Ольга Дашкевич - Шаман

В самолете Антон сразу откинулся в кресле и закрыл глаза. Спал?.. Не знаю. Я нащупала его горячие пальцы и не выпускала их до самого конца полета. Он не отвечал на мое пожатие, но мне было вполне достаточно того, что я держу его за руку. Как будто он мог исчезнуть. И как будто я могла его удержать.

Замотанные стюардессы разносили воду и какие-то сэндвичи. Люди вокруг тяжело молчали, некоторые храпели, кто-то стонал и всхлипывал во сне. Тихонько и монотонно плакал ребенок. Этот безнадежный тоненький плач заставлял мое сердце тоскливо сжиматься. Иван и Нэнси, кажется, поели, я выпила воды, вытянула гудящие ноги и подумала, что, наверное, надо поспать. Но уснуть мне не удалось.

Все когда-либо виденные голливудские фильмы о героических личностях, не теряющих присутствия духа и благородства побуждений в любых экстремальных ситуациях, отсюда, из этого самолета, заполненного усталыми, озлобленными, оборванными беженцами, казались мне идиотской глянцевой пародией на жизнь. Жизнь была проще, грязнее и отвратительней. Она неприятно пахла падалью, потом и дерьмом и имела обыкновение делать из людей агрессивных животных. А благородный герой, бедный мой мальчик, сидел рядом со мной в кресле, закрыв глаза, — и, слегка повернув голову, я могла видеть его осунувшееся, совсем не героическое лицо.

— А этот мальчик болен, — пожилая седовласая негритянка с добрыми глазами стояла рядом с нами и внимательно разглядывала Антона. Мы вторые сутки сидели в аэропорту Техаса, и все это время он ничего не ел, только изредка пил воду, которую разносили добровольцы из местных. — Пойдемте-ка со мной, дети. У нас при церкви есть миссия, мы даем там приют наркоманам…

— Мы не наркоманы! — Нэнси исподлобья посмотрела на нее сухими, лихорадочно блестящими глазами и нервно облизнула потрескавшиеся губы. — Мы…

— Я знаю, — негритянка успокаивающе улыбнулась. — В миссии есть кровати, вы сможете помыться и поспать. И вас там покормят. Сынок, ты можешь идти?

— Могу, — Антон почти не разжимал губ. — Я здоров. Просто устал. Мы все устали.

— Ну-ну, — она с сомнением посмотрела на него и покачала головой. — Идите за мной. У меня на стоянке машина.

Ее машина была старой развалиной — дряхлый голубенький мини-вэн, оклеенный со всех сторон христианскими воззваниями о любви Иисуса к Его пастве. Внутри пахло чем-то сладким и смутно знакомым — может быть, ладаном. Когда мы забирались в салон, Антона качнуло, и я невольно подалась к нему — поддержать, что не укрылось от зорких глаз старушки. Пока мы ехали к миссии, она несколько раз поглядывала на меня в зеркальце заднего вида. Потом спросила:

— Простите мое любопытство, дети… что у вас за акцент? Вы славяне? Поляки? У нас тут есть некоторое количество поляков…

— Мы русские, — лаконично ответила Нэнси, и старушка понимающе закивала.

В миссии первым делом нас проводили в душевую, и мы с Нэнси, раздевшись и стоя под теплыми струями воды, намыливая волосы душистым шампунем, — не поверите! — разревелись от счастья.

— Ну, ничего, — сказала Нэнси, смеясь сквозь слезы и надраивая мочалкой провалившийся живот. — Зато посмотри на нас — хоть сейчас на подиум, блин, все тощие модельки повесятся от зависти к нашей прозрачности!

Нам принесли какие-то майки и тренировочные фланелевые штаны, все это было страшно велико нам обеим, но зато чистое, пахнущее прачечной, и это было настолько прекрасно, что я на несколько минут даже забыла об Антоне. После душа нас отвели в столовую, где уже сидел расслабленный, благостный и сияющий чистотой, как приютская спальня, Иван.

— А где Тошка? — спросила я, оглядываясь.

— Он сказал, что не хочет есть, — Иван отвел глаза. — Спать пошел.

Он быстро принялся за еду, набил рот, как будто боялся, что я спрошу его еще о чем-нибудь.

— Вера, ты меня поражаешь, — сказала Нэнси с отвращением. — Что тебе нужно, скажи? Ладно бы, он тебя любил. Но ведь не любит! Пара трахов совершенно ни о чем не говорит, ты же не маленькая девочка, должна понимать… Ну, экстремальная ситуация. Потоп. Кошмар. Надо сбросить напряжение…

— Анютка, — осуждающе произнес Иван. — Ты себя со стороны слышишь? Выходит, у нас с тобой тоже… сбросить напряжение?

— При чем тут мы? — раздраженно ответила Нэнси. — Есть же разница! К тому же, твой Тошка — хладнокровный убийца.

— Сдурела, — Иван положил вилку. — Что значит — хладнокровный?.. Что значит — убийца? Если бы не он… Керим бы зарезал Веру.

— Да Керим трус! — закричала Нэнси. — Он бы не посмел…

— Еще как посмел бы, — твердо сказал Иван. — Ты не знаешь эту публику. Замолчи и ешь.

Нэнси, как ни странно, подчинилась. Она замолчала и откусила от сэндвича, отвернувшись к окну, за которым опять накрапывал дождь.

Кусок, конечно, не полез мне в горло после этого. Я сидела рядом с Нэнси, вяло ковыряя вилкой в тарелке, но не могла заставить себя проглотить даже листок салата. Если бы я не подставилась под нож, Тошка не убил бы Керима, и ему не пришлось бы в течение нескольких последних суток мучаться, испытывая на себе ужас и отвращение Нэнси. Если бы я не подставилась под нож, Керим, вполне вероятно, зарезал бы Тошку, и мы бы сейчас оплакивали его — если бы было кому оплакивать, конечно, потому что нет у нас никаких оснований считать, что пушер с дружками не тронули бы нас после Тошкиной смерти… Да нет, все правильно. Я правильно подставилась под нож. Антон правильно убил Керима. Справедливость и равновесие. Другое дело, что нормальный человек не может убивать спокойно, как терминатор. Я это слишком хорошо знала на примере своего отца. Если бы я могла, я взяла бы сейчас на себя это убийство, не задумываясь, — не по закону, а по-настоящему: то есть, убила бы Керима сама, своими руками, чтобы снять часть груза с Тошкиной души…

— Деточка, — старая негритянка, которая привезла нас сюда, неслышно подошла и остановилась за моей спиной. — Почему ты не ешь? Невкусно?..

— Я ем, — ответила я едва слышно и в доказательство подцепила на вилку кусочек огурца. — Спасибо. Я просто не очень голодна.

— Это бывает, — она понимающе кивнула. — Вы мало ели в последнее время, желудок отвык. Выпей хотя бы кофе. А где этот мальчик, который был с вами?

Я глотнула кофе, обожглась и закашлялась. Нэнси ответила вместо меня.

— Он ушел спать. Сказал, что не голоден.

— Так нельзя, — старушка укоризненно покачала головой. — Он обязательно должен поесть. Хотя бы немного. Знаешь что, детка, отнеси-ка ты ему в спальню сэндвичи и кофе. И проследи, чтобы он поел. Я попрошу доктора посмотреть его, но, думаю, с ним все будет в порядке. У него просто тяжело на душе. Вы много пережили, правда? То, что творится в Новом Орлеане… — Она вздохнула и перекрестилась. — Гнев Господень… Пойдем, деточка, я дам тебе кофе и сэндвичи для твоего… он тебе кто?

Я не знала, что ей ответить и промолчала. Негритянка скользнула взглядом по моей руке без кольца и не стала настаивать на ответе. Просто дала мне тарелку сэндвичей с ветчиной и салатом и стаканчик кофе и показала, где спальня. На пороге она легонько погладила меня по плечу и сказала:

— Ему, может быть, нужна будет сейчас твоя ласка… Но помни, пожалуйста, что здесь миссия. Дом Господень.

— Я помню, — ответила я, не поднимая головы. — Спасибо вам.

— Ну, Господь с тобой.

Она открыла мне дверь и придержала ее за мной, а потом осторожно прикрыла и удалилась — я слышала ее шаркающие шаги по унылому приютскому коридору.

Антон лежал на койке у окна, вытянувшись под простыней. Он не спал — смотрел в потолок, закинув руки за голову.

— Тош, — сказала я, осторожно приближаясь к его кровати. — Поешь, пожалуйста… Или хотя бы кофе выпей.

Я была готова к тому, что он промолчит, откажется и выгонит меня. Но он протянул руку и взял стаканчик. Я поставила тарелку на тумбочку и робко присела рядом с ним на кровать. Он ничего не сказал, но слегка подвинулся и сел, опершись спиной о старомодную железную спинку. Я смотрела, как он пьет кофе и ни о чем не думала, кроме того, как же я буду жить без него дальше. Он поставил стакан и снова лег.

— Тош, — начала я.

— Вера! — Он резко повернул голову и посмотрел на меня. — Ты что, не понимаешь, с кем связалась? Завтра, или сегодня к вечеру, я думаю, вас с Нэнси отправят домой. И всё. И забудь.

— Ты что — дурак? — спросила я безнадежно. — Я же тебе сказала — я люблю тебя…

— Ну, что ты заладила: люблю-люблю! — он раздраженно отвернулся. — Какой-то детский сад.

Я молча смотрела на него. Мне было странно, как он выглядит — чистый, не облепленный грязью, какой-то беззащитный, со слегка отросшими волосами. Может быть, я ненормальная идиотка, но в данный момент мне больше всего хотелось его поцеловать. И мне было все равно, что он скажет, и даже, пожалуй, все равно, как на это посмотрит Иисус и все обитатели миссии, вместе взятые. Поэтому я наклонилась, вздохнула и поцеловала его в ложбинку на подбородке.

— Вера, — он отстранился и посмотрел мне в глаза. — Я через две недели вернусь в Ирак. И буду там делать все то же, что делал до этого. Неизвестно сколько. Я обязан. Я…

— Помолчи, пожалуйста.

Я слегка отогнула простыню и поцеловала его ключицы, потом грудь, потом живот. Он так страшно отощал, что больше всего походил на пособие по анатомии для студентов медицинских школ.

— Вера, что ты делаешь?

— Целую тебя.

— Прекрати.

— Тош! — Я подняла голову. — Ты можешь мне, по крайней мере, не мешать?

— Ты ненормальная.

— На себя посмотри.

— Вера…

— Я люблю тебя, — сказала я упрямо. — Если ты тупой, я могу это повторить еще несколько раз — специально для тупых. Я люблю тебя, я хочу быть с тобой, я все равно тебя не отпущу.

И в доказательство своих слов я наклонилась и скользнула губами по его груди. Мои губы наткнулись на серебряный ключик, я поймала его зубами, подняла голову и улыбнулась:

— Наследник Тутти! Хочешь, я посвищу тебе песенку? Или посвящу тебе жизнь?..

— Не хочу, — твердо сказал Антон, отбирая у меня ключ.

Но он хотел, я же видела. Поэтому продолжила начатое, и он закрыл глаза и стиснул зубы, и его пальцы впились в край приютской кровати, и он больше не сопротивлялся, и все ангелы, охранявшие эту миссию, наверное, в тот момент стыдливо отвернулись, но не осудили меня.

— Иван! Обещай, что ты прилетишь! Обещай мне, что ты сразу прилетишь!.. — лицо Нэнси жалко исказилось, нижняя губа оттопырилась, из сапфировых глаз брызнули слезы. Нас толкали, оттесняя к выходу на поле, все дальше от наших парней. Мы двигались в длинной очереди таких же, как мы, выцветших, кое-как одетых, растерянных беженцев потопа, и Нэнси была на себя не похожа, да и я, наверное, тоже. Гвардейцы мелькали в толпе тут и там, сдерживая напор усталых, издерганных людей, и лица у них были такаие же серые, как у всех вокруг.

— Анечка… Анечка… Анютка… я прилечу, — повторял бледный Иван, перекрикивая гомон толпы. Он стоял, вцепившись в железную перекладину барьера, и его лицо было странным и тоже почти незнакомым. Длинные светлые волосы мешали ему смотреть, и он все время откидывал их с глаз резким движением головы, напоминающим нервный тик. Нэнси уже откровенно плакала, все время оглядываясь, ее розовый рот припух, как у обиженного ребенка, слезы текли по щекам, и она их слизывала, как маленькая. А я не плакала. Я просто шла спиной вперед, пятилась, со всех сторон толкаемая чужими плечами, но и поддерживаемая ими же, шла и смотрела на Тошку. Он молча стоял у барьера, и я не видела выражения его глаз за темными стеклами очков.

Нас относило все дальше, разносило по разным полюсам, по разным материкам, между нами вставали воды, города, памятники, школы, музеи, корабли, цветущие сады, могилы, джазовые оркестры, галереи, поля, океаны, моря и реки. Ниточка натягивалась, натягивалась, потом совсем натянулась и порвалась.

Внезапно он легко, как кошка, перепрыгнул барьер и протолкался сквозь толпу ко мне. Серебряная цепочка скользнула по моим волосам, ключик рыбкой юркнул за ворот растянутой майки и улегся между грудей.