Мистер Рассел махнул рукой, как будто это не имело значения.

— Меня заверили, что он не такой уж хороший художник. За пределами Марракеша, похоже, мало кто знает о нем. Но, пожалуйста, мисс О'Шиа, пойдемте с нами. Мы там неплохо отдохнем.

— О нет. Я не… — начала я и замолчала.

Идея провести время в чудесном саду, вместо того чтобы бродить по оживленным улицам в такую несносную жару, была заманчива, и я понимала, что сегодня у меня больше нет сил продолжать поиски. Возможно, будет полезно подумать несколько часов не об Этьене, а о чем-нибудь другом.

— Да. Спасибо. Я с удовольствием присоединюсь к вам.

Мы поехали в сад на калече, запряженной лошадьми, которую нанял мистер Рассел. Он достал сигару из нагрудного кармана, когда мы ехали по зеленым улицам Ла Виль Нувель, щедро украшенным островками деревьев и цветочными клумбами. Миссис Рассел говорила мало, и почти сразу же, как только мы уселись на кожаные сиденья экипажа с открытым верхом, мистер Рассел снова заговорил о Жаке Мажореле, словно мы и не прерывали наш разговор.

— Ходят слухи, что у него есть студия, а также множество замечательных птиц. Мажорель решил, что его сад будет тихим оазисом благоухающей красоты посреди шумного оживленного города.

Он обрезал кончик своей сигары маленьким металлическим предметом, затем зажег спичку и с удовольствием сделал глубокую затяжку. Над его головой поднялись клубы дыма, и он снова заговорил, но на этот раз я не обращала внимания на сказанное им.

Мы повернули на северо-запад; кучер размахивал кнутом над своей головой и щелкал им над спинами двух лошадей, везущих экипаж, но не касался их, при этом он что-то выкрикивал на арабском.

Я наблюдала, как поднимающийся от сигары мистера Рассела дым и петля кнута над нашими головами пересекались на фоне синего неба.

Самым поразительным в Саду Мажорель было ощущение тени и рассеянного солнечного света, а также цвета множества арок и огромных терракотовых сосудов с растениями. Они были окрашены в зеленый, желтый и синий цвета. А синий был очень ярким, почти электра. Я пыталась найти ему название: возможно, кобальтовый, но с оттенком меди или лазурита, может быть, берлинской лазури или небесно-голубой. Но ни одно из них не подходило. Этот синий, казалось, был особенным, ни на что не похожим.

И цвета сада соответствовали ярким цветам Марракеша.

Почти сразу же мистер Рассел представил меня мужчине в белой панаме — это был мсье Мажорель, и он встретил нас очень любезно.

— Я счастлив показать мое детище посетителям, — сказал он по-французски.

Мистер Рассел немного говорил по-французски и поэтому переводил для миссис Рассел. Мсье Мажорель повел нас по тенистой тропинке, которая была красной, как и вообще земля здесь. Ее пересекали другие тропинки. Солнечный свет, пробиваясь сквозь высокие раскачивающиеся кроны деревьев, создавал меняющиеся узоры на наших лицах. Здесь было много молодых марокканских мужчин, одетых в белое, которые вскапывали землю и сажали растения.

— Сад — это мое самовыражение; для меня он имеет мистическую силу. Я стремлюсь воплотить в нем то, что вижу здесь, — сказал он, постучав по своему виску, — и очертания, и формы растений. Я люблю растения, — заключил он.

Было ясно, что проект сада предусматривал определенные композиции и расположение по цвету как конструкций, так и самих растений, поэтому мне это напомнило создание картины. Я посмотрела на мелкий, выложенный кафелем пруд; в прозрачной воде, которая из-за плитки казалась зеленовато-голубой, плавали карпы и серебристые караси. Я узнала водяные лилии и лотос, но там были и другие, неизвестные мне водные растения.

— Что это, мсье Мажорель? — спросила я, указывая на высокие стебли с верхушкой, похожей на голову с кисточкой.

— Папирус, — сказал он. — Я хочу собрать виды, характерные для континентов, на которых есть жизнь. Прошу вас, наслаждайтесь. Прогуляйтесь по саду.

Мы попрощались. Мистер Рассел захотел сделать несколько снимков фотоаппаратом, который носил на шее.

— Я пойду пройдусь одна, — сказала я ему и миссис Рассел. — Мне хотелось бы рассмотреть некоторые растения.

Мы разделились, договорившись встретиться у входа через час. Я бродила по тропинкам, прикасаясь к густому вермилиону, вьющемуся по решетке. Я прошла мимо мужчин в белом, чистящих свои лопаты от остатков красной земли, — это были неприятные звуки в сравнении с нежным переливчатым птичьим пением, доносившимся откуда-то сверху.

Хотя сад был прекрасным, он не поднял мне настроение, я все еще ощущала подавленность. Там было очень мало людей, не считая арабских рабочих, но я заметила слабенькую престарелую женщину, сидящую на скамье под банановой пальмой. Она держала на руках крошечную собачку с волнистой золотистой шерстью; ее пушистую шею охватывал тугой розовый ошейник. Старушка гладила собачку узловатыми пальцами, на каждом из которых были кольца с разными драгоценными камнями. Я вспомнила Синнабар и успокаивающее действие прикосновений к ее шерсти.

Эта скамья в тени так и манила к себе.

— Bonjour, мадам, — поприветствовала я старушку. — У вас такая хорошенькая собачка! Можно я поглажу ее?

— Bonjour, — ответила она на чистом французском языке; ее голос старчески дрожал. Она подняла на меня взгляд. — Я вас знаю? Мои глаза… Я уже не так хорошо вижу.

— Нет, мадам. Вы не знаете меня. Я мадемуазель О'Шиа, — сказала я, присаживаясь рядом с ней.

— А я мадам Одет. Это Лулу, — добавила она, и маленькая собачка посмотрела на нее, ее рот приоткрылся, розовый язычок высунулся и дрожал, как будто она задыхалась от жары.

— Вам нравится этот сад? — спросила я.

Она улыбнулась, заметно оживившись.

— О да, милочка. Я прихожу сюда каждый день. Мой сын приводит меня после обеда и забирает в пять. Уже около пяти?

— Думаю, да, мадам. Вы живете недалеко? — Я потянулась к Лулу, но уголок ее крошечного рта предупреждающе поднялся, и я отдернула руку.

— Да. Я живу в Марракеше много лет. Сейчас я проживаю с сыном и невесткой. Мой муж служил в Иностранном легионе[50], знаете ли. Он уже давно умер.

Она замолчала, глядя вдаль. Лулу зевала, расслабившись на руках у старушки.

Мадам Одет перевела взгляд на меня.

— Но она неприятная, моя невестка. Каждый день какие-то проблемы. Я устаю, слушая, как она говорит моему сыну, что делать, и жалуется на это и на то. Поэтому я прихожу сюда и любуюсь садом. — Она посмотрела на заросли бамбука. — Мой сын приводит меня сюда, — повторила она. — Здесь меня никто не беспокоит, и мне не приходится слушать ворчание моей невестки. Лулу и я проводим много времени среди деревьев и цветов.

Я кивнула и наклонилась, чтобы поднять упавший цветок бугенвиллеи и заглянуть в его глубокую красную сердцевину.

— А вы, мадемуазель? Вы тоже живете в Марракеше? — спросила мадам Одет.

Я посмотрела вверх, качая головой.

— Нет.

— Вы решили навестить родных?

Я прикоснулась подбородком к бархату цветка.

— Я здесь, чтобы найти кое-кого, но… — Я снова потянулась к Лулу. На этот раз она позволила мне почесать ее за ухом. Я положила руку ей на спину. — Для меня это очень трудное испытание.

— Я живу в Марракеше много лет, — повторила она. — Жара Африки благотворно влияет на мои кости, хотя холодность моей невестки не слишком благоприятна для моего сердца. Но я знакома с многими французскими семьями. Когда мой муж служил в Иностранном легионе, каким же красавцем он был в своей униформе!

Она не смотрела на меня, а следила за моими пальцами, пробегающими вверх и вниз по спине собаки.

— Какой сегодня день? — спросила она, быстро переведя на меня взгляд.

— Вторник, — ответила я.

— Завтра будет дождь? — Ее глаза были молочно-синими, затуманенными катарактой.

Я покачала головой.

— Я так не думаю, мадам. Сейчас лето. Летом в Марракеше мало дождей. Разве не так?

— Я живу здесь много лет. Я старая, — сказала она. — Я забываю.

Я потрепала Лулу по голове, а затем поднялась.

— Я уверена, ваш сын скоро придет за вами, мадам Одет.

— Который час?

— Почти пять, — ответила я.

— Он придет в пять. Он придет сюда ко мне. «Жди меня под банановой пальмой, маман», — говорит он мне. Я всегда жду его.

— Хорошо. До свидания, мадам. И Лулу, — добавила я, касаясь напоследок шелкового уха собаки. Она нервно дернулась, словно сгоняя муху.

— Кого вы ищете, мадемуазель? — спросила мадам Одет, глядя на меня. Ее лицо было в тени кроны дерева.

— Дювергеров, мадам, — сказала я, не ожидая, что услышу в ответ что-нибудь вразумительное.

— Марселя и Аделаиду? — неожиданно уточнила она, и я открыла рот, затем закрыла и снова села рядом с ней.

— Да-да, мадам Одет. Семью Марселя Дювергера. Вы знали их? — спросила я, все еще не смея надеяться на удачу.

Она кивнула.

— Марсель и Аделаида, о да! И их сын… Я помню эту трагедию. Я помню прошлое, мадемуазель. Я помню прошлые дни, но, к сожалению, забываю, что было сегодня. У них был сын. Это такая трагедия! — Помолчав, она добавила: — У меня есть сын.

— Их сын Гийом. Да, я знаю, он утонул.

Она изучала меня, склонив голову набок, ее глаза вдруг ожили, хотя радужные оболочки оставались затуманенными из-за катаракты.

— И был старший сын.

— Этьен. Вы знаете Этьена? — Я вдруг стала говорить быстро и громко.

— Я что-то помню. Умный молодой человек. Он уехал в Париж.

— Да-да, это он, мадам Одет. Вы… вы видели его? Недавно?

Она погладила собаку по груди.

— Нет. Но я никуда не хожу, кроме как сюда. Мой сын не позволяет мне выходить сейчас. Я старая. Я забываю, — сказала она, качая головой. — Они умерли несколько лет назад. Сначала Аделаида, а потом бедный Марсель. Нет больше Дювергеров в Ла Виль Нувель. Он был доктором.

— Да. Да, Этьен доктор, — сказала я, кивками поощряя ее.

— Нет. Марсель. Много врачей работало на разведывательную службу, — сказала она. — Когда мы захватили власть в Марокко, французские врачи оказались особенно полезными в качестве агентов и способствовали завоеванию Марокко, — сообщила она; ее голос понизился до шепота, как будто лазутчики неприятеля спрятались за деревьями и кустами вокруг нас. — Мой муж много рассказывал мне о разведке. Да, — задумчиво произнесла она, — они не всегда были просто врачами.

Я отклонилась назад; сидя близко к ней, я ощущала запах ее зубных протезов и аромат пудры «Сирень», хотя не была уверена, исходил ли он от нее самой или же от собаки на ее руках. Раздражение переполняло меня, и я закрыла глаза. Меня не волновало, что отец Этьена сделал или чего не сделал много лет назад.

— Человек, которого вы ищете, моя дорогая, — сказала она, и я открыла глаза.

— Да?

— Это мужчина или женщина?

— Мужчина. Я пытаюсь найти Этьена Дювергера.

— А он хочет, чтобы его нашли?

Сначала я пропустила ее слова мимо ушей, а потом переспросила:

— Хочет?

Старушка странно улыбнулась.

— Иногда… если кого-то не можешь найти, это значит, что он спрятался. Мой муж рассказывал мне много историй о тех, кто не хотел быть найденным.

Я не желала думать об этом, хотя, как только я приехала сюда, у меня возникла такая мысль, напоминавшая крошечный узелок где-то в дальнем углу моего сознания. Что, если Этьен действительно был в Марракеше и видел меня, но не подошел, потому что он, как только что сказала мадам Одет, не желает быть найденным?

— Мадам Одет, — заговорила я, отказываясь думать, что Этьен скрывается от меня. — А дочь? Она тоже уехала?

Теперь мадам Одет нахмурилась.

— Дочь?

— Манон. Манон Дювергер, — пояснила я, но старушка покачала головой.

— Я не помню дочери.

— Может, у нее сейчас фамилия мужа.

— А ее зовут Мари?

— Манон.

Мадам Одет кивнула.

— Я знаю Манон Албемарл, — сказала она, а я открыла рот и снова наклонилась, кивая. — Она довольно молода. Возможно, ей лет пятьдесят пять, как и моему сыну.

Мои плечи опустились.

— Это не она. Манон Дювергер намного моложе. Я уверена, что она живет здесь, в Ла Виль Нувель.

— Я многое забываю, — сказала мадам Одет. — Многое. — Маленькая собачка снова зевнула, на этот раз щелкнув своими крошечными зубками, когда сомкнула челюсти. — Ma chérie, — пробормотала мадам Одет, сильнее поглаживая собачку. — Я не помню эту Манон. Вы думаете, она живет здесь, в Марракеше?

— Да, она жила здесь несколько месяцев назад, — ответила я, вспоминая сложенное письмо, которое все время носила в своей сумочке.