Ольга Резниченко - Шальная мельница (СИ)

— Вы, конечно, простите, Господин Лекарь, — отозвался мужчина, виновато склонив голову. — Я высоко ценю Вашу заботу и труд. Однако, не мог бы я попросить, чтобы мою жену (дома хворая лежит, встать с постели даже не может) осмотрел… Ваш Лекарь… Анна?

Обомлел Хорст, невольно приоткрыв рот. Не шевелится, не дышит. Оторопели и все мы, помощницы. Растерянный взор гостя около, не может втолковать, что такого жуткого он сказал.

— Приношу свои извинения, — вновь забормотал он, уже пытаясь оправдаться. — Если что-то не то…

— Чушь! — резко, грубо перебивает его Хорст, шаг в сторону, немного отворачиваясь, а затем снова взгляд в лицо пришедшему. — Вообще-то, единственный здесь Лекарь — я, и только я. Иного не дано. И Вы говорите о серьезных вещах, так что давайте оставим все прихоти — юным девицам. Здесь я заведую, а потому мне думать и решать — кто кого будет осматривать. Сейчас я окончу свои здешние дела, и ближе к обеду приду к вам. А если… одолевает исключительное желание доверить свою душу и душу жены дьяволу, а плоть — гадкой ведьме, то дерзайте — но не здесь, не в пределах нашего приюта, и всей Бальги, ведь эта крепость — прежде всего, оплот слуг Господних, а не приспешников Сатаны. А то, что мы временно испытываем трудности, лишь лишний раз укрепляет и доказывает нашу веру в Господа, которую сам дьявол решил испытать. И Вы не искушайтесь. Думая о плоти, забываете о главном — о душе.

Нервно скривилась я, поморщилась. Невольно стиснула зубы от ярости.

Но молчу. Еще молчу…

Долгий выжидающий взор, прожевывая целую вереницу мыслей и несказанных слов, — и смиренно опускает голову мужчина. Невнятно:

— Прошу простить меня, за мое невежество. Будем премного благодарны, Господин Хорст, если Вы соблаговолите нам помочь и наведаетесь сегодня по обеду…

Победно кивнул головой Лекарь, самодовольная ухмылка (без стыда, не скрывая ликование).

— Вот так-то лучше. Ждите. А сейчас — Храни вас Господь…

Поспешно откланялся незнакомец и, тут же, вылетел (сгорая от стыда) за двери прочь.

Все еще не удостаивает меня взглядом Хорст, хотя отчетливо на его лице читается злорадство. Решаюсь сама — подхожу ближе. Рычу, едва сдерживаясь:

— Я думала, мы уже всё прояснили… и эти Ваши нападки и, без оснований, обвинения в колдовстве — в прошлом.

— Пока Вы еще здесь, — уверенный, колкий взор в глаза; кривится, скалится от злости, — ни о каком прошлом не может быть и речи. И почему не обоснованные? Ваше нахождение в нашем фирмари — лишний раз тому подтверждение. А так же то чудо, из-за которого Вам благоволит сам Фон-Мендель. Заступается, причем… уже не первый раз. Как бы тут дальше простых обвинений не пошло.

— Что Вы имеете в виду? — обмерла я, ошарашенная.

— А сами Вы не догадываетесь? Чем же еще может столь невежественная особа, глупая женщина, как Вы, привлечь внимание столь многоуважаемого, мудрого человека, мужчину, как риттербрюдера Генриха? Не странными же, богохульными поступками и недалекой ересью? Или… Вы думаете, я не слышал Ваших… гадких суждений?

— Каких именно? Что конкретно Вам противно в моих речах?

Ухмыляется. Немного приблизился, презрительно сплюнул слова:

— Да всё… что исходит из Ваших поганых уст. Всё.

— Вы — предвзяты, глупы и мерзки, — рычу.

И снова ехидно смеется тот.

— Что и требовалось доказать. Безумно рад, что мы друг друга так хорошо понимаем. Одна надежда, что это его помутнение, Вашего горячо любимого покровителя…. будет недолго (как я уже говорил). Глаза откроются — и поймет, кто Вы на самом деле, и чем промышляете. И тогда воздастся Вам… за все Ваши бесовские злодеяния.

Разворот — пошагал прочь.

Скривилась я, прожевала эмоции. Бесцельный взгляд около — и шумно выдохнуть.

Ублюдок. Гадкий, паршивый пёс.

* * *

Опечаленная, оскорбленная… я поспешила к Генриху. И нет, не для того, чтобы жаловаться. Боже упаси. Пока справляюсь — пока и терпится. Однако…

Несмело улыбается. Растерянный взгляд.

— Да, слушаю, Анна. Что Вас беспокоит?

— Почему…, - глубокий вдох, попытка совладать с эмоциями. — Я не пойму, почему вопреки всему, что говорю, как делаю, вопреки всем тайнам и недомолвкам, Вы все же поддерживаете меня? Вопреки определенным обвинениям и гонении, вопреки ненависти, что некоторые люди испытывают ко мне за мою неоднозначность, как и к Беате, Вы всё еще на моей стороне? Поддерживаете, заступаетесь?

— А что… есть уже повод не доверять и ненавидеть? — добродушно иронизирует. Встает из-за стола, шаг ближе. Замирает. Пристальный взгляд в лицо. Шумный вздох, недовольно скривился из-за моей безучастности, удрученности. — Я же уже говорил Вам. И не раз: я за благо, если оно в пределах разумного и не нарушает основные принципы, каноны Церкви. А то, что кто-то где-то недоволен, в том числе и Хорст (он, наверняка, его доброта ко мне привела, да?) — проблема исключительно их самих. У меня просто, физически не хватит ни времени, ни сил всему этому противостоять. Да и смысл? Глупца не переубедить, даже если он сам себе это будет доказывать. Так что… не рвите себе душу, и не мучайте меня за одно.

Закивала покорно я головой. Несмелый разворот — шаги на выход, и обмерла. Глубоко вдохнуть — решаюсь на главное.

Не оборачиваясь, шепчу:

— Раньше… мы чаще виделись, беседовали. А сейчас…. складывается впечатление, будто Вы… за что-то на меня в обиде. Или злитесь… Не знаю, — задумчиво качаю головой. — Возможно, просто дошли до Вас слухи, и теперь… не хотите меня видеть? Так?

Молчит.

Раздался шорох. Неторопливые, неспешные шаги ближе — и замер, застыл у меня за спиной. Не отваживаюсь обернуться. Дрожу, чувствуя его тепло рядом. Задыхаюсь…

Внезапно движение — опустил свои руки мне на плечи (отчего невольно вздрогнула), сжал до легкой боли. Добродушный шепот:

— Анна-Анна…, - шумный вздох. — Что за мысли у Вас в голове? Слухи? Я же Вам уже объяснил. Плевать мне на них. Плевать. Я верю фактам, а не молве. Слова — лгут, а поступки — доказывают. И пока… правда на Вашей стороне. На Вашей…

А то, что… встречи наши стали редки, — и вновь звонко вздыхает, отстраняется, шаг в сторону. Прошелся по кабинету, замер у стола. — Не моя прихоть тому виной. Дел ужасного много навалилось. Неспокойные времена настали. Хотя… когда они были спокойными? Вновь поляки с прусами разбушевались. Как бы войне не быть…

— Войне? — ошарашенная, тут же обернулась. Изумленный взгляд на Генриха.

— Войне, Анна. Войне. Да, — махнул рукой, повел взглядом около. — Бои, походы и так постоянно идут, однако… куда страшнее, когда всё это приходит в родной дом. И на всё смотришь уже иначе. — Облокотился, уперся руками в спинку своего стула. Пристальный, откровенный, печальный взор мне в очи. Закивал головой. — Так что такие дела, Анна. Такие… дела. А не слухи…

* * *

И снова новый день, и снова мы не видимся с Генрихом. На беду, или на благо — уже не знаю. Однако на душе пока тихо, спокойно, в меру того, насколько это возможно, учитывая теперь на сердце новый груз, страх — война. Беспощадная, что тогда (в мое время), что сейчас. Без разбору уносит жизни, коварно решетя, кромсая живые тела… за чужие идеи, за чужое счастье… за чужой комфорт.

И что она принесет мне, окунись я в нее… непосредственно?

* * *

А на следующее утро объявили, что вчера, 4 февраля 1454 года, в Торне, Прусский союз пошел против Ордена, открыто заявив об отказе подчиняться ему, отдавая предпочтение Польскому королю Казимиру IV. Было поднято восстание. Торн разрушен. Объявлена повсеместная мобилизация войск. Кровавый поход намечен, и нет больше шанса… даже на призрачный мир. То, чего так жутко боялись — свершилось: война. Начата гражданская война: и нет других вариантов, как спасти плоть родной земли, кроме как… безжалостно оросить ее кровью своих врагов.

(людей, увы (но в первую очередь) людей…)

Переполох с самого рассвета. Двор как никогда оживленный. В воздухе — напряжение, подобно ауре высоковольтных проводов. Сердце срывается, сбивается, забывая свой плавный, тихий ход. Кони тревожно ржут, словно предчувствуя будущее кровавое побоище. Взволнованы жители — каждый при деле: кто помогает тащить из складов провиант, из арсеналов — оружие, порох, ядра, оснащая повозки в дорогу, а кто — снаряжать братьев-рыцарей в благой путь и слуг их верных. Даже Командор нынче в свете, тоже готовится к походу.

Живо нырнуть между столпившимся народом ко входу в замок, взгляд около и, очередной раз убедившись, что нет его, нет моего Генриха здесь, среди толпы, броситься внутрь, по знакомому коридору да к самой лестнице, к родной двери.

Бешенный, взволнованный стук.

Тишина. Никакого участия.

И снова колочу изо всех сил, а на глазах уже застыли слезы. Но не могла же я опоздать? Не могла же его упустить? И снова отчаянные удары, пинки…

Разворот, обреченно скользя спиной по дверному полотну, бесстыдно ревя, опустилась на пол.

Внезапно — где-то голос. Такой родной… и такой, почему-то, важный сердцу. Живо подрываюсь на ноги и стремглав мчу в заданном направлении. Едва не наскочила на него, сбив с ног.

Рассмеялся добродушно сей нелепости, любезно удерживая меня, помогая выровняться на своих двух.

— Я думала, что уже не увижу тебя.

Обмер, ошарашенный. Но еще миг — и, совладав с собой, — обернулся к своему товарищу. Кивнул головой.

— Я догоню.

— Хорошо, только сильно не задерживайся. А то… Командор… сам знаешь какой у нас брюзга.

Короткий кивок головы — и перевел на меня взгляд.

— Анна…, - несмело взял мои руки в свои. Крепко сжал. Взором уткнулся в наше сплетение. Смущенный шепот. — Моя дивная Анна… Берегите себя. И прошу… дождитесь меня, не сбегайте.

Робкий взгляд друг другу в глаза. Невольная дрожь, а на ресницах моих вновь заблестели слезы. Живо выдираюсь из его хватки и тотчас кидаюсь на шею. Нагло, бесцеремонно впиваюсь поцелуем прямиком ему в губы, ничего не боясь… и не стыдясь.

Обомлел, заледенел, словно статуя. Несмелое, невольно движение губ — и внезапно напор. Видно было по глазам, как тяжело ему дается это решение — но насильно отстраняет меня от себя. Едва заметно качает головой.

Шепчет:

— Я не могу, Анна… Вы же знаете… Я не могу. И не быть с Вами, и не остаться. Милая моя, дорогая Анна. Простите меня, если я Вас… чем-то ввел в заблуждение.

— Только… не говори, что ты ко мне ничего не чувствуешь?

Обмер, несмелое движение головой (качая), шевеление губ.

— Я и не говорю. И тем не менее… Прости меня, Анна… И мне жаль, что… Вы не можете меня понять.

— Я понимаю, — злобно рычу. — Я всё понимаю, но сейчас… Вы, ты… уходишь туда… откуда мало кто возвращается. Не сейчас, не в это время… Вы же — словно пушечное мясо, — жуткие картины из фильмов рисуются в моей голове.

Печально ухмыляется.

— А Вы думаете, настанет время, когда война станет менее беспощадна?

Обреченно опускаю голову. Предательски шмыгаю носом, проглатываю горячие, соленые потоки ужаса.

Вдруг движение — и обнял меня, притянул к себе, отчего уткнулась носом в его (парадную, белую) мантию. Практически не дышу…

— Генрих, ты мне нужен. Очень нужен.

— Моя Анна…

(немного помолчав; шумный вздох)

Я тоже буду… постоянно о Вас думать. Однако… нам большее никогда и не светит. Увы… Простите меня, моя дорогая. Я предупреждал, о много предупреждал…. а о главном — забыл. Это я Вас подвел. Я…

Жадно хватаюсь за его руки, еще сильнее прижимая к себе.

— Не уходи, молю. Генрих…

— Прощай, моя дорогая. Молись за меня — и я вернусь.

Силой отрывается от меня — не хватает мочи на сопротивление. Короткий поцелуй в лоб — и разворот, живо пошагал прочь, временами звеня доспехами, нервно сжимая рукоять меча.

… в душе так пусто становится, глухо…. словно уже его хороня.

Когда б хоть половину тех усилий,

Что отданы ведениям войны,

Мы делу просвещенья посвятили, -

Нам арсеналы были б не нужны.

И «воин» стало б ненавистным словом,

И тот народ, что вновь, презрев закон,

Разжег войну и пролил кровь другого,

Вновь, словно Каин, был бы заклеймен.

Лонгфелло Г.

Там, куда заходит солнце,

У балтийских берегов,