Ольга Дашкевич - Шаман

— Засмотрелся, блин! Лучше бы за своей Риткой следил…

Дрюня, легко, как все рыжие, краснеющий, неожиданно вспыхивает до ушей и начинает что-то бубнить в свое оправдание. Неужели Нэнси права, и я ему нравлюсь? Вот еще не хватало. Дрюнечка — прелесть, но…

Я иду к ним и на крыльце оглядываюсь.

Мертвый индеец висит на ветке старого вяза. Его длинные черные волосы колышет ветерок. Лицо, искаженное смертью, обращено к нам. Я не хочу его видеть и закрываю глаза.

Джип тормозит у нашей изгороди так, что покрышки визжат на всю улицу, вызывая, должно быть, вежливое недоумение ближайших соседей. Я в это время помогаю добровольцу Дрюне вешать занавески в нижней гостиной, выходящей окнами на открытую террасу переднего крыльца, и вижу, как из джипа выскакивает добрый молодец двухметрового роста и, в лучших традициях отечественных боевиков, направляется к нашим дверям. Гравий на дорожке летит во все стороны из-под тяжелых ботинок.

— Упс, — говорит Дрюня упавшим голосом и роняет гардины. — Это Гришка. Ну, сейчас начнется…

Брутальный Гришка не утруждает себя звонком в дверь, а просто грохает по створке кулаком.

— Я сам открою, — предупреждает меня Дрюня, соскакивая с табуретки. — Ты лучше ему под ноги не попадайся. Он явно за Риткой приехал. Так и знал я, что она ему звонит…

Он открывает дверь, и гость немедленно заполняет собой все пространство нашей немаленькой прихожей.

— Где эта сучка? — спрашивает он неожиданно приятным баритоном. — Я ей башку оторву. А ее хахаля за яйца подвешу.

— Гриш, привет, — поспешно говорит Дрюня, пытаясь преградить путь вошедшему. У него это, к сожалению, не получается. Росту они почти одинакового, но Гриша тяжелее килограммов на сто.

— Кому Гриша, а кому Григорий Львович, — сообщает он сквозь зубы и легким толчком убирает со своего пути хлипкую преграду. — Отвали, обмылок.

От этого толчка Дрюня спиной вперед влетает в кухню и приземляется на прилавок. Гость широким шагом идет за ним. Сердце у меня падает. Нэнси с Иваном уединились на своей половине и явно ничего не слышали, а Грета, наверное, по обыкновению, воркует с Тошкой на заднем дворе.

Я поспешно иду вслед за нашим невежливым гостем. Так и есть. Парочка дышит свежим воздухом. Мой мальчик совсем рехнулся и сегодня утром повесил на ветку старого вяза качели для своей Гретхен. И теперь она кокетливо покачивается, болтая точеными ножками, а он стоит рядом и придерживает веревку, чтобы детка, не дай Бог, не упала и не расшиблась.

Дрюня, прихрамывая, выскакивает из кухни, с явным намерением предупредить голубков. Но уже поздно. Григорий Львович, не тратя лишних слов, в два шага достигает качелей и небрежно отмахивает левой рукой по фарфоровому личику Греты, (которая от этого почти ласкового удара слетает в траву), а правой, сжатой в кулак, бьет Тошку в челюсть. Я вижу, как Тошкина голова, мотнувшись, откидывается назад и вбок, но он не падает, а, мгновенно собравшись, отпрыгивает в сторону, точно кот, и, сплюнув кровь, принимает боевую стойку.

— Осторожно, Гришенька! — пронзительно кричит Грета, сидя на земле. — Он Джи-Ай!..

— Да хоть джедай! — лаконично отвечает Гришенька. — Против лома нет приема.

Он картинно откидывает полу куртки и жестом опытного бойца достает короткий обрез.

— Гри… — начинает Дрюня беспомощно и сразу умолкает.

Мгновенная тишина повисает в саду. Тошка стоит под дулом, опустив руки. Звуки с улицы, отдаленный лай собаки, чириканье птиц — все исчезает. В тишине раздается только поскрипывание качелей. Я смотрю на них, но вижу висящее вниз головой тело молодого индейца с черно-красной дырой в груди.

Нет, — говорит кто-то у меня в голове. — Нет. Нет.

Я стою слишком далеко и добежать не успею. Не успею ни заслонить, ни оттолкнуть. Очень близко, точно при многократном увеличении, я вижу толстый палец, хладнокровно нажимающий на спусковой крючок. Нет!.. — кричит во мне чей-то голос. Ледяной туман у меня в груди взрывается, точно холодный вулкан, и клочья его вместе с моим сердцем устремляются вперед, свиваясь, как серебристые змеи, и, такие же стремительные, как змеи, толкают моего мальчика в плечо. Он отлетает в сторону и падает на траву возле каменной скамьи. Пуля, свистнув, уходит мимо, я отчетливо вижу ее полет, завершившийся где-то за широкой лощиной, отделяющей наш дом от парка.

На выстрел со второго этажа летит Иван, на ходу застегивая джинсы.

— Эй! — кричит он на бегу. — Что за дела?!..

Нэнси свешивается из окна, забыв одеться.

— Я звоню в полицию! Я звоню в полицию! — беспомощно восклицает она, размахивая телефоном.

— Гришенька, уезжаем отсюда, — всхлипывает Грета, повисая на локте любовника. — Зачем нам полиция, миленький?..

Ее алый ротик дрожит, из глаз градом катятся слезы, она сейчас необыкновенно хорошенькая. Тошка медленно поднимается с земли.

— Тошка, ты живой? У тебя кровь!.. Зубы целы? — Иван, тяжело дыша, ощупывает друга. — Блин, блин, блин, идиот…

— Дрюня, поехали! — кричит Грета звенящим голосом. — Рюкзак возьми! И мой тоже!..

— Да пошла ты, — говорит бледный Дрюня и нервно передергивает плечами.

— Ну и оставайся, — она, семеня, еле успевает за широкими шагами Гришки.

Возле меня тот задерживается на секунду.

— Это ты сделала? — желваки на его скулах ходят ходуном. — Я видел. Ты. Я ни разу в жизни не промазал, ферштеен?

Я не отвечаю, да он и не ждет ответа. Странно, что этот амбал сумел что-то увидеть — я сама не уверена, что именно сделала. Кажется, ничего. Но Тошка улетел в сторону, как от толчка…

Больше всего на свете мне сейчас хочется лечь и уснуть. Я так устала — устала физически — как будто целый день таскала тяжести или белила потолки. Бледный Дрюня заслоняет меня своим хилым плечом.

— Лапы убери, — его голос слегка дрожит. — А то…

— Да нужна она мне, — Гришка отворачивается и, не слишком спеша, пересекает нашу веранду, кухню, прихожую… Грета на ходу подхватывает свой рюкзачок. Входная дверь захлопывается за ними. Потом раздается звон стекла — сбежавшая сверху Нэнси в порыве чувств швыряет в дубовую створку вазу с гладиолусами, которые Тошка вчера купил Грете на плазе у супермаркета. Наши гости не могут оценить этого жеста по достоинству: их джип, рявкнув мотором, срывается с места, распугивая случайных прохожих.

— Тошка, пошли, умоешься, — Иван берет друга за локоть, и тот идет за ним, точно зомби, размеренно переставляя ноги. Его разбитое лицо ничего не выражает.

Я по-прежнему стою на крыльце. За последнее время я привыкла, что мой мальчик, зачарованный своей Гретхен, не замечает меня в упор. Но он неожиданно останавливается, и на его бесстрастном лице что-то мелькает.

— Вера?.. — говорит он медленно. — Вера…

Я молча протягиваю руку и стираю кровь с его подбородка.

— Я так устал, Вера, — шепчет он почти неслышно. — Я очень хочу спать. Пойдем ляжем?..

Он берет меня за руку.

Я смотрю только на него, но все равно вижу отчаянье на веснушчатом лице Дрюни, бесконечное изумление в глазах Ивана. Нэнси стоит посреди кухни, в недоумении приоткрыв рот.

— Вер, да ты чего?.. — начинает она нерешительно и сразу умолкает.

Мы проходим мимо нее и поднимаемся по лестнице наверх, в нашу спальню. Я не хочу туда, я не могу видеть эту постель, но мой мальчик, кажется, ничего не замечает. Похоже, он уже спит на ходу, запинаясь при каждом шаге. В спальне он валится на кровать и засыпает, не донеся головы до подушки. Но мою руку не выпускает даже во сне.

— Это же Ритка меня к вам потащила, — в голосе Дрюни звучит неподдельное раскаяние.

За окном сумерки, мы сидим на кухне и пьем вино. Тошка спит наверху.

— Я пообещал не говорить… откуда ж я знал.

Дрюня окунает длинный нос в бокал с вином, пряча от нас глаза.

— Она еще в позапрошлом году спуталась с какой-то сектой… я, мол, крутая сатанистка, и любого мужика выверну наизнанку и опять сверну. А однажды, где-то с месяц назад, мы с ней как-то вечером сдолбили по косячку, и она спрашивает так небрежно: я, мол, слышала, что у тебя двоюродная сестра живет в Филадельфии? Может, — говорит, — смотаемся к ней в гости на недельку? Я говорю: а чего это тебя в Филу тянет? Ты же говорила, что там скука смертная! Она так засмеялась загадочно и говорит: Гришаня, мол, просил. Только ты не рассказывай сестричке, что это была моя идея… Ну, я и пообещал, что не расскажу.

Он виновато морщится.

— Вообще-то, я не думал, что до стрельбы дойдет. Я думал, она просто развлекается. Извини, Вера, что я тебе не сказал. Я ведь это дело сто раз наблюдал — как-то она делает так, что мужик… ну… всех забывает. Вообще всех. Жену, детей. Никого не замечает. Как обкуренный. Я думал, она просто так… резвится, как обычно. Я не знал, что ей что-то конкретно от твоего Тошки нужно.

— Я тебя убью, братик! — говорит Нэнси сурово. — Ты что, блин, совсем дурной? Ведь, если бы этот Гришаня не промазал…

— Он не промазал, — тихо отвечает Дрюня. — Это Вера. Она Антона толкнула.

— Да ладно, — Нэнси отпивает из бокала и облизывает губы. Это напоминает мне Грету, и я невольно морщусь. — Вера на крыльце стояла, а Тошка — вон где. Промазал твой Гришаня.

Ее кузен больше не возражает. Он совсем скис. Сутулые тощие плечи еще больше опустились, даже рыжие лохмы обвисли печальными прядями. Его можно понять. Он чувствует себя виноватым в том, что произошло. Но я-то знаю, что несчастный Дрюнечка если в чем и виноват, так только в легкомыслии и чрезмерном увлечении ганджубасом. Против Тошки — а значит, и против нас, — играет кое-кто посильней. Это никак не связано с Домом, я чувствую, но зато связано с событиями в Нью Хоупе. Глава сатанистской церкви Нью Хоупа сейчас парится в дурке, но его последователи-то никуда не делись. Да и в Нью-Йорке Церковь Сатаны зарегистрирована вполне официально…

— Я сейчас, — я поднимаюсь.

— Ты куда, Вер? — Нэнси смотрит на меня с тревогой, она еще не успокоилась после всех этих событий.

— Тошку посмотрю.

— Да спит он! — Дрюня страдальчески сводит брови. — Он теперь будет сутки дрыхнуть без задних ног… И ничем ты его не разбудишь, хоть на кусочки режь. Так всегда бывает, я знаю.

Ясно, что знает. Уж конечно, он был первым, на ком Грета испробовала свои чары. Но я все равно встаю и иду наверх.

Тошка спит, свернувшись, как младенец во чреве. В сумерках еле виден краешек лица, прикрытого рассыпавшимися волосами. Я подхожу поближе, сажусь на кровать и наклоняюсь над ним, чтобы послушать, дышит ли он.

Он дышит. Все хорошо.

Я не могу удержаться — я так соскучилась по нему… Мои пальцы медленно скользят по его щеке, убирают волосы с лица. Трогают сомкнутые веки, касаются губ. Я провожу указательным пальцем по ложбинке на подбородке, потом вниз по шее, по груди. Он вздыхает во сне и переворачивается на спину. Я наклоняюсь ниже и трогаю губами тэнгерийн-тэмдэг, шаманскую метку — созвездие маленьких коричневых родинок у него под левым соском. Целую оба соска… Прижимаюсь горящей щекой ко впалому животу. Тошка вздрагивает, но не просыпается. Потом что-то бормочет, поворачивается на бок и снова принимает позу зародыша. Я зажмуриваюсь от стыда, успокаиваю сбившееся дыхание, накрываю своего мальчика одеялом и подхожу к окну. Перед самым окном колышутся ветви старого вяза.

Боже мой — индеец снова висит на ветке! Но почему?.. Ведь все прошло, опасность миновала, пуля пролетела мимо! Я на мгновение закрываю глаза, потом открываю их снова, но индеец никуда не исчезает. Что-то в его облике кажется мне нарушенным, незавершенным. Я вглядываюсь и вглядываюсь в плывущие сумерки и, наконец, догадка заставляет мое сердце пропустить удар. Амулет. На нем нет амулета.

Я бросаюсь к Тошке и откидываю одеяло. Осторожно переворачиваю своего мальчика на спину, ощупываю его шею, ища щнурок. Потом лихорадочно обшариваю постель. Но все напрасно, и я уже знаю, я еще раньше поняла, что все напрасно. Амулета нет.

— Найди вакан, скво.