра вошла и обнаружила, что отец уже не дышит. Она разбудила меня, положив руку мне на плечо.

— Мне жаль, мисс О'Шиа, — сказала она, когда я внимательно посмотрела на отца, а потом на нее. — Уже ничего нельзя сделать.

Я продолжала смотреть на нее, словно она говорила на иностранном языке.

— Он умер, детка, — пояснила она, не убирая руки с моего плеча. — Пойдем. Пойдем, мы дадим тебе чашку чаю.

Я не могла понять, как это могло произойти. Так тихо и незаметно. Разве мой отец не заслужил большего от жизни и от меня?

— Пойдем же, — снова произнесла она; я поднялась и последовала за ней, оглядываясь на тело отца.

Помню, как сидела в маленькой комнатке с чашкой чая в руках, и молодой доктор (как, он сказал, его зовут?) говорил со мной. Но я не понимала его. Я вышла из комнаты, но доктор пошел за мной и положил что-то — маленькую баночку — мне в руку. Затем он накинул мне на плечи куртку. Я почувствовала запах отца, аромат его табака и пошатнулась. Доктор взял меня за руку, чтобы я не упала.

— Вы должны накладывать мазь на вашу щеку, — сказал он. — Мазь в той баночке, что я вам дал. Накладывайте ее каждый день. И перевязывайте чистым бинтом. Приходите ко мне на прием раз в неделю. Как вы доберетесь домой? — спросил он, а я перевела взгляд с его руки на свое запястье, а потом на его лицо. — Кто отвезет вас домой, мисс О'Шиа? — спросил он. — Есть кто-нибудь, кто мог бы забрать вас и побыть с вами сейчас, чтобы вы не оставались одна?

Я не могла ясно мыслить.

— Домой? Я… я не знаю. Машина… моя машина… она… где она? — спросила я, будто он мог это знать.

— Мне ничего не известно о вашем автомобиле, но я думаю, вам лучше не садиться за руль. Мы найдем кого-нибудь… сейчас еще очень рано… где вы живете, мисс О'Шиа? — спросил он тогда.

— Юнипер-роуд, — безучастно ответила я.

— Я попытаюсь найти кого-нибудь, кто мог бы отвезти вас, — сказал он. — Вам придется подождать.

Я стояла там, пытаясь осмыслить его слова. Он действительно был добрым.

— Нет. — Чувства вернулись ко мне. — Мой сосед, мистер Барлоу. Майк Барлоу. Он приедет и заберет меня. Он отвезет меня домой.

— У него есть телефон?

Я кивнула. Мне было крайне необходимо покинуть это место, где находилось безжизненное тело моего отца.

— Да, — сказала я. Неожиданно мне стало холодно. Я задрожала. — Но… я не могу вспомнить номер. Совсем не могу вспомнить, — сказала я, поднеся руку ко рту. — Я знаю, но не могу…

Доктор кивнул, переместив свою руку с моего запястья на плечо.

— Это шок, мисс О'Шиа. Присядьте, пожалуйста. Майк Барлоу с Юнипер-роуд? Я поищу его номер, — сказал он.

Я села, куда он указал, стуча зубами, и посмотрела на его удаляющуюся спину; он подошел к ближайшему столику и сказал что-то сидевшей за ним женщине. Она, взглянув на меня, кивнула, и затем он тоже посмотрел на меня.

— Наденьте куртку, мисс О'Шиа, — сказал он; его голос я хорошо слышала. — Вам нельзя мерзнуть.

Глава 6

Мы выехали, когда уже рассвело. Небо прояснилось, и восходящее солнце неуверенно бросало на землю свои лучи. Мистер Барлоу опустил стекло, и в салон автомобиля ворвался сладкий запах наступающей весны. И вдруг я почувствовала резкую боль в щеке, такую сильную, что у меня перехватило дыхание и я закрыла глаза.

— Ты в порядке, Сидония? — спросил мистер Барлоу.

Я открыла глаза и посмотрела на его морщинистое лицо. Мне почему-то вспомнилось, что его всклокоченные брови напоминали мне гусениц, когда я была маленькой. Сейчас они уже поседели, хотя по-прежнему были густыми и жесткими.

— Ты в порядке? — опять спросил он; я кивнула и, отвернувшись от него, уставилась в окно.

И тут я увидела его, прекрасный «Силвер Гост», лежавший вверх колесами. Это было до невозможности удручающее зрелище. Он лежал на грязной гальке, словно израненный гигантский белый зверь, проигравший сражение. Солнце отражалось в нем как в зеркале, слепя глаза. Я прикрыла глаза руками.

— Твой отец был хорошим человеком, Сидония, — сказал мистер Барлоу.

«А я убила его. Я убила его», — подумала я.

Это мистер Барлоу отвез меня в больницу три недели спустя. Он подошел к двери, держа свою кепку в руке.

— Нора говорит, что тебе звонили. Тебя ожидают в больнице. Они сказали, что ты не явилась на прием.

— На прием? Какой? — спросила я, прижимая Синнабар к груди.

Мистер Барлоу прокашлялся.

— Скорее всего, это по поводу твоего лица, Сидония, — произнес он, прикасаясь к своей щеке.

Мистер и миссис Барлоу были очень добры ко мне и заботились обо мне последние несколько недель. Они помогли с организацией похорон, а миссис Барлоу каждый день приносила мне еду. Иногда я ела, иногда нет, а иногда не помнила, ела или нет.

Мистер Барлоу отвез меня в офис адвоката в Олбани и сидел со мной, пока адвокат объяснял, что мой отец составил простое завещание. Ему удалось собрать небольшую сумму, и он оставил деньги мне. Я посмотрела на мистера Барлоу, когда мы вышли.

— Этого достаточно, чтобы заплатить за аренду дома? — спросила я, не в состоянии в то время понять, что представляла собой эта сумма.

— Об этом не беспокойся, Сидония, — ответил он, и я кивнула. — Тебе придется открыть счет в банке на свое имя, — добавил он, и снова я просто кивнула. Ничего не имело значения в те первые недели.

Время от времени я пыталась читать, но не могла сосредоточиться; я пыталась рисовать, но цвета получались пресными, а мазки кистью — безжизненными. Бывало, я решала сделать себе чай, ставила кипятить чайник, а потом забывала о нем, пока пронзительный свист не заставлял меня подпрыгнуть, и тогда я понимала, что совсем не хочу чая. Я брала ручку, чтобы составить список покупок, когда в следующий раз пойду в продуктовый магазин, но ручка замирала на полпути к листу и я просто забывала, что хотела написать. А как-то я удивилась, почему Синнабар часами бродит за мной по дому, пока не увидела, что ее миски с едой и водой пусты, — только тогда я почувствовала свою вину.