Тина Сескис - Шаг за край

Пит и его коллега не знали, что делать со мной, все еще закутанной в банное полотенце, и после нескольких тревожных совещаний и призывов дать задний ход они наконец объявили мне, что арестуют меня по подозрению в убийстве. Слова эти для меня не имели ни малейшего смысла, так что я кивнула и позволила им сделать мне полагающееся предупреждение, меня меньше всего волновало, что они теперь со мной станут делать. «Бедняжка, бедняжка Робби, такой молодой, так полон жизни, что же я такого натворила?» Я опять принялась всхлипывать.

Прибывает сотрудник полиции — женщина, по–моему, ее специально вызвали, она ведет меня в ванную обыскивать, я сбрасываю полотенце, и единственное, что предстает ее взору, это мое голое тело да ужас в моих глазах. Понадобилось всего десять секунд, и потом она говорит, что я могу одеваться, но после дальнейших споров шепотом сообщает, что мне придется надеть чистую одежду из гардероба Робби: мы не должны ни до чего дотрагиваться, связанного с местом преступления. Она так это называет: место преступления, потому что было совершено убийство — мною, очевидно.

Наконец женщина–полицейский, мужеподобная, в нескладных ботинках и с практичной короткой стрижкой, заковывает мне в наручники вытянутые вперед руки, похоже, едва ли не извиняясь при этом: она же понимает, что я ни сопротивляться, ни убегать не собираюсь, — металл холодит запястья, от него неудобно и больно, и все же это меня успокаивает. Когда меня наконец–то выводят из квартиры босую, ведут вниз по шикарным, покрытым ковровой дорожкой ступеням, а потом и на утреннюю улицу, я кажусь маленькой и хрупкой рядом с полицейскими, будто за ночь я съежилась или усохла на несколько дюймов. Пока тот, кого зовут Питом, ведет меня к полицейскому фургону, замечаю поджидающих фотографов и догадываюсь: должно быть, пойдет сюжетом в новостях. Теперь меня обнаружат, семья моя узнает, где я, выяснит, что я сделала, понимаю, что еще одну жизнь погубила. Меня, должно быть, повезут в полицейский участок, и от этой мысли мне делается дурно.

В фургоне меня сажают в клетку, как животное. Сижу я так низко, что улавливаю запах выхлопов дизеля, чую, что дорога очень близко, под вялым движением фургонной подвески, и меня опять начинает тошнить. Я до того подавлена, что неловко откидываю голову, прислоняясь к кузову фургона, а тот на каждой кочке бьет жестко, до металлического лязга, который отдается в голове тупой болью, хотя, казалось бы, должно как током бить, — и я понимаю: я этого заслуживаю. Смутно догадываюсь об остановках на светофорах, о смене полос движения, поворотах за угол, но во мне появляется ощущение какой–то странной внетелесности, словно бы я смотрю на себя со стороны, будто в кино, где я главный злодей. Минут, может, через десять фургон набирает скорость и, бухая совершенно как молот, делает резкий поворот влево, оставаясь какое–то время на двух колесах (во всяком случае, так кажется), а теперь крутит вправо, и потом пускаются в ход тормоза, фургон с лязгом застывает, и я слышу через окошко, как кто–то переговаривается, а вот мы опять тронулись, на этот раз медленнее, проехав же еще несколько ярдов, останавливаемся, задние двери открываются, и майский солнечный свет, игольчато острый, свежий после субботнего дождя, потоком заливает фургон, впивается мне в глаза, и я мигом закрываю их: для яркости во мне нет места.

Мне велят вылезать из фургона; пока я делаю это, шатаясь и задевая за дверь, сажаю черные масляные пятна на джинсы Робби. Почему–то меня это беспокоит, и я говорю: прости, не очень–то понимая кому, я пытаюсь оттереть отметины, а женщина–полицейский говорит (без недоброжелательства): «Пойдемте, мадам», — берет меня за скованные руки и заводит в громоздкое здание. Мы заходим в приемную (если это так называется в полицейском участке), повсюду сотрудники полиции, глазеют на меня, почему–то я, похоже, тут едва ли не знаменитость. Меня сразу проводят дальше в какую–то мерзкую комнатушку, пропахшую страданиями, посылают за врачом и задают мне все эти вопросы про здоровье, про душевное здоровье, не занималась ли я когда–нибудь членовредительством, нет ли у меня сейчас тяги к самоубийству. Это гнетет. Говорю им, все зависит от того, что они понимают под членовредительством, но они только поворачивают на меня свои равнодушные лица, каменные морды, а когда я отказываюсь дальше рассуждать, нет ли у меня намерений покончить с собой, что–то помечают в своих блокнотах и дальше спрашивают, есть ли кто–нибудь, кого я хотела бы уведомить о своем аресте. Это мне кажется почти забавным: полагаю, теперь уже вся страна знает, судя по всем тем фотографам, что толпились возле квартиры Робби (потихоньку про себя думаю, как это они так быстро туда сбежались). Когда меня спрашивают, нужен ли мне защитник, то я уже слишком устала, чтобы думать, по мне, лучше сказать «нет». Так что меня отводят в камеру, и когда наконец–то оставляют одну, то, оказывается, мне не до чувств и не до забот, я где–то глубоко в себе, где мне покойно и тепло, где ничто не может пойти не так, потому что и так уже все наперекосяк.

Ангел настолько увлеклась разговором со своим новым приятелем Филиппом, что не заметила, что Кэт нет рядом. Она решила, что Кэт с Саймоном, а потому, заметив его беседующим с какой–то гибкой, как ива, женщиной, черные волосы которой были будто обрублены прямо по лбу, Ангел подошла и спросила, где Кэт. Саймон тоже не замечал, чтобы она уходила, в баре было полно народу, и он ожидал, пока его обслужат. Когда же к половине второго Кэт так и не вернулась, Ангел попробовала дозвониться ей, однако телефон подруги просто переключался на голосовую почту.

«Ну и ладно», — подумала Ангел, полагая, что увидится с Кэт дома. Однако ее немного удивило, что Кэт ушла, не попрощавшись, тем более что она забрала с собой ее розовую шелковую косметичку: Ангел сама чувствовала себя слегка на взводе, а уверенности, к кому тут можно бы безбоязненно обратиться, у нее не было. Кончилось тем, что она вновь составила компанию Саймону, выпила еще шампанского, и это отвлекло ее от косметички. Когда же Саймон спросил, не согласится ли она пойти выпить по рюмочке на сон грядущий в его номере гостиницы, которая прямо за углом, она подумала: почему бы и нет, мужчина он привлекательный, к тому же и деньги на такси можно сэкономить. Так что ушли они вместе, и позже Ангел надеялась, что Кэт возражать не стала бы.

Много часов спустя сижу на краешке скамьи в камере полицейского участка Паддингтон — Грин и все еще пытаюсь переварить тот факт, что меня считают убийцей. А я убийца? О чем я напрочь забыла от ужаса пробуждения рядом с трупом, так это о последствиях того, что мы вытворяли вместе, как делились наркотиками Ангел, что именно я и дала ему их. Что это я вызвала его смерть.

Дрожь пробирает неудержимая, тут холодно, мои выданные полицией белая кофта и брюки куда как легки, и я начинаю понимать, что моя трогательная попытка убежать от прошлого, начать новую жизнь провалилась с треском и привела лишь к еще большим страданиям. Меня еще раз раздели и обыскали (на сей раз это проделали двое полицейских), и пусть это унизительно, какая мне до этого забота, если в ноздрях у меня навечно застрял гнусный запах смерти. По крайней мере, сейчас я могу поставить на себе крест, я на самом деле ушла от борьбы за выживание, только ирония в том, что, по–моему, неуверенные ответы на вопросы врачей вынудили установить за мной постоянное наблюдение как за потенциальной самоубийцей, каждые пятнадцать минут кто–то смотрит за мной через глазок. Толстомордый полицейский в очередной раз заглядывает полюбоваться на меня, и я тупо смотрю на него некоторое время, непонимающе, как какая–нибудь горилла в зоопарке, а потом поворачиваюсь лицом к стене.

Когда в субботу к обеду Ангел вернулась и стало ясно, что Кэт домой все еще не приходила, Ангел встревожилась по–настоящему. Ей, положим, никогда не нравилось расспрашивать (она полагала, что Кэт сама расскажет, когда созреет), она всегда ощущала у своей подруги какую–то непонятную печаль, а после вчерашней драмы все гадала, какова же правда и что Кэт теперь учудила, все ли с ней ладно… или надо в полицию звонить?

«Не психуй», — подумала Ангел. Она Кэт не мать, может, та просто разок с кем–то домой пошла. Беспокойство, однако, не проходило, и, уходя в субботу вечером на работу, Ангел оставила Кэт записку с просьбой позвонить ей, как только та придет домой, а на тот случай, если Кэт потеряла мобильник, записала номер своего рабочего телефона на обороте счета за газ, оставив его на столике у входной двери.

Только от одного из игроков за столом, где резались в «двадцать одно», Ангел впервые услышала поразительную новость о том, что умер Роберто Монтейро. Едва закончилась ее смена, она вышла на мобильном на сайт Би–би–си, чтоб узнать, что случилось, и так выяснила, что ее лучшая подруга арестована за убийство.

Сейчас я тихонько хнычу, будто наконец–то за осознанием последовал удар. Я жалею обо всем, что делала в эти два минувших дня, обо всем до последнего. Если б только я вела себя здраво, как это было когда–то, взяла бы отгул на работе, просидела бы по–тихому дома. Если бы только мне хватило смелости самой пройти через все это. Если б только я не пошла обедать с Саймоном… что за бредовая идея, будто мне уж и нельзя самой порадоваться. Если б только прописанное врачом лекарство не обратило меня в маньячку, безумную. Если б только я весь вечер провела в постели, вместо того чтобы снова из дому выбраться… о чем, черт возьми, я думала: ужин с награждением — это ж последнее дело! Если б я только не пошла на эту вечеринку, не встретила Робби, не было бы у меня с собой косметички Ангел. Если б только, если бы только, если бы только. А теперь из–за меня одна из ярчайших молодых звезд страны лежит мертвый и посиневший в морге.

Когда в полиции сказали, что это был Роберто Монтейро, все наконец обрело смысл: почему люди пялились на меня, когда мы пошли ловить такси; почему он так хотел, чтоб мы остались дома, а не пошли куда–нибудь, где его узнали бы; почему он, казалось, так увлекся мною, понятия не имевшей, кто он такой, считая, что мне он, должно быть, понравился сам по себе; почему он был так богат, хотя и так молод. По мне, впрочем, он и не походил на футболиста: я полагала, что футболисты живут в загородных домах, похожих на помещичьи усадьбы, а не в квартирах в центре Лондона, и, пусть это и выглядит предубеждением, но он казался человеком куда большей культуры, в нем чувствовался джентльмен. Его сестра была, очевидно, моделью и, похоже, приятельницей модельера, поэтому он и оказался в клубе. Он был травмирован, восстанавливался после операции на колене, а потому и получил позволение выйти на люди в вечер пятницы. Знаю я об этом только потому, что слышала, как полицейский по имени Пит разговаривал с кем–то возле моей камеры и при этом едва не плакал, должно быть, болел за «Челси».

Я, конечно же, слышала о Роберто Монтейро, о нем все слышали, но футбол меня никогда не занимал и, как то ни глупо звучит, оказавшись на грани нервного срыва, я попросту не смогла сообразить, что это такое. Я едва не смеялась, впадала в истерику, в безумие, с ума сходила от своей глупости. Что такого Робби увидел во мне, хотела бы я знать? Что, все из–за того, что я просто не знала, кто он, или то было нечто большее? А что я в нем увидела? Только и всего, что он напомнил мне моего мужа? Полагаю, я никогда этого не пойму, и тут наворачиваются слезы, крупные, обильные слезы — по Робби, по его юности, по его будущности и его красоте, которым уже никогда не осуществиться, а это заставляет меня прокрутить в мыслях все остальное произошедшее. Сворачиваюсь в клубочек на мерзких нарах и желаю, чтоб весь мир отвалил от меня и катился себе куда подальше.

Соблазнив мужа своей сестры–близняшки, Кэролайн преисполнилась ощущением своего рода триумфа. Его она считала законной добычей, ведь что ни говори, а Эмили его бросила, а то, что Бен воспламенился желанием обладать ею, Кэролайн, столько бурно и всепоглощающе… что ж, в момент обоюдного для них экстаза это дало ей почувствовать себя могущественной, великолепной, испытать полнейшее торжество в растянувшемся на всю жизнь состязании с сестрицей. Сразу после этого, впрочем, он грубо ее отпихнул, вскочил и, прежде чем выбежать из комнаты, глянул на нее с таким отвращением, что она поняла, как глубоко его презрение: их соитие было актом ненависти, а не любви, и она ничего не добилась. Сердце ее сжималось, когда она наливала себе еще выпить, она понять не могла, отчего никто никогда ее не любил. Что в ней не так?