Дмитрий Ребров - Шалости фортуны

Они стали регулярно встречаться. Сначала в Юлиной палате недолго, по 20–30 минут. Потом Юле разрешили вставать, и они проводили вместе целые дни, стараясь уединиться где-нибудь в укромном уголке.

Алеша рассказывал Юле всю их совместную жизнь. Рассказывал подробно, стараясь ничего не упустить, памятуя слова Тамары Михайловны о том, что толчком к восстановлению памяти может стать любая малозначительная деталь. Рассказывал день за днем, год за годом, начиная с их знакомства в Рязани на дне рождения у Юлиной подруги. Рассказывал откровенно, ничего не приукрашивая и не забывая ни своих, ни Юлиных ошибок и обид.

Поначалу он был скован, его монологи напоминали, скорее, доклады: «Я пошел», «ты сказала», «мы поехали»… Но со временем в нем проснулся явный талант рассказчика. Он входил во вкус и разыгрывал целые сценки, изображая в лицах произошедшие когда-то события. Порой это выглядело так забавно, что Юля не могла удержаться от смеха. А еще она была поражена тем, какое, оказывается, большое значение он придавал самым невинным, по ее мнению, словам и поступкам. Она взглянула на их семейную жизнь глазами мужа и жадно внимала каждому его слову, извлекая бесценный урок.

А еще они… целовались. Часто и долго, наслаждаясь близостью любимого человека и страдая от невозможности отдать ему всего себя без остатка. После «первого поцелуя» Алексей признался:

— Юлька, мы женаты пять лет, у нас дочь, и я знаю каждую родинку на твоем теле. Но, честное слово, я мандражировал, как школьник на дискотеке.

— А я?! — воскликнула Юля. — Ты-то хоть уверен, что целуешься со своей женой, а я… — она лукаво прищурилась. — А вдруг ты авантюрист-многоженец?! Сговорился с Тамарой и дуришь бедной девушке ее пустую голову…

А время шло, и однажды утром Юле сказали, чтобы она готовилась к выписке. Война продолжалась, и окружному госпиталю требовались места для новых раненых.

Юля бросилась искать Алексея. Они столкнулись в коридоре, неподалеку от кабинета невропатолога.

— Алеша, меня выписывают! Завтра я должна уехать, что делать? — огорошила его Юля.

— Та-а-ак… — растерянно усмехнулся он. — А как же память?

— Память? — переспросила Юля. — Давай сядем, Алеша, тебе тяжело стоять.

Они присели на лавочку здесь же, в коридоре. Алексей начал было рассказывать что-то, но Юля его прервала.

— Подожди, Алеша, мне надо подумать.

Юля, опустив голову, о чем-то сосредоточенно размышляла. Потом подняла на мужа глаза и решительно встала.

— Пойдем к Тамаре!

— Зачем?

— Пойдем, увидишь.

Они зашли в кабинет. Алексей остался стоять у двери, а Юля подошла к столу невропатолога.

— Тамара Михайловна, помните, вы говорили, что бывают случаи, когда некоторые эпизоды после амнезии не восстанавливаются? — спросила Юля.

— Да, такое случается, когда больной подсознательно… — начала врач, но Юля ее перебила.

— Так вот. Я вспомнила все. Все, кроме одного единственного эпизода… — Она повернулась к Алексею, в ее голосе звучала какая-то отчаянная решимость. — Одного-единственного, Алеша!

Тот растерянно улыбался. Ее тон насторожил его.

— Какого, Юль?

— Как мы с тобой расстались в Богучарове в августе?

Тамара Михайловна Салказанова, невропатолог Ростовского окружного военного госпиталя, не видела Юлиного лица — та стояла к ней спиной. Она не знала, что было в ее глазах — вызов или раскаяние? Но она видела лицо Алексея, видела, как исчезла из его глаз растерянность, и как спокойно и твердо он сказал:

— Нормально расстались. Я пришел и говорю: так, мол, и так, посылают нас в Дагестан, на сколько — не знаю. А чтобы вы с Дашкой не скучали, предложил съездить в Москву, к родителям. Ты, конечно, поплакала немного, а потом стала в дорогу меня собирать. Бельишко там, то, се…

Юля шагнула к мужу и обняла его. Не было для нее в эту минуту на земле человека дороже. Она прильнула к нему, как плющ льнет к дубу, ища защиты и опоры. Как мать обнимает дитя, укрывая его от бед. Как женщина прижимается к любимому мужчине, навеки сливаясь с ним воедино, без сожаления и корысти отдавая ему свое тело, и душу, и саму жизнь…

«Ты не пожалеешь об этом, Алеша, — билась в ее голове одна-единственная мысль. — Ты никогда не пожалеешь об этом!»

Генрих Иванович взглянул на часы — первый в новом году совет директоров затягивался.

Докладывал один из его заместителей.

— Немцы подтвердили проплату контракта и готовы отправить оборудование. Определена площадка под производство — завод «Пластик», поселок Узловой, Тульской области. С руководством завода договор будет подписан завтра на месте.

— Кто везет договор? — спросил Генрих Иванович.

— Воронцов.

— Я еду с ним. Совещание окончено, всем спасибо.

Сотрудники расходились по кабинетам, обсуждая странное решение шефа — самому тащиться в забытый богом поселок. Всем в компании была известна стойкая нелюбовь генерального к каким бы то ни было поездкам — хоть в Париж, хоть в Питер, не говоря уж о российской глубинке…

Генрих Иванович Потапов, генеральный директор крупной компании «Баксан», принял это решение неожиданно для себя самого.

«Поселок»… Не поселок, а город, райцентр!..

Он хорошо знал эти места. Километрах в пяти от Узлового был шахтерский поселок Каменка, где жила его бабка, мать отца, Анна Афанасьевна. До развода родителей — а это случилось, когда ему было тринадцать, — Генка Потапов проводил там каждое лето. Отец после развода уволился из Метростроя и уехал куда-то на Север, а через два года там умер. Последний раз Потапов виделся с бабкой на похоронах отца. Потом Генке время от времени еще приходили от нее полуграмотные, казавшиеся ему смешными письма, но мать снова вышла замуж, они переехали, и письма от бабки прекратились. Сам он не писал ей никогда.

А сейчас вдруг всплыли в памяти аккуратные двухэтажные домики Каменки, пыльные тополя, тихая речушка Любовка… Тепло и нежно вспомнилась бабка, маленькая сухая старушка, самозабвенно любившая единственного внука — ненаглядного Геночку. Он тоже любил свою бабу Аню, в детстве даже мечтал о том, как вырастет и заберет ее жить к себе. Чтобы каждое утро есть пышные оладьи с парным молоком и каждый вечер засыпать под неспешные, завораживающие бабкины сказки. Вспоминал он о ней и позже — в студенческие годы, все собирался выкроить время и съездить наконец проведать старушку, но жизнь неслась вперед все стремительней, дела становились все важней и неотложней, и в бесконечной круговерти ежедневных забот все реже вспоминался дорогой и любимый когда-то человек.

А ведь бабка была одинока как перст, после смерти сына у нее осталась лишь одна родная душа — он, Генрих Иванович, Геночка…

«Сколько ж ей сейчас? — виновато размышлял Потапов, сидя в опустевшем кабинете. — Жива ли? Вряд ли… Зря я, наверное, потащусь завтра… А-а-а черт! Хватит! Поеду — хоть на могилу схожу!»

«Мерседес» Потапова с трудом втиснулся в небольшой заснеженный дворик. Генрих Иванович вышел из машины и огляделся: все вокруг было родным и знакомым, только, как по волшебству, стало как-то меньше и невзрачней. И когда-то ярко-желтый, а теперь облезло-серый дом, и покосившаяся беседка, и сараи, на крышах которых играли в моряков и пожарных… Лишь старый тополь в углу двора остался таким, как и прежде, — необъятно-большим и могучим.

По скрипучим ступеням Потапов поднялся к двери бабкиной квартиры. Он, хоть и надеялся в душе застать бабу Аню живой, все-таки больше думал о том, знают ли живущие здесь люди, где ее похоронили.

Звонок не работал. Потапов постучал. За дверью было тихо. Он постучал еще — сильнее. Снова тишина. Генрих Иванович опять принялся стучать и вдруг услышал сзади:

— Что колотишь-то? Видишь, нету никого.

Он обернулся и увидел бабку — живую, здоровую и очень сердитую.

— Во-о-от колотит… Дверь сломать хочешь? — ворчала она.

— Ба! — радостно воскликнул Потапов. — Ба, это же я, Генка!

Старушка охнула и, выронив кошелку, всплеснула руками.

— Геночка, внучек родненький!

Она тесно прижалась к нему своим худеньким тельцем, обливаясь слезами и приговаривая:

— Слава тебе, Господи! Дождалась, сподобилась! Услыхал Господь мои молитвы! Радость, радость-то…

Они проговорили больше часа, потом бабка спохватилась:

— Геночка, да ведь ты с дороги — есть, наверное, хочешь! А я, дура старая, давай лясы точить… Сейчас, сейчас я что-нибудь… Оладушков хочешь?

Бабка засеменила на кухню, Потапов пошел следом. Старушка открыла дверцу старенького холодильника и тут же, досадно махнув рукой, захлопнула. Генрих Иванович успел заметить, что, кроме нескольких упаковок лекарств и банки каких-то консервов, там ничего нет.

— Вот что, ба. Ты оладушков мне потом испечешь, ладно? А сейчас я тебя угощу.

Он вышел во дворе и подозвал шофера. Выслушав указания шефа, тот сел в машину и укатил.

Потапов вернулся домой.

— Ба, а Вовка Юрлов здесь?

— Здесь, где же ему быть! И он, и Сашка Немец, и Витька — все твои дружки здесь.

— Давай позовем их? И соседей тоже — Пономаревых, Гусевых, Монаховых. Посидим, поговорим, выпьем маленько, а?

— Да позвать-то, Геночка, надо бы. Радость ведь какая… Вот только угощения-то у меня…

— Ты, ба, об этом не думай. Гостей примем по-людски — не сомневайся. Как только собрать?

— А я Тамарку попрошу. Она баба шустрая — мигом всех обежит…

Подготовку застолья охотно взяла в свои руки соседка, Тамара Пономарева, громогласная бой-баба, заставившая всех приглашенных трудиться в поте лица. Мужики разгружали вернувшийся потаповский «Мерседес», извлекая из его бездонного чрева коробку за коробкой. Смеялись и подкалывали шофера Костю — влетит, мол, тебе, парень, от шефа за расточительство Тот пожимал плечами и кивал на Потапова.

— Генрих Иванович велел: еды и питья — лучшего и сколько влезет.

Потапов таскал коробки со всеми и тоже смеялся.

Женщины готовили стол. Резали, раскладывали, вскрывали все новые банки и коробки, удивляясь и перешучиваясь.

Веселое возбуждение, охватившее всех при подготовке застолья, не пропало и после, когда наконец уселись за стол. Во главе его заняли места Генрих Иванович и баба Аня, принарядившаяся и сияющая от радости и гордости за внука.

К первой рюмке полагался тост. После недолгой шутливой перепалки встал Сашка Немчинов, по-поселковому — Немец. Он заметно волновался, стопка подрагивала в его больших ладонях с намертво въевшимся в кожу металлом.

— Я что хочу сказать? Вот приехал Генка Потапов — дружок наш. Не ехал, не ехал, а тут взял и прикатил. Деловой человек, директор фирмы, бросил все и поехал вдруг к бабке, можно сказать, в деревню. А почему? А потому, я считаю, что родина его тут. И дед его, и отец, да и сам он — на этой земле выросли. Сколь тебя здесь не было? Вот — почти двадцать лет! Двадцать лет жил он где-то, учился, работал, капиталы свои сколачивал, а родина его не отпускала. Держала крепко все эти годы — иначе бы не приехал, ясно! Вот ведь, подумайте, сила какая! Молодец, Геныч, что не забыл Каменку нашу! Вот за это давайте и выпьем: чтоб не забывать главного — кто мы и откуда!

И зазвенели стаканы, застучали вилки да ложки, заговорили все разом.

— Генк, а помнишь, как ты с тарзанки сорвался — прямо мордой о корягу?!

— А как раков ловили, а? Раков-то?.. Эх, раков бы сейчас…

— Вон крабов лопай! Раков ему!..

— Ну, Афанасьевна, будешь теперь жить как у Христа за пазухой…

Гости захмелели, отяжелели, общий оживленный разговор разбился на отдельные островки. Пришло время песни. Первым не выдержал дядя Митя Гусев, кряжистый старик с огромным сизым носом. Он поднял руку, привлекая к себе общее внимание, и неторопливо забасил:

— Спят курганы темные, солнцем опаленные…

Песню дружно подхватили — в шахтерском поселке ее знали и любили все от мала до велика. И пошло-поехало! Одна за другой зазвучали за столом старые, любимые мелодии. И пели-то хорошо — вдумчиво, без горлопанства, с душой.

Потапов не пел — слушал. Он тоже слегка захмелел, и его охватило странное, неведомое ему состояние абсолютного и безмятежного покоя. Среди этих родных и милых людей он чувствовал себя необычайно тепло и уютно, а все его многомиллионные дела казались сейчас мелкими и далекими. Да, Сашка прав, это — родина. Все они здесь — от одних корней, от одной земли… Потому и хорошо так, что — дома…

В общем хоре поющих отчетливо выделялся поразительной красоты женский голос. Потапов не сразу смог определить, чей он. А когда понял — удивился. Голос принадлежал сероглазой девушке с роскошной, в руку толщиной, светло-русой косой, сидевшей в дальнем углу стола. Эта коса давно уже привлекла внимание Генриха Ивановича. Он наклонился к бабке: