Линда Холман - Шафрановые врата

Я почувствовала такое отвращение к ней, что даже отступила на шаг.

— Я пришла сегодня сюда с надеждой, хоть и мизерной, что ты скажешь мне правду, скажешь, как найти Этьена. И, может быть, объяснишь причину такого своего отношения ко мне, — сказала я. — Мне следовало догадаться, что этому нет объяснения. Ты просто злорадная и язвительная женщина.

— Ты думаешь, меня волнует твое мнение? — Она издала звук, похожий на смех. — Ты не знаешь, что преподнесла мне жизнь, ты, с твоим беззаботным существованием, твоим домом и садом, картинами ради удовольствия, чтобы скоротать время, играми со старой кошкой. Всю свою жизнь ты делала только то, что хотела.

Маджун закончился. Манон подняла чашку и, глядя на меня поверх нее, аккуратно слизала остатки гашишного джема своим маленьким острым языком.

Я пристально смотрела на нее. Откуда она знает, что у меня есть сад или кошка? Я не говорила ей об этом. Я только вкратце рассказала Ажулаю о саде, но о Синнабар… Я ни разу не упомянула о ней.

— Если бы ты знала, что такое настоящая жизнь, если бы ты пожила вне своего маленького безопасного окружения, — тогда ты имела бы полное право осуждать меня. — Она поднялась и посмотрела мне в глаза. — Я солгала тебе, потому что мне можно. Потому что мне доставляло удовольствие видеть, как ты кричишь, видеть, насколько ты слаба. Вы с Этьеном хорошая пара. Он так же слаб, как и ты. Он даже не рассказал тебе о своей болезни. — Это было утверждение, а не вопрос.

— Его болезни? — «Но это его отец был болен!»

Она засмеялась громко, весело.

— Этьен слишком слаб, чтобы рассказать тебе правду, а также слишком стеснителен, чтобы позволить тебе увидеть, какой он на самом деле. Только я знаю, насколько он болен. Я единственная, кто видел его в самый критический момент.

— Какая болезнь? — недоумевала я.

Манон снова села и налила себе в стакан чаю, а затем откинулась назад и небрежно закинула ногу на ногу. Она выпила чай одним долгим глотком, а затем выкрикнула что-то на арабском языке. Фалида появилась с шиешой и поставила ее на землю перед Манон. Девочка засуетилась, открыла ее, достала кремень и подожгла табак, затем соединила шиешу и подала мундштук Манон.

— Ты что, не замечала очевидного? — спросила та; мундштук едва касался ее губ.

Я застыла, пытаясь найти ответ на ее лице.

— У него только начинали проявляться симптомы, но признайся: ты действительно не замечала этого? Как только я увидела его, когда он пришел сюда, я все поняла. У него были такие же симптомы, как и у нашего отца. Неужели ты и правда такая тупая? Такая слепая?

Я представила Этьена в больнице, а затем в моем доме. Когда мы ходили куда-нибудь поужинать, когда он вел машину, в постели. Маленькие несущественные детали промелькнули в моей голове: как он иногда внезапно со стуком ронял вилку или нож на стол, как он зацеплялся за край ковра. Неожиданно покачнулся и споткнулся, когда шел через спальню ко мне однажды ночью — тогда я думала, что он просто устал после долгого рабочего дня или что неизменный стакан бурбона, который он выпивал после обеда, подействовал на него в тот вечер сильнее обычного.

Я вспомнила о пустом пузырьке из-под таблеток, который нашла в его комнате, — это было лекарство, применяемое при параличе.

— Этьен унаследовал все от нашего отца, — сказала она. — Мне не досталось ничего. Но сейчас я рада, что вместе с богатством Марсель Дювергер оставил своему сыну кое-что еще.

Я нащупала табурет позади себя и опустилась на него.

— Наш отец оставил Этьену джиннов, которых носил в своем теле, — продолжала Манон. — Болезнь, которая убила его и теперь убивает Этьена. Но это долго не продлится. Сначала Этьен будет страдать, как страдал наш отец. — Она медленно растянула губы в улыбке, слегка наклонив голову, как будто услышала музыку где-то вдалеке, музыку, которую она любила и сразу же узнала. — Сожалею ли я, что наш отец страдал? Нет. Мой отец поплатился за свое отношение ко мне. — Ее улыбка вдруг превратилась в жуткую гримасу, а голос стал резким. — Этот дом, — она взмахнула рукой, — купил для меня Этьен, перед тем как уехать в Америку. Но этого недостаточно. Никогда не будет достаточно, чтобы сравнять счет. Я была рада, когда умер мой отец, а сейчас я рада, что Этьен так же страдает. Он получил наследство и теперь пусть живет с ним, пока оно не убьет его, он будет плакать и обделается, как ребенок.

Что это было? Что она имела в виду, сказав «джинн в его теле»?

— Джинны передаются от родителя к ребенку, — добавила она, а затем повторила: — От родителя к ребенку. От отца к сыну.

Болезнь была наследственной. Она говорила о наследственности. Я вспомнила, что Этьен интересовался генетикой.

Баду вернулся во двор с собакой. Он снова сел рядом с матерью, держа собаку на руках. Короткие лапки маленького создания торчали в разные стороны. Баду неуверенно потянулся к лепешке, лежащей на тарелке, и взглянул на мать. Она никак не отреагировала, и он взял лепешку, отломил маленький кусочек и дал его щенку. А остаток запихнул себе в рот.

— Но… если Этьен в Марокко, — заговорила я, — конечно же, он вернется в Марракеш. Чтобы увидеть тебя и Баду, — добавила я, переводя взгляд с нее на ребенка. Эти двое были единственной его родней. — Когда он приедет снова, Манон? Если то, что ты говоришь, правда… Я хочу увидеть его теперь даже больше, чем раньше.

Она пожала плечами, глубоко затянулась, припав к мундштуку, а затем, слегка разжав губы, выпустила облачко дыма в тихий теплый воздух.

Я шла несколько часов. Если на этот раз Манон сказала правду — что у Этьена болезнь, которая со временем превратит его жизнь в кошмар, — возможно, я нашла ответ, который искала.

Этьен бросил меня, потому что не хотел, чтобы я вышла замуж за человека, который проведет оставшуюся часть своей жизни с петлей на шее, петлей, которая будет затягиваться все сильнее и сильнее с каждым месяцем.

Он бросил меня, потому что слишком любил и не мог поступить так со мной. Но он не понимал глубины моих чувств. Я не могла представить Этьена другим, не таким, каким я видела его в последний раз, — сильным и любящим. Какую бы форму ни приняла болезнь (и о каких бы джиннах не говорила Манон), я справлюсь. Я смогу позаботиться о нем, когда он со временем станет слабым, ведь я ухаживала за своей матерью.

Я снова пришла в Шария Зитун и постучала в ворота дома Манон; был полдень.

Внутри было тихо. Я снова постучала и подергала ручку, но дверь была заперта. Я провела рукой по синему дереву.

— Манон! — позвала я. — Баду! Баду, ты здесь?

Послышался тихий звук: шаги босых ног по плитке.

— Баду! — снова позвала я, приложив губы к тоненькой полоске света между дверью и косяком.

— Это я, Сидония. Мадемуазель О'Шиа. Пожалуйста, открой дверь.

Раздался громкий скрежет внутреннего замка, и дверь распахнулась. Баду посмотрел на меня.

— Maman велела никого не впускать, — сказал он.

— Но это же я, Баду. Могу я войти на минутку?

Он изучал мое лицо, а затем важно кивнул и отступил, давая мне дорогу. Во дворе стояла бочка с водой, на поверхности которой плавали палки.

Баду подошел к бочке и толкнул одну из палок, как будто это была лодка.

— Maman спит? — спросила я его.

Он покачал головой.

— Она пошла в hammam[71] мыться.

— А Фалида? Где Фалида?

— На базаре, покупает продукты.

Я посмотрела на дом.

— Ты здесь один? — спросила я.

— Да. Я большой мальчик, — сказал он, усердно доставая палки из воды, затем разложил их на плитках, опустился на колени и начал соединять палки в разные узоры. — Maman говорит, я большой мальчик и сам могу позаботиться о себе.

Я помолчала, а потом сказала:

— Да-да, ты большой мальчик, Баду.

Я изучала его лицо, когда он сосредоточился на своих палках. Я снова увидела Этьена: этот взгляд — вот сейчас! — такой глубокий. Умный лоб под густыми волосами. Длинная тонкая шея.

Я снова подумала, что так мог бы выглядеть наш собственный ребенок.

— Тебе грустно, Сидония? — спросил Баду, и я осознала, что он перестал раскладывать свои палочки и смотрит на меня. Он не назвал меня «мадемуазель», как обычно.

Сначала я хотела сказать: «Нет, мне, конечно, не грустно» — и попытаться улыбнуться. Но, как и раньше, я не могла позволить себе быть нечестной с этим серьезным ребенком.

— Да. Сегодня мне немножко грустно.

Он кивнул.

— Иногда мне тоже грустно, Сидония. Но потом я подумаю немножко и снова становлюсь радостным. — Он был таким серьезным!

— А о чем ты думаешь, Баду, когда тебе грустно? О чем ты думаешь, чтобы снова стать радостным?

— Однажды, очень давно, моя мама испекла лимонный пирог, — сказал он, и уголки его губ слегка сдвинулись в робкой улыбке. — Un gâteau citron[72]. Ой, он был таким сладким и таким желтым! Когда я думаю об этом пироге, я радуюсь. В моей голове появляется картинка. Я кладу пирог на синее небо, рядом с солнцем. Солнце и лимонный пирог. Как два солнца или два пирога. Два всегда лучше, чем один.

Он встал.

— Maman часто рисовала картины. Я просил ее нарисовать эту картину для меня, с двумя пирогами, но она не захотела. Я собирался повесить ее на стене возле моей кровати. Тогда я был бы всегда счастлив, потому что мог бы смотреть на нее, когда захочу.

Внезапно мои глаза наполнились слезами. Разве для шестилетнего мальчика нормально так говорить? Я не знала.

— Сидония! Сейчас ты должна подумать о том, что доставляет тебе радость, чтобы грусть ушла.

Я опустилась на колени, вздрогнув от боли, — я забыла о разбитых коленях — и обхватила его руками. Я прижала его голову к своему плечу.

— О чем ты думаешь? — спросил он приглушенным голосом. Затем чуть откинул голову и снова посмотрел на меня. — Это что-то радостное?

Я не могла ответить. Его нежная щека, его густые волосы… Я заглянула в его огромные глаза. Он, как всегда, спокойно смотрел на меня. Он такой умный!

— Ты можешь думать о лимонных пирогах, Сидония, — сказал он, высвобождаясь из моих объятий, затем снова начал раскладывать палочки, улыбаясь мне.

Через полчаса вернулась Манон, неся два ведра с разной утварью. Увидев меня, она сердито посмотрела на Баду, но он выдержал ее взгляд.

— Не сердись на него, — сказала я ей. — Это я заставила его впустить меня.

Манон поставила свои ведра.

Я облизнула губы.

— А ты, Манон? Ты тоже больна?

— Нет, — ответила она, и я, взглянув на Баду, захотела, чтобы это было правдой. Мне невыносима была мысль о том, что в таком маленьком безупречном тельце может таиться что-то опасное и губительное.

— Но как трогательно, — продолжила Манон голосом, полным сарказма, — что ты заботишься о моем здоровье!

Я помолчала некоторое время.

— Я просто хочу знать, где Этьен и вернется ли он в Марракеш. Это даже важнее сейчас, чем мои слова о том, что… — Я замолчала, вдруг осознав, что было бы неблагоразумно рассказывать этой женщине что-нибудь еще.

— Так же как Этьен не обсуждал с тобой свою болезнь, он, очевидно, не поделился с тобой и своими планами. Впрочем, как и со мной, — сказала Манон, не ответив на мой вопрос. — У него была мечта достичь славы и признания. Он хотел найти способ предотвратить переход джиннов. — Она все еще пристально смотрела на меня. — И он сделал это, — добавила она и смолкла.

— И что же? — наконец бросила я. — Что обнаружил Этьен?

— Что ему не достанется слава. Есть только один способ предотвратить болезнь. Один-единственный. Он был очень подавленным, Сидония, когда явился сюда.

— Конечно, — заявила я. — Он осознал, какое будущее его ждет.

— Да. И еще кое-что. Он говорил мне, что потерпел неудачу.

— Неудачу?

— Он рассказал мне о тебе. Я знаю все, Сидония.

Я закрыла глаза, вспомнив, как Манон упомянула о моей жизни в Олбани и о тех фактах, которые она не могла знать. Значит, Этьен действительно рассказал ей обо мне и она узнала меня, еще когда я в первый раз подошла к ее дому. Но почему она играла со мной? Почему притворялась, будто ничего обо мне не знает? Она была сама невинность, когда я представилась ей. Манон Малики — непревзойденная актриса. Я убеждалась в этом все больше с каждым разом, когда видела ее.

— Он говорил мне о ребенке.

Я машинально положила руки себе на живот, и ее взгляд последовал туда же.

— Очевидно, ты лгала, пытаясь заставить его жениться на тебе. Такой старый избитый трюк, Сидония. Хотя я ожидала чего-то подобного от такой женщины, как ты. — И снова она улыбнулась такой ненавистной мне вялой улыбкой. — Я с первого взгляда поняла, что нет никакого ребенка. Глупая женщина! Как ты думала объяснять ему это, если бы завладела им? Очередная ложь, на этот раз о потере ребенка?