Линда Холман - Шафрановые врата

Мне захотелось прилечь. Я попыталась встать на ноги, опершись левой рукой о стол. Мена посмотрела на меня с недоумением, затем о чем-то спросила, но ее голос слышался словно откуда-то издалека.

— Больно, — сказала я по-арабски.

Мена поднялась и подошла ко мне.

Мое лицо было мокрым от пота, и я вытерла лоб тыльной стороной правой кисти.

Мена положила руку на мое запястье, посмотрела на ладонь и долго рассматривала ранку. Я поняла ее вопрос на арабском: «Что это?»

Теперь я дрожала. Что происходит? Мне нужно было лечь, и я попыталась отнять руку, но Мена, крепко ее удерживая, снова задавала тот же вопрос.

Как я могла объяснить, так плохо зная арабский?

— Женщина, — сказала я тихо. — Ранить меня.

— Сикиин? — спросила она.

Я покачала головой, не понимая ее. Она взяла нож со стола другой рукой.

— Сикиин, — повторила она, указывая на мою ладонь.

Я снова покачала головой и сделала вид, будто пишу. Как по-арабски ручка и почему Мена интересуется пустяками, когда мне так плохо?

— Куалам? — сказала она быстро, и на этот раз я кивнула.

— Да, куалам. Ручка. Она просто уколола меня ручкой, — прошептала я, зная, что она не понимает по-французски.

И снова я попыталась убрать свою руку, но Мена крепко ее держала, а потом позвала Навар и служанку. Они обе вошли в большую комнату, и Мена быстро заговорила, указывая на мою руку.

Старая служанка пронзительно закричала и закрыла лицо передником. Глаза Навар расширились, и она начала молиться.

Мена снова заговорила со мной, медленно произнося слова. Затем она повернулась к Навар и что-то сказала, упомянув Ажулая.

В комнате было слишком жарко, слишком яркий свет резал мне глаза. Голос Мены и молитвы Навар слились с завыванием старой служанки, потом все звуки превратились в бессвязную речь и дьявольские крики. Комната наклонилась, пол поднялся до уровня моей щеки.

Запах был сильный, обжигающий мои ноздри, и я отвернулась. Но моя голова заболела от этого движения, и когда я открыла глаза, все было как в тумане. Через пару секунд я поняла, что лежу на кушетке в большой комнате, а Мена размахивает перед моим лицом маленьким мешочком для окуривания.

— Бесмеллах рахман рахим, — все повторяла она.

Она заглянула мне в глаза и что-то сказала — на этот раз я поняла слово «джинн».

Я хотела покачать головой, сказать: нет, это не джинн, не дух дьявола. Должно быть, я просто съела то, что мне не подошло. Мне хотелось, чтобы она перестала размахивать надо мной мешочком для окуривания, но не смогла вспомнить ни одного слова на арабском языке, кроме «ла». Нет.

А затем я увидела Ажулая. Он стоял позади Мены и о чем-то говорил с ней. Она не поворачивала к нему лицо, ее платок почти полностью его закрывал. Девушка отвечала быстрыми короткими фразами. Сжав мое правое запястье, она повысила голос.

Ажулай сказал только одну фразу, и Мена ушла.

Он наклонился ко мне.

— Мена говорит, что какая-то плохая женщина навела на тебя порчу. — Я попыталась улыбнуться в ответ на такую нелепость, но у меня перед глазами снова все поплыло, словно я была в каком-то болезненном сне. Был ли Ажулай действительно здесь или я представляла его, как недавно в хамаме?

— Нет. Я просто… больна. Может быть, еда… — Мой голос звучал все тише.

Он поднял мою руку. Его пальцы были очень холодными. Мое лицо горело, щека ныла; я прижала его руку к щеке и закрыла глаза, наслаждаясь ощущением прохлады. Затем прикоснулась губами к его коже и втянула воздух носом, пытаясь уловить запах индиго.

— Что случилось с твоим лицом, Сидония? — Он говорил тихо и не убрал свою руку.

Я открыла глаза, и вдруг его черты стали отчетливыми, его лицо было так близко от моего, и я осознала, что делаю. Это был не сон. Я отпустила его руку и провела пальцами по своему шраму, затем поняла, что он смотрит на другую мою щеку. Я прикоснулась к ней: она распухла.

— Я упала в обморок. Должно быть, я ударилась лицом, — сказала я, смутившись. — Мне жаль, что они тебя побеспокоили. — Я тщетно пыталась сесть: была слишком слаба. — Завтра все будет в порядке. После того, как я посплю.

— Кто та женщина, о которой говорила Мена? — спросил Ажулай, нежно надавив мне на плечо, и я снова легла.

— Манон. Я сегодня пошла посмотреть, все ли в порядке с Баду и Фалидой, — ответила я. — Их там не было, но была Манон.

— И? Что случилось с твоей рукой?

Я издала странный звук, пытаясь засмеяться.

— Ничего. Она хотела сделать мне подарок. Я не знаю зачем; она меня не любит, так ведь?

Он казался совершенно спокойным.

— Это была старая ручка с чернильницей. Она вручила ее мне, и острие ручки вонзилось в мою ладонь. Вот и все.

Что-то изменилось в его лице.

— Наверное, тебя надо отвести в клинику во французском квартале, — сказал он.

— Что? Нет. У меня в комнате есть мазь. Возможно, она поможет.

Мои зубы стучали; я уже не дрожала, меня трясло от озноба.

Ажулай повернул голову и что-то выкрикнул, затем снова поднял мою руку, поднес ее близко к лицу и начал рассматривать. Теперь я видела, что моя ладонь еще больше распухла, а порез загноился. Я попыталась согнуть пальцы, но не смогла.

За плечом Ажулая показалось лицо служанки; он что-то ей сказал, и она ушла.

— Она принесет тебе одеяло. И я велел ей отправить одного из мальчиков в мой дом и кое-что принести, — сказал он. — Здесь не обойтись молитвами и окуриванием. — Его взгляд опустился ниже моего лица, и он добавил: — И амулетами.

Я посмотрела на то, что он держал в руке: круг с глазом на золотой цепочке. Это была цепочка Мены; я видела ее, когда она раздевалась в хамаме. Она, должно быть, повесила ее мне на шею сегодня вечером.

Ажулай отвел взгляд от амулета и поднялся, потому что вошла служанка с одеялом под рукой и что-то пробормотала. Ажулай взял у нее одеяло и укрыл меня.

Я задремала, зная, что Ажулай сидит на маленьком стульчике возле меня. Потом я почувствовала, что он снова поднял мою руку. Мне было тяжело открыть глаза, но я сделала это и увидела его голову, склоненную над моей рукой. Он держал что-то между большим и указательным пальцами. Я ощутила внезапную резкую боль и попыталась отдернуть руку, но он крепко держал ее. Я застонала, когда он проколол мне ладонь и расковырял ее чем-то горячим и острым.

Он шептал что-то на арабском, что-то утешительное, возможно, говорил мне, что скоро все закончится и он сожалеет, что причиняет мне боль.

Я затаила дыхание.

Наконец он поднял голову, и я издала слабый крик облегчения, когда боль утихла.

— Оно у меня, — сказал он, но я не поняла, что он имел в виду, да меня это и не волновало.

Почти сразу же мою руку будто обдало огнем, я перестала дышать и подняла голову, чтобы посмотреть, что происходит. Ажулай лил что-то пахнущее дезинфекцией на мою ладонь.

— Больно! — воскликнула я, и он кивнул.

— Я знаю. Это скоро пройдет. — Он наложил на мою кисть чистую повязку. — А теперь пей, — сказал он и поднес стакан к моему рту. Напиток был очень сладким, но горечь все равно чувствовалась. — Это снимет боль и собьет жар.

Я все выпила и снова легла; моя рука ужасно ныла. Ажулай молча сидел рядом, и в какой-то момент — я понятия не имела, сколько времени прошло, — я осознала, что у меня уже ничего не болит, и ощутила сонливое умиротворение.

— Больше не болит, — прошептала я.

— Хорошо, — сказал Ажулай, поглаживая рукой мой лоб.

Я поняла, что засыпаю.

— Я думала сегодня о твоих руках, — прошептала я, — в хамаме.

Больше я ничего не помнила.

Проснувшись на следующее утро, я полежала некоторое время, вглядываясь в тусклый свет и удивляясь, почему я не в своей комнате наверху.

Затем я подняла руку и увидела чистую марлевую повязку.

Вошла Мена со стаканом чая, и я попыталась сесть.

— Каыф ал-хаал? — спросила она, протягивая мне стакан.

Я неуклюже взяла его обеими руками, помня о своей израненной ладони.

— Со мной все в порядке, — сказала я по-арабски в ответ на ее вопрос.

Я действительно чувствовала себя хорошо; больше не было жара, правда, рука еще была слабой и плохо двигалась.

Я представила Ажулая, склонившегося надо мной.

— Ажулай? Он здесь? — спросила я.

— Ла, — сказала Мена, качая головой.

Примерно через час я почувствовала себя достаточно хорошо, чтобы подняться в свою комнату, переодеться и расчесаться, хотя меня немного качало, а мои движения были неловкими из-за перебинтованной руки. Синяк на моей щеке был темного цвета, но было больно, только когда я к нему прикасалась. Я сидела во дворе, когда пришел Ажулай. Увидев его, я смутилась: сколько всего произошло вчера вечером и сколько было еще в моей голове! Воспоминания о прошлом вечере смешались с моими фантазиями об Ажулае в хамаме.

Но когда он улыбнулся мне, я улыбнулась в ответ.

— Выглядишь гораздо лучше, — сказал он, кивнув. — Я был здесь до раннего утра, но когда увидел, что у тебя спал жар и опухоль уменьшилась, ушел. — Он наклонился, взял меня за руку и бережно снял повязку. — Да, посмотри. Теперь с тобой все будет хорошо. Яда уже нет.

— Яда? — переспросила я, глядя на свою руку в руке Ажулая.

Моя ладонь приняла нормальный вид, если не считать маленькой ранки посредине.

И вдруг я вспомнила, что прижималась губами к его руке прошлой ночью. Но он знал, что я бредила и не могла отвечать за свои действия.

Ажулай снова перебинтовал мне руку.

— Не снимай повязку сегодня, рана должна быть в чистоте, — сказал он. — К завтрашнему дню все будет отлично.

— Яд? — спросила я снова. — Какой яд?

Он стоял, отвернувшись.

— Я вытащил из ранки маленький осколок чего-то. Кость. У некоторых старых ручек кончик делали из заостренной кости.

Я вспомнила, что делала Фалида на кладбище. Как она искала в могиле то, что было необходимо Манон. Я вздрогнула, как будто вернулся озноб прошлой ночи.

— Но разве старая кость может вызвать инфекцию?

Он снова посмотрел на меня.

— Сама старая кость не смогла бы. Возможно… если ее окунули в некое вещество… — Он замолчал. — Я точно не знаю.

— А если бы ты не вытащил ее? Если бы Мена не послала за тобой?

— Через два дня я заберу Баду и мы поедем за город, — сказал он, резко меняя тему, явно не желая отвечать на мой вопрос. — Ты все еще хочешь поехать?

Я кивнула, понимая, что он больше не будет говорить о том, что случилось с моей рукой. Я не могла спросить его, считает ли он — как считала теперь я, — что Манон умышленно пыталась навредить мне. Когда она узнала, что я собираюсь поехать с Ажулаем и ее сыном, она захотела остановить меня.

Манон не собиралась дарить мне ручку и чернильницу. Она преследовала определенную цель, и это было ужасно.

Я также не хотела думать о том, что Баду и Фалида остаются наедине с женщиной, способной на такое зло.

Через два дня Ажулай приехал в Шария Сура вместе с Баду. Баду ожидал на улице, à Ажулай зашел во двор. Я повязывала голову хиком, когда Ажулай окликнул меня:

— Сидония! — Я замерла, не закончив завязывать платок.

— Да? — отозвалась я.

Он выглядел странно. Я никогда не видела Ажулая таким смущенным.

— Ты уверена, что хочешь ехать?

Я кивнула.

— Да. А что такое?

— У Манон… — Он запнулся, а потом продолжил: — Когда я зашел за Баду…

— Нет, — сказала я, и он умолк.

Я представила, какой разговор мог произойти между ними. Конечно же, Ажулай разоблачил Манон. Они, должно быть, поссорились. Сейчас Ажулай расскажет мне, что говорила Манон, или попытается объяснить ее действия. Она наверняка спросила Ажулая, поеду ли я с ними. Она ожидала, что он скажет «нет», что я больна. Она не хотела, чтобы я проводила время с Ажулаем; конечно же, она ревновала его ко мне. И когда она узнала, что я все еще собираюсь… Где-то в глубине души я радовалась, представляя, как она разгневалась, когда узнала, что у нее не получилось навредить мне. Мне хотелось, чтобы она думала, что я сильнее ее.

— Что бы ни произошло у Манон, я не хочу этого знать, — сказала я. — Я хочу забыть о Манон и Шария Зитун. Хотя бы на два дня, Ажулай. Пожалуйста, не рассказывай мне ничего о ней.

Он долго смотрел на меня, как будто спорил сам с собой, а потом все же кивнул. Мы вышли за ворота и втроем — он, Баду и я — пошли по узким, еще не знакомым мне улочкам медины. Я чувствовала себя совершенно здоровой и несла плетеную сумку. Ажулай нес два больших мешка, перекинув их через плечо. Пройдя через крытый базар, а затем под высокой аркой в стене медины, мы попали в совершенно другой мир. Люди были одеты здесь иначе, многие женщины, хотя и повязывали голову платком, не закрывали лицо. Здания были более высокими и узкими, двери были украшены богаче.