— И вы уверены, что она живет в Ла Виль Нувель?

— Я… я предполагаю, что да. К тому же она француженка.

— В Марракеше есть разные женщины, мадемуазель.

Я не поняла. Взгляд мадам Одет вдруг стал каким-то загадочным.

— Возможно, она уехала к арабам. Она могла переехать в медину и живет там с маврами. — Она наклонилась к моему лицу. — Некоторые так поступают, знаете ли. Здесь не одна французская женщина, соблазненная мужчиной, потеряла голову.

— Вы считаете, что она может жить в медине? Я не… — Я осеклась, ведь я ничего не знала о Манон.

— Вам следует попытаться поискать там, среди марокканцев. За стенами живут émigrés[51]. Коренные жители Марракеша не живут в Ла Виль Нувель. Бедные, богатые — все они живут в старом городе; даже у султанов и аристократии там есть чудесные дома и гаремы, их риады со знаменитыми садами — все это за стенами медины.

За стенами медины. Я подумала о Джемаа-эль-Фна.

— Медина большая, мадам Одет. С чего мне начать поиски?

— Да. Она большая, медина, вы должны рискнуть пройти через базар к маленьким руям, которые тянутся во все стороны. Очень запутанные улицы — больше похожи на переулки, узкие и темные. На внешних стенах домов нет окон. Люди считают, что наружная часть здания не должна быть броской. Как и женщины, мужчины прячут свои богатства. — Она вздохнула. — Всегда ищите взглядом минарет Кутубии. Самая высокая мечеть, сразу же за воротами медины. Кутубия значит «продавец книг». Когда-то книготорговцы выставляли свои товары у подножия мечети.

Она замолчала, перестала гладить Лулу и закрыла глаза, как будто это пояснение утомило ее. Я знала, что она рассказывала о внушительного вида красной мечети, на которую я обратила внимание.

— Но когда Кутубии не видно, то легко можно заблудиться. Почти невозможно найти выход, когда ты в глубине медины. Однажды я там заблудилась. — Она открыла глаза. — Какой сегодня день?

Я прикоснулась к руке женщины.

— Сегодня вторник, мадам Одет.

— Сама я не ходила в медину много лет. Мой сын не любит, чтобы я выходила из дому. Я старая, — снова повторила она.

— Спасибо, мадам Одет, — сказала я, поднимаясь. — Спасибо за помощь.

Женщина посмотрела на небо.

— О, вы не должны идти в медину сейчас; уже слишком поздно. Нельзя гулять по медине одной после захода солнца.

— Да, хорошо. Спасибо, мадам, — еще раз поблагодарила я ее.

— Вы знаете, у меня есть сын, мадемуазель, — сказала мадам Одет. — Он приходит за мной в пять. У вас есть сын? — окликнула она меня, и эти последние четыре слова вонзились в меня, как четыре острых копья.

Глава 18

На следующее утро я уже во второй раз стояла и смотрела через высокие ворота, как солнце заливает медину. Я сказала себе, что старый город не кажется таким уж зловещим местом. Последний раз бросив взгляд через плечо на улицы французского квартала, я крепче сжала в руке свою сумочку и прошла через высокие главные ворота в надежде, что выгляжу целеустремленной и знающей дорогу, а не как женщина, только делающая вид, что она храбрая.

Наконец-то я увидела марокканских женщин, хотя, как и везде в этой стране, у них из-под покрывала не было видно ничего, кроме глаз. Их фигуры совсем не угадывались под белой тканью — я знала, что она называется хик, — которая была наброшена на их головы и полностью укутывала их до пят. Под хиком они носили свое повседневное платье, свободный халат, называемый кафтаном. Я видела полосатые шелковые кафтаны, туго стянутые на талии широкими ремнями, в нескольких витринах во французском квартале. Я решила, что некоторые французские женщины покупали их, чтобы носить, или из праздного интереса, или, может быть, потому что в них было не так жарко и удобнее ходить дома.

Большинство марокканских женщин в медине несли на плечах большие плетеные корзины, у некоторых за спинами были подвешены запеленатые младенцы, рядом с другими быстро топали маленькие детишки, крепко вцепившись в одеяния матерей и стараясь не отставать. А еще я заметила, что возле каждой женщины был мужчина или юноша, шедший чуть впереди иди позади. Не было ни одной женщины, которую не сопровождал бы мужчина.

Я сразу же ощутила на себе взгляды мужчин, а женщины обходили меня стороной.

Конечно, я тут же вспомнила предостережение мистера Рассела, его совет не ходить сюда одной, но они с миссис Рассел уехали сегодня рано утром в Эс-Сувейру. Если бы даже они и не уехали, мне бы не хотелось, чтобы мистер Рассел сопровождал меня. Тогда бы мне пришлось объяснять, зачем я ищу в старом городе женщину по имени Манон Дювергер.

Мне не хотелось ни с кем обсуждать мое положение.

Я смотрела прямо перед собой, пробираясь сквозь толпу по узкой улице. Я не знала, куда мне идти, но сказала себе, что раз уж я в медине, то смогу сделать следующий шаг.

На этой улице медины не было ни одного свободного квадратного дюйма под навесами из истрепанного тростника или ткани, сильно обветшалой, уже обесцветившейся, — везде стояли столы или прямо на земле были постелены потертые ковровые дорожки, на которых лежала всякая всячина, — все это, как и многое другое, было для меня совершенно непостижимо.

Здесь были женские кафтаны и джеллабы всевозможных расцветок и качества. На других прилавках возвышались сотни бабучей — кожаных тапочек без задников, окрашенных в яркие оттенки желтого, оранжевого, красного, — которые висели на крючках над головами продавцов. Здесь были и чайники из кости верблюда, и красные фески, и выставленные в ряд духи с ароматом жасмина, мускуса, сандалового дерева. Я проходила мимо подносов с леденцами и сочными финиками, инжиром, живыми курами и голубями в клетках. Огромные рои мух, жужжа, садились, поднимались и снова садились на все это.

А затем я вдруг вышла на огромную открытую площадь с прилавками и киосками, выстроенными в ряд. Здесь можно было разместить по меньшей мере три городских квартала. Везде были толпы людей, и когда я увидела, что в центре происходит какое-то массовое действо, то догадалась, что пришла на Джемаа-эль-Фна. Одни мужчины разворачивали подстилки и вынимали закрытые корзины из повозок, запряженных ослами. Другие сооружали на деревянных лотках пирамиды из апельсинов или вываливали из кастрюль в плетеные корзины груды горячих улиток.

Я не отважилась пройти через центр площади — я и так чувствовала себя слишком приметной, и это меня смущало. Вместо этого я передвигалась по периметру площади. Мне пришлось обойти мужчину, согнувшегося над доской, лежащей на его коленях, и что-то пишущего на тонком листе бумаги, в то время как плачущий юноша склонился перед ним, что-то тихо говоря. Рядом с пишущим мужчиной лежал маленький лоскут материи, а на нем — несколько монет. Молодой человек вытер лицо рукавом своей джеллабы и положил монету на эту тряпку; другой мужчина вручил ему лист бумаги. Писец, решила я; вне всяких сомнений, он писал письмо для молодого человека.

Даже на краю площади толпа не уменьшилась. Меня толкали и сжимали, часто просто несли в суматошном потоке, и временами мне казалось, что все это делалось специально. Я отказывалась слушать свой внутренний голос, говоривший, что это все недобрые знаки, что я чужая здесь и должна уйти.

Однако у меня не было выбора. Я испробовала все варианты во французском квартале, так что я останусь в медине и попытаюсь как-нибудь узнать, живет ли здесь Манон. У меня не было другого плана, кроме как расспрашивать людей о Дювергерах.

Я услышала непрерывный поток арабской речи. Это говорилось громким властным голосом. Посмотрев поверх голов, я увидела, что на ящике стоит мужчина с широко открытыми глазами и небритым лицом и размахивает руками. Он был одет в великолепный халат из бархата коричнево-синей расцветки и сильно отличался от других мужчин в невзрачных джеллабах. Вокруг него на корточках сидели мужчины, и многие из них наблюдали за ним с открытыми ртами. Другие стояли, но тоже были словно заворожены. Все они молчали. Мужчина на ящике все говорил и говорил, его слова явно были продуманны, он то и дело жестикулировал и качал головой или кивал, и я начала понимать по паузам и пылкости его речи, что он рассказывает какую-то историю. Перед ним тоже лежал темный платок, на котором сверкали монеты, как и перед виденным мной ранее писцом. Профессиональный рассказчик.

Пройдя дальше, я наткнулась на человека, сидящего на земле перед тряпкой, усыпанной вырванными зубами. Они были разной величины, некоторые испорченные, а некоторые целые, с длинными и острыми корнями. Он поднял ржавые щипцы, когда увидел, что я смотрю на его коллекцию, затем постучал щипцами по своим передним зубам, раскрывая и закрывая этот металлический инструмент. Его собственные зубы были ужасными, и я поспешила от него прочь. Я достаточно насмотрелась всего на Джемаа-эль-Фна.

Я шла по одному из переулков, которые расходились от площади, как спицы в колесе от ступицы. Теперь я оказалась на базаре и, поминутно оглядываясь, пыталась запомнить дорогу назад, к площади. Здесь были бесконечные прилавки и крошечные магазинчики, перед каждым стоял мужчина. Вскоре я поняла, что на марокканском базаре в одном переулке торговали тканями, в другом — изделиями из серебра и так далее. Здесь продавали ковры, там — парфюмерию. Я увидела конусообразные горы пряностей всевозможных оттенков красного, желтого, оранжевого, зеленого, коричневого; их запахи смешались. Мужчины сновали взад-вперед, негромко окликая друг друга, а порой и меня:

— Madam, venez, Madam! — Подходите, мадам!

До этого я смутно себе представляла, как буду останавливать женщин и спрашивать, не знают ли они Манон Дювергер, а с первых же минут моего пребывания в медине стало очевидно, что это невозможно. Женщины поспешно проходили мимо меня, иногда что-то говоря из-под покрывала сопровождающей их женщине, их темные глаза смотрели на меня с осуждением, было понятно, что я для них всего лишь чужестранка.

Я остановилась, посмотрела назад, затем вперед — налево или направо я повернула на последнем перекрестке? Я посмотрела вверх, надеясь увидеть башню Кутубии, но все, что было видно сквозь рваные тростниковые навесы, — это полоска лазурного неба.

Смогу ли я найти дорогу назад? Я сворачивала в разные стороны. Мне казалось, что глаза всех мужчин устремлены на меня, а каждая женщина, проходившая мимо, норовила толкнуть меня, задев плечом или бедром, как будто предупреждая о чем-то.

Я шла теперь ближе к прилавкам, подальше от средины переполненных людьми узких улиц. Торговцы оживлялись при виде меня, заговаривали на арабском или французском, предлагая мне купить шарф, или красивое ручное зеркало, или сумку, сделанную из засушенных бутонов роз, или мешочек мяты для чая. Каждый раз я спрашивала о Дювергерах. Некоторые мужчины пожимали плечами — то ли потому, что они не знали Дювергеров, то ли, возможно, потому, что не говорили по-французски, то ли просто не желали отвечать мне, раз я у них ничего не покупала. Некоторые качали головами. Большинство просто игнорировали мой вопрос, продолжая предлагать товары.

Было слишком жарко, хотелось пить, и у меня закружилась голова. Прийти сюда было ошибкой, как и искать наобум неизвестную мне женщину. Мне мерещилась моя тихая комната в отеле; мне нужно было во что бы то ни стало вернуться в безопасный французский квартал. Все мужчины и женщины, казалось, испепеляли меня взглядами, и я снова остановилась и попыталась сориентироваться.

Вдруг кто-то с силой дернул меня за юбку, и я замерла, затаив дыхание. Трое маленьких детей — не старше четырех или пяти лет — стояли вокруг меня, показывая маленькими грязными пальчиками на свои открытые рты и пронзительно крича:

— Manger! Manger, Madam![52]

Я открыла кошелек, чтобы дать им несколько мелких монет, и в этот момент один малыш подпрыгнул, явно намереваясь отобрать кошелек. Я прижала его к груди, а ребенок жалобно закричал:

— Bonbon, Madam, bonbon![53]

— Подожди, подожди, — сказала я. — У меня нет конфет.

Я бросила на землю несколько су, потому что было невозможно положить их им в руки, ведь они вцепились в мою юбку и прыгали вокруг. Когда они стали поднимать монеты, я поспешила прочь, но вдруг еще больше детей побежали за мной, снова хватая меня за юбку. Я пыталась не обращать на них внимания, потому что в моем кошельке осталось всего лишь два су: я не догадалась взять с собой больше денег.

— Non, поп![54] — выкрикнула я, пытаясь высвободиться из их рук, и вдруг, завернув за угол, я увидела, что снова оказалась на Джемаа-эль-Фна.

Но дети все еще преследовали меня, и когда я отрывала их маленькие ручки от своей юбки, возле своего уха я вдруг ощутила будто порыв ветра и что-то тяжелое на своем плече. Потрясенная, я повернула голову и уставилась на крошечное сердитое лицо рядом с моим. Я невольно вскрикнула, и маленькое создание тоже закричало в ответ, да так громко, что я сразу же оглохла. Это обезьяна, говорила я себе, всего лишь обезьяна. Дети все еще просили у меня что-то и толпились вокруг меня, дергая за юбку. Обезьяна тянула меня за волосы. Я не могла ни вдохнуть, ни выдохнуть. Затем какой-то мужчина что-то выкрикнул на арабском языке, и дети разбежались. Я стояла, вся дрожа, лицо было мокрым от пота, обезьяна все еще сидела у меня на плече.