Линда Холман - Шафрановые врата

— Просто дикий верблюд, мадам, — послышался голос Азиза. — Он ходит, ходит, ищет нас, чувствует наш запах.

Я улыбнулась, подумав об этом одиноком создании, с интересом и, возможно, с удивлением петляющем вокруг нашей машины и моего шатра на своих неуклюжих ногах, так уверенно ступающих по песчаной почве. Затем я укрылась краем пледа и стала смотреть на звезды, пока мои глаза не закрылись.

На следующий день после утреннего чая с лепешками мы двинулись в путь.

— Этот день мы закончить Марракеш, мадам, — сказал Азиз.

Я сглотнула. «Этот день мы закончить Марракеш». К вечеру мы будем в Марракеше! Я проделала весь этот путь, чтобы найти Этьена. Не должна ли я воодушевиться и вздохнуть с облегчением? Но вместо этого мной овладело странное беспокойство. Я не могла этого понять.

Он был длинным, этот последний день, с одной короткой остановкой в поселении, чтобы поесть хариры — густого супа из чечевицы, — и затем снова потянулась кажущаяся бесконечной писта.

Когда солнце стало уже не таким жарким, во второй половине дня, я увидела, что вдали, на колее, что-то поблескивает в потоках горячего воздуха — возможно, это был мираж. Вначале я смогла различить только одинокую человеческую фигуру, но когда мы подъехали ближе, я увидела голубое одеяние. Оно болталось на теле, напоминая семафор, сигналящий о чем-то важном, хоть и непонятном. В скором времени я могла уже наверняка сказать, что это был мужчина. Но когда мы оказались возле него, он не сошел на край писты, чтобы пропустить нас. Он продолжал идти на нас, вынудив Мустафу остановить машину. Азиз пробурчал что-то Мустафе.

Перед нами стоял высокий мужчина, он не двигался с места. Он был от шеи до щиколоток укутан в длинное бледно-голубое одеяние, а вокруг его головы была намотана темно-синяя чалма, один край которой прикрывал его нос и рот. На ногах у него были кожаные сандалии без задников.

Мустафа выбрался из машины и подошел к нему; они поговорили, затем Мустафа вернулся к машине и что-то сказал Азизу. Азиз порылся в сумках, стоявших у него в ногах, и протянул Мустафе кусок лепешки. Мустафа отдал его мужчине, а тот в свою очередь положил что-то в руку Мустафе.

Когда Мустафа возвратился, мужчина в голубом обошел машину с моей стороны и уставился на меня. Мне были видны только его глаза и орлиный нос, и тем не менее у меня дрожь прошла по телу. У него были выразительные темные глаза и какой-то вызывающий взгляд, смесь добродетели и угрозы. Он остановился на пару секунд и сказал что-то, не сводя с меня глаз. Я предположила, что он хотел что-то рассказать мне; неужели он думал, что я понимаю его? Его голос был тихим, да к тому же еще и приглушен краем чалмы, скрывающим его мрачное лицо. В конце концов я вынуждена была опустить глаза, не в состоянии больше смотреть на него. Мужчина заговорил опять, на этот раз Азиз что-то ответил ему, и я снова подняла взгляд на мужчину. Он еще раз долго и пристально посмотрел на меня, а потом продолжил свой путь, прямой, гордый и уверенный в себе.

Мустафа бросил что-то на пол возле моих ног. Это была прекрасная, богато украшенная плитка, разрисованная сине-зелеными абстрактными геометрическими фигурами.

Мне хотелось узнать, что сказал обо мне Азизу этот мужчина.

— Она замечательная, — сказала я, поднимая плитку.

— Вы брать зеллиж, — сказал Азиз, наклоняясь вперед. — Это всего лишь плата за лепешку. Всегда l'Homme Bleu[36] иметь что-то для торговли.

— Синий Человек? Вы называете его так из-за его одеяния? — спросила я, изучая плитку.

Зеллиж, как назвал ее Азиз. Она была теплой, должно быть, мужчина нес ее на своем теле. Я провела пальцами по ее гладкой поверхности, по острым краям.

— Племя Синий Человек. Его… — Азиз провел рукой по предплечью. — Это…

— Кожа, — подсказала я.

Азиз кивнул.

— Всю жизнь они носят одежду и чалму такие синие, делать из растения индигоферы. За много лет индиго уже в их коже. Они синие.

Я высунула голову в окно, оглядываясь на прямую спину Синего Человека, идущего по дороге.

— Они арабы?

— Non. Берберы. Но другие берберы — туареги. Кочевники из Сахары. Говорить как мы, но также отдельный язык. У них есть караваны верблюдов, перевозить товары туда и назад. Соль, золото, рабы. Всегда ходить по пустыне. Они проходят все Марокко, дальше Африка. Далеко. В Тимбукту.

— Они тоже мусульмане?

Азиз пожал плечами.

— Некоторые, но большинство не придерживается законов мусульман. Женщина показывать лицо, мужчина закрывать лицо. Они как… — он подыскивал слово, — как обратная сторона мусульманства. Синий Человек и его женщины делают то, что им хочется. Они люди пустыни. Нет короля, иногда может быть Бог, иногда нет Бога. Люди пустыни, — повторил он.

Жаль, что я не могла увидеть этого мужчину без чалмы, скрывающей большую часть его лица. «Хорошо бы нарисовать такого человека», — подумала я, сжимая плитку между ладонями и пытаясь представить черты его лица. Синий Человек.

Я продолжала думать о нем час спустя, когда Мустафа убрал одну руку с руля, показывая куда-то перед собой.

— Мадам! Марракеш, — сказал он, и я подалась вперед, вглядываясь вдаль сквозь грязное лобовое стекло.

Потом я высунула голову в открытое боковое окно. Горячий ветер развевал мои волосы. Перед нами выросла красная стена. Мое дыхание вдруг участилось, и сердце тяжело и учащенно забилось в груди. Я села на место, прижимая руки к груди и пытаясь успокоить дыхание.

Я приехала. Я была в Марракеше, городе, где я надеялась найти ответы, которые давно искала. И где я надеялась найти Этьена.

Через два месяца после того, как мы с доктором Дювергером поговорили о шраме и я сказала ему, что не нуждаюсь в операции, мне показалось, что я увидела его на улице, когда ходила за покупками. Я замерла, понимая, что не хочу, чтобы он увидел меня. Но когда мужчина посмотрел на витрину магазина и я увидела его профиль, то снова удивилась своей реакции, на этот раз разочарованию. Это был не доктор.

Я не хотела, чтобы он увидел меня, потому что отдавала себе отчет, как выгляжу. И все же, непонятно почему, но я действительно хотела видеть его. Уже не один раз за последние несколько месяцев мои мысли возвращались к доктору Дювергеру, к тому моменту, когда он прикасался к моему лицу.

Я знала, что мой шрам ужасен, он уродовал меня сильнее, чем хромота. Конечно, он привлекал к себе внимание; люди, заметив его, быстро отводили взгляд, то ли потому, что им становилось неловко из-за пристального разглядывания меня, то ли потому, что им было просто противно. Я никогда не хотела привлекать к себе внимание, а теперь буквально приковывала его. Как я уже говорила доктору Дювергеру, я не была тщеславной, и тем не менее недавно, как-то утром, я поняла, что стараюсь не смотреть на свое отражение в зеркале, потому что оно нервирует меня. Неужели я собираюсь всю жизнь прожить с этим шрамом? Да, он был ужасным напоминанием о том, что я сделала с моим отцом, но теперь я спрашивала себя, необходимо ли, чтобы он был таким заметным? Реальный груз вины никуда не делся. Я несла его, словно тяжелый глиняный кувшин с водой. Я должна была осторожно идти по жизни, чтобы не дать воде расплескаться. Это была моя личная ноша, зачем же делиться ею со всеми, кто на меня смотрит?

В тот вечер я изучала свое лицо в зеркале ванной. Я представила свою реакцию, когда буду заходить в двери больницы. Даже сейчас у меня пересохло во рту и скрутило желудок, но потом я снова вспомнила пальцы доктора Дювергера, мягко исследующие загрубевшие ткани моего шрама. Мне вспомнились его сосредоточенный взгляд и заверения в том, что он понимает мое горе, ведь он тоже потерял родителей.

Я вспомнила его румяные щеки и гладкий лоб. На следующий день я, воспользовавшись телефоном Барлоу, позвонила в больницу и попросила записать меня на консультацию к доктору Дювергеру по поводу операции. Когда я готовилась к встрече с ним неделю спустя, то надела свое лучшее платье — из нежного зеленого шелка, с широким поясом — и уделила особое внимание волосам. Я говорила себе, что это нелепо. Его интересовал только мой шрам, и только на него он будет смотреть. Я была просто одним из многих его пациентов; естественно, он вел себя так со всеми. Но не имеет значения, что я говорила себе, — мои ладони стали влажными от волнения, когда он пожал мне руку, и мои губы слегка дрогнули в улыбке. Я надеялась, что он всего этого не заметил.

— Итак, вы передумали? — спросил он, улыбнувшись в ответ и жестом предлагая мне присесть.

— Да, — ответила я. — Мне нужно было время, наверное. Чтобы подумать об этом.

Он промолчал.

— Если не… еще не поздно, не так ли? Или я слишком долго ждала?

Он покачал головой.

— Нет. Но, боюсь, теперь придется больше потрудиться, потому что время упущено, — сказал он. — И вы должны понимать, мисс О'Шиа, что шрам у вас останется. Но, как я уже вначале говорил вам, его можно сделать не таким выпуклым и более гладким и не такого… цвета. Обесцвечивание. — Он начал рассказывать о самой процедуре, но я остановила его.

— Мне неинтересно это слушать, — сказала я с извиняющейся улыбкой. — Просто сделайте что можете, чтобы он стал как можно меньше.

Он назначил мне операцию через три недели, и она была проведена в теплый день в конце июня. Я с трудом помнила и саму операцию, и доктора Дювергера, наверное, из-за эфира, которым мне дали подышать, чтобы я уснула.

Когда я проснулась, у меня на лице была плотная повязка, а доктор Дювергер велел мне снова прийти через десять дней, чтобы снять швы.

— На этот раз я определенно вернусь, — сказала я доктору, который стоял у моей кровати, когда я проснулась. Мой язык был неповоротливым от эфира.

Доктор улыбнулся, и я попыталась улыбнуться в ответ, но онемение мышц начало проходить и щека стала ныть.

Десять дней спустя я была в больнице, снова надев свое лучшее платье, снова спрашивая себя, почему веду себя как глупая школьница. Мистер Барлоу настоял на том, чтобы отвезти меня.

— Вы поезжайте домой, — сказала я ему, когда он высадил меня. — Я после всего хочу пройтись. Такой прекрасный день!

— Ты уверена? Это долгий путь, — сказал он.

— Да, — сказала я и помахала ему рукой, когда он отъезжал.

Ожидая доктора Дювергера, я вытащила карандаш и небольшой блокнот для эскизов, которые всегда носила в своей сумочке, и продолжила работать над изображением бабочки Карнер Блю. Такие обитали в Пайн Буш и считались исчезающим видом, так что их было сложно найти. И все же мне удалось мельком увидеть одну из них прошлым летом; это была потрясающе красивая маленькая бабочка с крошечными крыльями.

Это был самец, потому что верхняя сторона его крыльев была лазурно-голубой. Я знала, что крылья самки темнее и с сероватым оттенком. Их жизни зависели от дикого люпина, также синего, с цветками как у гороха. Я поставила перед собой цель нарисовать Карнер Блю сидящей на диком люпине; бабочка и цветок имели разные и очень насыщенные оттенки синего, и у меня не получалось передать их правильно. Когда вошел доктор Дювергер, я положила блокнот и карандаш на стул возле себя.

— А сейчас, мисс О'Шиа, — сказал он, — посмотрим на результат.

Я кивнула, облизнув губы.

— Не волнуйтесь. Мне кажется, вы будете довольны.

Он осторожно снял марлевую повязку и наклонился ко мне, чтобы заняться швами. Я не знала, куда мне смотреть, ведь его лицо было совсем близко. Он надел очки, и я увидела в них свое отражение. Один раз он перевел взгляд с моей щеки на мои глаза, и я сразу же опустила их, смущенная тем, что он может подумать, будто я рассматривала его. Хотя куда еще можно смотреть, когда наши лица оказались так близко? На этот раз я не ощутила ни запаха дезинфицирующего средства, ни аромата табака, а только лишь слабый свежий запах его накрахмаленной рубашки с тугим воротником.

Внезапно я осознала, что он может быть женат, и попыталась посмотреть на его левую руку. Когда доктор Дювергер снимал швы, были слышны короткие резкие звуки и я ощущала легкое болезненное подергивание, заставляющее меня периодически вздрагивать. Всякий раз, когда я делала это, он неосознанно бормотал «pardon». Сняв последний шов, он снова сел и начал изучать мое лицо, взявшись пальцами за мой подбородок и поворачивая его то в одну, то в другую сторону. Его пальцы были сухими и теплыми. Теперь я могла увидеть, что он не носит обручального кольца. Какое мне было дело до этого?

— Oui. C'est bon[37], — кивнув, сказал он, и я заметила, что он непроизвольно заговорил по-французски.

— Все хорошо? — переспросила я.