Ажулай что-то сказал, и хозяин посмотрел вверх. Я отпрянула от окна, и в этот момент в дверь тихо постучали.

Я открыла. Это была Мена.

— Ажулай здесь, — сказала она. — Он хочет видеть тебя. Накинь на лицо покрывало, Сидония. — Она нахмурилась. — Мой муж дома.

Я сделала как она просила. Она спустилась по задней лестнице — ею женщины пользовались, чтобы не идти через двор, если там был мужчина. Я спустилась во двор. Ажулай встал.

— Ты в порядке? — спросил он.

— Да, — ответила я.

— Но ты видела Этьена, — сказал он. — Я ходил в Шария Зитун сегодня. Манон сказала мне, что ты была там. Она сказала мне… — он замолчал, и я выжидающе посмотрела на него. — Теперь ты понимаешь, почему я не сказал тебе об Этьене сразу же? Теперь ты понимаешь, что я хотел защитить тебя? Я знал, что не смогу удержать тебя и тебе откроется правда — уж Манон постаралась бы, чтобы ты узнала все, — но я хотел… Прости. Я был эгоистом. Я хотел, чтобы ты еще несколько дней… Я хотел…

Я присела на скамью. Он больше ничего не сказал и сел напротив меня. Наконец я заговорила:

— Я все понимаю, Ажулай. Но я не совсем хорошо себя чувствую.

Как только я произнесла эти слова, я вдруг подумала о Баду. Последнее, что он помнил обо мне, — это как я била Этьена по лицу и пронзительно кричала. Я прикрыла глаза рукой, представив искаженное болью и страхом лицо мальчика, когда он подбежал к Фалиде, и выражение их лиц, когда они убегали со двора.

Они наверняка считали, что я не лучше Манон. Теперь я была для них женщиной, которая кричит и бьет.

— Сидония!

Голос Ажулая отвлек меня от неприятных мыслей, и я опустила руку.

— Я думала о Баду, — сказала я. — Бедный ребенок!

— Это нелегкое испытание для него. Однако же многие дети в Марокко… во многих местах… У него есть крыша над головой, и он не голодает, — сказал он. — Я пытаюсь сделать его жизнь немножко лучше.

Я кивнула.

— Я рада, что у него есть ты. Невыносимо думать, что он растет возле Манон. Но что просто разрывает сердце, — я сорвала с головы покрывало, совсем забыв о муже Мены в тот момент, — так это мысль о том, что ему предстоит перенести.

— Перенести?

— Ну, ты знаешь. Болезнь. Хорея Гентингтона. Конечно, Манон это не волнует; она, возможно, считает, что к тому времени, как он станет взрослым и болезнь проявится, она уже умрет. Так зачем же беспокоиться?

— Я не понимаю, — сказал Ажулай.

Я пристально посмотрела на него.

— Чего ты не понимаешь?

— У Манон она не проявляется. Почему она должна проявиться у Баду?

— Но Этьен, он ведь болен.

— Да. Он его дядя, но эта болезнь передается только от родителей. Разве нет? Так сказала мне Манон.

Я покачала головой.

— Ажулай, разве ты не знаешь? Манон никогда не говорила тебе, что Баду — сын Этьена?

Ажулай чуть отстранился.

— Манон не знает наверняка, кто его отец.

Я сглотнула, не веря своим ушам.

— Но она знает. Она сказала мне, что его отец — Этьен, когда рассказывала об их отношениях. Сегодня днем. И Баду — это плод их связи.

Ажулай встал и быстро зашагал по двору, явно пытаясь сдержать гнев. Затем он вернулся и снова сел напротив меня. Он покачал головой, уставившись на стену над моей головой. Я уже достаточно хорошо его знала, чтобы понять, что он о чем-то размышляет. Наконец он посмотрел мне в глаза.

— Манон была с Этьеном до того, как он уехал в Америку, это правда. Но она была также еще с двумя мужчинами, причем одновременно: с евреем из Феса и испанцем из Танжера. А Баду родился через десять месяцев после того, как Этьен уехал в Америку. Поэтому его отец или еврей, или испанец.

Я услышала тихое воркование голубя на высокой стене позади Ажулая.

— Но…

И снова Ажулай покачал головой.

— Сидония, Манон утверждает это, чтобы добиться своей цели. Она сказала тебе очередную ложь, а ты продолжаешь ей верить.

— Своей цели?

— Ее цель — навредить тебе. С первого дня нашего с тобой знакомства я увидел, как Манон к тебе относится, и понял, что она делает. Сначала главной причиной этого была ревность, и я понимал, что она усиливается с каждым днем, потому что не только Баду тянется к тебе, но также… — он умолк.

— Главной причиной? Что ты имеешь в виду?

— Она ревнует, поскольку допускает, что ее брат любил тебя. Даже несмотря на то что он ей не нужен — ведь она уже достигла своей цели, — она не может смириться с мыслью, что он любит кого-то еще. Он ей нужен весь, целиком и полностью. — Он прислонился к стене. — Манон такая. Конечно же, ты сама видишь это.

Я смотрела на его губы, когда он говорил.

— Она терпеть не может чувствовать себя второсортной; как она сама говорит, она всегда ощущала себя такой, пока не выросла. И поэтому сейчас… Она должна быть главной женщиной для каждого мужчины в ее жизни. Ей не нужны соперницы, даже в отношении ее сына. — Он замолчал. — Она не хочет делиться с тобой никем. Никем! У тебя есть тому доказательство. — Он наклонился вперед, взял меня за руку, перевернул ее и потрогал своим большим пальцем небольшую отметину на моей ладони. — Вот что она сделала, когда узнала, что я хочу провести время с тобой. Вот как она навредила тебе.

Я все еще думала о том, что Манон, как сказал Ажулай, ревнует Этьена ко мне.

— Он проявил слабость, — сказала я, пытаясь, чтобы это не прозвучало враждебно. — Если бы он действительно любил меня, как она допускает, он не ушел бы так, как он это сделал.

Рыжий кот прокрался во двор, остановился и внимательно смотрел на что-то в кустах, помахивая хвостом из стороны в сторону.

— Она сказала Этьену, что Баду его сын, чтобы он дал ей больше денег, — заключила я.

Ажулай кивнул.

— Отчасти это так. Она хотела, чтобы он ее обеспечивал, — якобы ради Баду. Но я думаю, изначально она просто, взывая к его совести, просила у него денег как у дяди Баду.

Я вспомнила ее слова, что она не сделала аборт, потому что ребенок был гарантией ее беззаботного существования.

— Но когда он рассказал о тебе — я при этом присутствовал — об американке, которая носит его ребенка, она просто взбесилась. Он сказал, что не знает, что ему делать, но якобы не может все так оставить. И вот тогда она сказала ему, что Баду — его сын. Как и ты, он поверил Манон; ему и в голову не могло прийти, что и в этом она ему врет. Он не знал, что она была с другими мужчинами в то же время, что и с ним; он не знал точной даты рождения Баду. Для него обстоятельства и время сходились. Я прекрасно понимал, что она делает.

Его голос становился все громче, а тон — возмущеннее.

— Она не хотела снова быть второй. После тебя, Сидония. Она не хотела, чтобы я заботился о тебе, а ей было известно, что я это делаю. И когда она узнала, что ты забеременела от Этьена — я уверен, что это случилось именно в тот момент, когда она услышала от него об этом, — ее ревность взыграла настолько, что она захотела (ей это было просто необходимо) превзойти тебя.

Я была поражена.

— И из-за своей ревности и своего шаткого положения она придумала такую чудовищную ложь?

— Когда она сказала ему, я разозлился на нее. Я открыл было рот, чтобы возмутиться, рассказать Этьену правду, сказать, что она солгала. Но все произошло так быстро! Этьен буквально подпрыгнул на месте; он сказал, что хотел во что бы то ни стало остановить болезнь, не передать ее следующему поколению. А получилось, что это произошло дважды: он уже зачал одного ребенка — с тобой, Сидония, — и только что узнал, что создал и второго. Баду. Его лицо стало белым, он поднялся, пошатнувшись. Я схватил его за руку со словами: «Нет, подожди, Этьен!», но он убежал в ночь.

Я представила эту сцену.

— Я поругался с Манон, сказал, что она должна рассказать ему правду. Но она заявила, что он заслужил это чувство вины и унижение. Что в мире недостаточно вины для Этьена; может быть, теперь он поймет, что чувствовала она, когда их отец предал ее. — Он помолчал. — Манон и Этьен похожи, Сидония, тем, что думают только о себе. Это их общая черта.

Я знала, что он прав.

— Тем не менее, несмотря на ярость Манон, я оставался там всю ночь, — продолжил он, — надеясь, что Этьен вернется. Она делала много чего такого, что я не одобрял, но этого я не мог допустить. Несмотря на недостатки Этьена и его проступки, было нечестно заставлять его так страдать. С него достаточно и неизлечимой болезни. Я собирался открыть ему правду о том, что Баду — не его сын. — Он обхватил себя руками. Я увидела выступившие на них вены. Это были руки, которые могли выполнять тяжелую работу и нежно обнимать ребенка. — Но он не вернулся. Он ушел, оставив свою одежду, книги и даже очки. Через несколько недель он прислал Манон письмо — то, о котором я тебе уже говорил. Он написал, что у него было время подумать и он готов взять ответственность за своего ребенка. Он будет приезжать, чтобы видеться с ним, каждые несколько месяцев. Он писал, что хочет быть уверен, что его ребенок ни в чем не нуждается.

Я кивнула. Манон решила, что она победила. Теперь она могла выпрашивать у Этьена что угодно. И он бы обеспечивал ее, чувствуя свою вину.

Было тихо, только время от времени раздавалось воркование голубей.

— И что — ты сообщил ему?

Ажулай покачал головой.

— Когда я забирал Баду перед тем, как мы поехали в мою деревню, он был там, как я тебе уже говорил. Но тогда момент был неподходящий. Баду был там, и Манон поторопилась нас выпроводить. А Этьен сказал, что останется здесь на некоторое время. Я знал, что скажу ему, когда мы вернемся из блида. И я пошел туда сегодня вечером, чтобы поговорить с ним, но его не было — так сказала Манон. Но ей известны мои намерения, поэтому она сделает все возможное, чтобы остановить меня. Она сказала, что не хочет меня видеть и чтобы я больше не приходил в Шария Зитун.

Остался ли Этьен в Марракеше? Я вспомнила, как он ушел сегодня днем, и мне было интересно, сбежал ли он снова, как когда-то сбежал в Америку, узнав, что женщина, которую он любит, — его сводная сестра? Как он умчался в Марокко, когда я сообщила ему, что беременна? Как он сбежал в другой город, когда Манон сказала ему, что Баду его сын? Вот как Этьен ведет себя, когда не хочет решать проблему. Убегает.

— Все, что мне остается, — это надеяться, что я увижу его снова и смогу открыть ему правду. Но это будет трудно. Манон постарается этого не допустить.

Мы помолчали.

— И что теперь, Сидония? — спросил он.

— Теперь?

— Что ты будешь делать?

— Я… Теперь меня здесь ничто не держит. В Марракеше. — Я посмотрела на него, ожидая, что он скажет то, что я хотела услышать: «Останься, Сидония. Я хочу, чтобы ты осталась. Останься и будь со мной».

Он долго ничего не говорил, не смотрел на меня. Я видела, как двигался его кадык, когда он сглатывал. Наконец он сказал:

— Я понимаю. Эта страна так отличается от той, где ты жила с рождения. Тебе нужна свобода. Здесь ты будешь чувствовать себя заключенной.

— Заключенной?

Только теперь он снова посмотрел на меня.

— Положение женщины здесь… совсем не такое, как в Америке, в Испании. Во Франции. Во всех странах мира, где такая женщина, как ты, может делать то, что захочет. То, что ей нравится.

Мне хотелось спросить его, что значит «такая женщина, как ты». Я подумала о своей жизни в Олбани. Была ли я свободной?

— Я не чувствую себя здесь в заключении, — сказала я. — Да, сначала мне было трудно. Я… боялась. Но это было отчасти из-за того, что я была одна, а еще из-за того, что не до конца понимала, какова моя цель, хотя убедила себя, что понимаю. Но с тех пор как я поняла… с тех пор как я сроднилась с Марракешем, освоилась здесь, в медине, я, хотя и по-прежнему не уверена в том, что поступаю правильно, осознала, что чувствую. Я чувствую, что живу. Даже мои картины стали другими. Они тоже живые, никогда раньше они не были такими.

— Но, как ты сама сказала, причина, по которой ты приехала в Марракеш, уже не актуальна.

— Да. Этьен для меня теперь не существует. — Я отвернулась от Ажулая и уставилась на плитку. Разве он не понимает, что я хочу ему сказать? Разве он не разыскивал меня, не звал меня с собой в сад, в деревню, где живет его семья? Разве он не попытался защитить меня, когда узнал, что Этьен в Марракеше? Он только что сказал, что Манон ревновала, потому что знала, что Ажулай заботится обо мне.

Неужели я его не так понимала? Но время, которое мы провели в блиде… то, как он смотрел на меня. То, как мы рассказывали друг другу о своей жизни. То, как он касался моих ног. Его губы возле моих.

Но он не попросил меня остаться.