Ольга Дашкевич - Шаман

Сильно пахнет дымом. Дым везде. Он ползет по земле, забирается в ноздри, царапает горло. Я открываю глаза и ползу к дому, к светлеющему в траве пятну розового платья. Мамочка лежит на грядке базилика, ее глаза закрыты, кружевной лиф разорван и видна грудь. Я кое-как прикрываю лохмотьями кружев голое тело, одергиваю задранную юбку, а потом трясу мамочку за плечи, бужу ее, но она не встает. Над нами большое дерево скрипит ветвями. Я поднимаю голову. На ветке висит молодой индеец. Он висит, привязанный за ноги, и весь покрыт чем-то красным, как клюквенный морс, который мамочка дает мне во время простуды. Даже длинные черные волосы слиплись, и слиплись и покраснели орлиные перья на амулете, который свисает вниз с его шеи и покачивается, хотя ветра нет. В груди у него дырка, я видела такую дырку, когда папочка убил оленя из своего большого ружья. Я слышу голоса, незнакомые гортанные крики, чьи-то ноги перешагивают через меня, кто-то коричневый и страшный лезет на дерево и перерезает веревку. Индеец падает сверху, и его голова стукается о землю рядом с головой моей мамочки. На его лицо глядеть невыносимо страшно, я скулю, как собачонка, и пячусь к дому. На крыльце дым, дым идет из дверей, но я все равно бегу туда, я хочу спрятаться в доме. Под ногами у меня в траве валяются какие-то тряпки, бумаги, а вот фотографии, которые мамочка очень бережет — нас снял настоящий фотограф, когда мы ездили с папочкой на север, в Нью-Амстердам… Но я не останавливаюсь, чтобы их поднять, — мне очень страшно, я ищу папочку, он сильный, он всех прогонит и защитит меня… но его нигде не видно.

В доме полно дыма, у порога я запинаюсь за чьи-то большие ноги в сапогах. Это дядя Боб, папочкин брат, он возит зерно на мельницу. Я зову его, но он меня не слышит: у него разрублена голова. Кашляя от дыма, я бегу дальше. На полу в кухне много осколков — прекрасная синяя чашка от маминого любимого сервиза — обеденные миски с голубой полоской — как расстроится мамочка!.. Я задыхаюсь. Дорогой Боженька, помоги мне найти папу!..

И Боженька мне помогает — он всегда помогает хорошим маленьким девочкам. В дыму я натыкаюсь на лестницу, ведущую в подвал, и начинаю спускаться, цепляясь за стену. Лестница очень крутая, и надо идти осторожно, но мне мешает дым, и на последней ступеньке я все-таки оступаюсь и сильно расшибаю коленку.

— Папа! — зову я, глотая слезы. — Папочка, это я, Рози!..

Мне никто не отвечает, и я пробираюсь к винному погребу.

Вот он, мой папа. Он сидит в углу. У него на голове смешная красная шапочка, а в груди торчит стрела. Я не буду вытаскивать стрелу, хотя она, наверное, мешает папочке спать. Спасибо тебе, дорогой Боженька. Сейчас папа поспит, а потом мы пойдем и заберем нашу мамочку с базиликовой грядки. Папочка больше не сердится на нее, у него совсем спокойное лицо, и нечего ей там лежать на холодной земле рядом с этим ужасным индейцем… Все будет хорошо. А на Рождество мама положит мне под елку куклу в розовом платье — я знаю, что папочка давным-давно привез ее из Нью-Амстердама: не забывайте, что мне восемь лет, я уже большая и не верю в Санту. Кукла совершенно точно лежит в мамином сундуке, но я никогда не открываю этот сундук, я даже не подхожу к двери чулана, потому что я очень послушная девочка…

Я подбираюсь поближе к папе, прижимаюсь к его боку и закрываю глаза…

Темнота. Потом в темноте появляются серебристые пятнышки, они щекочут мое лицо, и я морщусь. Надо открыть глаза. Идет дождь, у меня мокрая куртка. В парке сумерки — среди деревьев всегда темнеет быстрее. Я смотрю на свои руки. Мне удивительно видеть, что это руки взрослого человека. Кто я?.. Как меня зовут?..

Дождь усиливается, и мне становится зябко сидеть на скамейке. Нужно встать и куда-то идти. Вот только я не помню, где я живу.

— Рози, Рози, ко мне!.. — мимо пробегает молодая девушка в джинсах и надвинутом на голову капюшоне широкой нейлоновой куртки. Она зовет свою собаку, убежавшую к реке. Река шумит по камням запруды.

Я вспомнила. Меня зовут Рози, мне восемь лет, я знаю это место: там, дальше, мельница, мой дядя Боб возит туда зерно. Я бывала тут с мамочкой. Мамочка ждет меня дома, и, конечно, беспокоится, потому что уже темнеет. Мне нельзя гулять после темноты, хорошие дети не гуляют после темноты, а я должна быть хорошей, иначе мне не подарят куклу с золотыми волосами…

Я поспешно встаю и иду к выходу из парка. Я очень тороплюсь. Я знаю, где мой дом, я уже большая девочка, мне в марте исполнилось восемь лет… Ноги сами несут меня. Я не обращаю внимания на окружающее — ничего интересного, все давно знакомо. Вот дом старой миссис Пинч, у нее кусачие гуси. Вот большущий особняк родителей Люси, у них даже есть каменный фонтанчик во дворе, и сам дом стоит на каменном фундаменте. И совсем необязательно так важничать из-за этого. Наш дом, хоть и бревенчатый, тоже стоит на каменном фундаменте, у нас даже есть винный погреб…

Винный погреб.

— Вера! Где ты была? Я уже хотела в полицию звонить. Посмотри на себя, ты же вся мокрая! Простудишься… Снимай сейчас же куртку — ты что, купалась в ней?..

Нэнси сердито дергает застрявшую молнию, куртка распахивается.

— А это что такое?.. Какая хорошенькая! Где ты ее взяла?

Из-под распахнувшейся куртки на пол падает золотоволосая старинная кукла в выцветшем розовом платье с обгорелыми кружевами.

— Ритка — она такая. Трахает все, что подает признаки жизни.

Дрюня сидит на лестнице, ведущей в студию, задрав ноги на ступеньки, чтобы не мешать мне — я мою пол на веранде. Честно говоря, я не начинала этот дурацкий разговор, и не понимаю, с чего вдруг наш добродушный гость решил оправдываться. Уж он-то — само очарование. Да и неделя, на которую они напрашивались, еще не прошла.

Дом ведет себя исключительно примерно: никаких эксцессов, никаких кошмаров, я уже начинаю думать, что Тошка перестал вскакивать по ночам только потому, что спит теперь не со мной, а с Гретой. Мой поразительный мальчик выглядит и ведет себя так, точно ничего особенного не происходит. Это звучит чистым безумием, но он, кажется, действительно так думает. Как будто наша с ним жизнь просто вылетела у него из головы, и он искренне считает меня всего лишь подругой Нэнси, почему-то живущей с нею в одном доме. Он меня… забыл. Я же по мере сил стараюсь играть роль то ли подруги хозяйки, то ли приживалки, то ли домработницы. Нэнси смотрит на меня то сочувственно, то раздраженно, — и я не знаю, что лучше.

Куклу с золотыми волосами я отнесла в винный погреб и посадила у стены — там, где задохнулась в дыму, прижавшись к мертвому отцу, малышка Рози. Я теперь знаю, как она выглядела: на одной из фотографий, что висят в коридоре второго этажа, изображена маленькая девочка в бархатном платье с большим кружевным воротником. У девочки грустные глаза, но теперь у нее, по крайней мере, есть кукла, о которой она так мечтала. Я больше не спускалась в винный погреб и не знаю, забрала ли Рози свою игрушку. Я никому ничего не рассказывала, появление куклы объяснила тем, что зашла в антикварную лавку, — впрочем, кроме Нэнси, этим никто и не интересовался.

Главное, Тошка со мной по-прежнему не разговаривает. Он не избегает меня, но смотрит сквозь, и его глаза при этом ничего не выражают. Зато они очень даже выражают все на свете, когда он смотрит на Грету.

— Я, конечно, могу надрать ей задницу, — продолжает Дрюня, поглядывая во двор. Там, у задней калитки, стоят Тошка с Гретой, золотистые волосы гостьи блестят на солнце — на улице который день замечательная погода. — В принципе, что за дела, да?.. Но мне давно по барабану, мы условились, что оба взрослые свободные люди. Ну… и ты молчишь. Значит, не возражаешь, правда? И у твоего индейца полная пазуха ништяков…

Я поднимаю голову, бросаю тряпку под порог и разгибаюсь.

— Почему ты его так назвал?

— Как?.. — Дрюня смотрит на меня недоуменно. Рыжие лохмы беспорядочно вьются во все стороны, от этого его голова как будто все время охвачена пламенем, особенно на солнце.

— Индейцем.

— А кто он? Ну, не китаец же? Я немного разбираюсь, работал и с китаезами, и с япошками в Нью-Йорке.

— Он бурят. Наполовину.

— А… ну, так какая разница? Все равно индеец. У них корни одни и те же, — выказывает Дрюня поразительную осведомленность.

Я смотрю в окно. Тошка с Гретой целуются у калитки.

— Ну, хочешь, я пойду разберусь? — предлагает Дрюня, проследив за моим взглядом. — Ты же обижаешься, я же вижу. Чего вот только молчишь? Такие вещи надо проговаривать. А то карму испортишь.

Господи, чего только нет у него в мозгах…

Я невольно улыбаюсь и качаю головой.

— Если бы мне было что сказать, я бы сказала, поверь.

Но это ложь. Мне есть что сказать Тошке. Я обещала. И никак не могу решиться, никак не могу выбрать подходящий момент. Ведь он не разговаривает со мной, к тому же, с ним невозможно остаться наедине: он постоянно вдвоем с Гретой. То в обнимку, то держась за руки, а иногда они просто целый день не выходят из спальни.

По-хорошему, я должна была бы уйти из этого дома. Я вижу, что Нэнси с Иваном так и думают, у них это уже просто написано на лицах. Пожалуй, скоро и Нэнси перестанет со мной разговаривать. Но мне некуда идти. И потом… я понимаю, что это глупо, но мне просто страшно оставлять Тошку одного. Что с ним будет, когда Грета его бросит?.. А она его бросит, я в этом уверена. Да и Дрюня, похоже, нисколько не сомневается в таком исходе. Вот уедут они — и что? Тошка поедет следом? А если Грета не захочет этого?..

Парочка выходит за калитку и медленно удаляется по переулку, держась за руки. Слава Богу, я могу выйти, наконец, и выплеснуть грязную воду. Недалеко от старого вяза есть дренажная решетка.

Я выливаю воду и поднимаю голову. На ветке вяза вниз головой висит индеец. Он голый до пояса, некогда светлые замшевые штаны перепачканы кровью и грязью. Длинные черные волосы, тоже слипшиеся от крови, шевелит ветерок. Босые ноги связаны в лодыжках. Стянутые ремнями руки свисают у меня над головой. Грудь разворочена медвежьим жаканом. Я приподнимаюсь на цыпочки, чтобы дотянуться… Высоко. Мне не достать. Над моей головой покачивается, точно от ветерка, серебряный амулет с бирюзой. Я протягиваю руки, и окровавленные орлиные перья касаются моей ладони.

— Вера! Эй!.. Что ты там делаешь?

Я оборачиваюсь. Дрюня стоит на крыльце веранды, лохматый и рыжий, в майке, растянутой до невозможности, драных джинсах и босиком. Предвечернее солнце лупит ему по глазам, и он щурится.

— Что за балет под деревьями? Ты что, друидской веры?

Я перевожу взгляд на старый вяз. Мертвого индейца там нет, конечно. Конечно. У меня просто едет крыша, это с самого начала было ясно.

И все же я очень ясно помню девочку Рози и ее родителей, которые тоже, конечно, могут оказаться плодом моего больного воображения, но что-то подсказывает мне, что они жили на самом деле. И их дом стоял на этом самом месте. А наш Дом выстроен на фундаменте того, сгоревшего. Старый вяз, под которым я сейчас стою, мог бы многое порассказать о тех временах, если бы умел говорить.

Говорить… но вот же он говорит со мной. Как может. Напоминает мне о моем обещании, данном женщине, убитой на базиликовых грядках. Впрочем, я уже не уверена, она ли ко мне приходила. Может, это рано умершая Тошкина мать хотела, как могла, предостеречь нас от чего-то плохого, что должно случиться?.. Или просто пыталась передать своему сыну, ребенком оставшемуся сиротой, как сильно она его любит?.. Тогда Тошка должен был ее узнать — ведь он видел лицо в окне. Но, если это так, тогда все мои мучения и кошмары ничто по сравнению с тем, что пришлось пережить моему бедному, бедному мальчику. А страдания нас обоих ничто по сравнению с тем, что переживает она, которая не может дотронуться до него столько лет, и столько лет не находит успокоения, потому что чувствует вину за свою смерть, за то, что оставила его одного среди чужих людей и недоброго мира. Я же помню ту ее смертную тоску и лед в груди — это невозможно вынести. Но, может быть, мертвые выносливее нас.

— Вера, Дрюнечка, идите чай пить!..

Нэнси выглядывает из-за Дрюниного сутулого плеча, шутливо шпыняет его в бок.