Чёрная густая жидкость пахла дёгтем, но под взглядом врача Нина послушно глотнула, обжигая горечью горло, грудь, живот. Кеша смотрел, и его взгляд, источавший свет, чего-то ждал от неё. Под этим взглядом Нина глубоко вздохнула. И вместе с воздухом в неё проникла энергия, которая, как горячим сквозняком, вместе с дёгтем промела её внутри: ноющая боль в костях и под мышками стала таять. Странно, но движение в ней этой энергии сделало её ещё более неподвижной: как сквозь дым она видела сейчас и Александру Филипповну, и её громадного сейчас сына, и Олю, и круглые, бордовые, с зелёными передничками ягоды клубники.

— Тебе тоже есть винцо, — врач протянул лекарство Оле. — Выпей и идём со мной.

— Куда вы её зовёте? — Нина с трудом преодолела своё странное оцепенение.

Врач очень серьёзно стал объяснять ей:

— Сеансы ежедневно, по два раза в сутки. Мама, — прервал он себя, — она ела что-нибудь? — Александра Филипповна кивнула. — Придётся отложить до утра.

Всё гуще становилась завеса, отделявшая Нину от людей, сейчас погаснет сознание и оставит территорию огню, мечущемуся в ней. Но неожиданно Нина вспомнила: она же очень далеко от собственного дома, в городе Улан-Удэ, и у неё здесь нет никаких знакомых! Она первый раз путешествует одна, без Олега. С ним всё было просто: гостиницы, еда… Она даже не знает, как всё это делается в чужом городе. Красный закат. Уже вечер. Нина заставила себя встать.

— Надо идти, Оля. В гостиницу. Спать. Пойдём, Оля. — А сама села. И Оля, уронив голову на руку, дремала.

Нина забыла отдать врачу записку. Он не спросил её о записке. Он даже не спросил, как её зовут и откуда она взялась. И чай их посадили пить, тоже ни о чём не спросив. Сейчас врач, не обращая на неё никакого внимания, лил в стакан жидкость — из одного пузырька, из другого, из третьего. Поставил на стол глубокую широкую кастрюлю, прямо около Нининого лица. Незнакомые травы пахли терпко. Чёрные корешки, тонкие бледные пластинки неизвестных растений казались Нине спасительными и таинственными символами могущества врача. Врач налил в кастрюлю воды, поставил на огонь. Движения его успокаивали Нину, она, как и Оля, прижалась щекой к столу, поплыла по воздуху вместе с запахами, перестала слышать и видеть. Это врач их с Олей заколдовал. Она не живёт больше, её нет.

А всё потому, что Олег разбился на своём «Москвиче». «Москвич» прошёл сто тысяч, а на сто первой подвёл. Вот тебе и чудо, свалившееся на них. Разве «Москвич» виноват? В сыреньком тумане бесснежной зимы на ночном шоссе Олег налетел на каток, которым утрамбовывают асфальт. Он спешил к ней.

Олега разве нет?

— Выпей ещё! Ничего, ничего, пожжёт. Пожжёт и облегчит. Это хорошо. Будем лечиться огнём. Горе завсегда лечат огнём, особенно такое горе, как у тебя. Терпи. — Кто сказал ему, что у неё горе? — Тебя звать-то как? Ниной звать? Откуда ты взялась? Из Москвы? Столько времени в очереди просидеть! Вот дура. Чего же молчала? Ну что, лучше? — Голос гремел в ушах, а потом стал едва различимым, упал до шёпота и вовсе пропал.

3

Разбудила её Оля. В солнечном луче востока Олины волосы светились, та капля рыжины, которую Оля стащила у неё для праздников: лишь в солнце или под яркой лампой вспыхивают волосы. А так Оля получилась серенькая.

— Мама, вставай скорее, что я тебе расскажу! Мы с дядей Кешей ходили на рынок, столько всего накупили! А потом дядя Кеша собирал травки на пустыре. Такой пустырь… Ты только посмотри… — Оля сыплет ей на простыню листья, ветки, цветы. — Это зверобой, мама, смотри, какие у него цветы, это лопух, самый обыкновенный, а знаешь, как лопухи лечат?! Это подорожник, а вот… ты не смотри, что она незаметная… ой, забыла, как называется, я сейчас. — Оля несётся прочь.

Нина садится, оглядывается. Здесь она вчера просидела десять часов подряд. На этой тахте ждали вчера врача старик с мальчиком.

— Она трёхлистник, мама! — влетает Оля. — Совсем не везде растёт. Ты не представляешь себе, что я узнала! Каждая травка лечит свою болезнь. Можно совсем вылечить язву. — Оля кричит. — Мама, мне дядя Кеша уже два раза делал массаж. Распутал у меня кишки, я чувствую. Он сначала намазал живот каким-то кремом, потом долго смотрел, я даже подумала, что этот крем, как рентген, сделал мои кишки видными, а потом стал водить рукой, вот так, смотри. Нажмёт, повернёт что-то, как погладит, и опять нажмёт. Потом он поставил на пупок банку, она втянула весь живот в себя! Дядя Кеша сказал, скоро всё встанет на своё место.

У Нины затекают ноги, как вчера, когда Оля лежала у неё на коленях. Волшебны руки врача, волшебны корешки и травы, волшебны зелья, которыми поит больных врач… Горькое жжение лекарства в горле, в животе вчера вызвало сон-обморок.

— Мама, мы с тобой выздоровеем и поедем на Селигер!

Нина вздрагивает. Селигер — родина Олега. Как хотела она попасть туда! Вдруг вспоминает, что она больна, кажется, серьёзно, неизлечимо больна.

— Вот и хорошо, — говорит вслух. Вчерашнее забытьё ей понравилось. Лечиться она не будет. И не нужно будет ездить на работу через всю Москву, не нужно будет мучиться бессонницей…

— Конечно, хорошо, ты так хотела поехать на Селигер. Только нужно быть здоровой. Я уверена, дядя Кеша может вылечить любую болезнь, и твою, конечно! — смеётся Оля. — Он так хорошо знает действие каждой травы! Мама, вставай! Я хочу есть! Завтрак на столе. Тебе приготовили сюрприз, — зашептала Оля. — Ты, мама, скорее вставай, скоро придут больные. Дядя Кеша просил.

Когда Нина пришла в кухню, врач разливал по бутылям жидкость из кастрюли.

— Дядя Кеша лекарство сварил! — сообщила громко Оля. — Он каждому больному варит отдельно.

— Явилась! — повернулся к ней Кеша. — Не годится думать о глупостях, — сказал.

— Откуда вы знаете, о чём я думаю?

— Есть надо, лечиться надо, выздоравливать. — Смеющийся Кешин взгляд растопил её испуг, открыл в ней живое удивление. Она увидела заваленный едой стол. Чего только там не было! Смородина, клубника, зелень, оранжевые помидоры, репка — праздник расцветок!

— Откуда всё это?

— Сейчас же конец июля! — удивилась её удивлению Александра Филипповна. — Самая фрукта.

Кеша на неё больше не смотрел, но от него шёл покой. Вот и хорошо, укреплялась в ней уверенность, это и есть главное — покой. Ничего другого не надо.

Впервые за долгое мёртвое пространство времени захотелось есть. В кухне пахло пирожками, жаренными на подсолнечном масле, и томлёной капустой.

— Мама, бабушка меня спросила, что ты больше всего любишь. Я и сказала: «Пирожки с капустой». Бабушка всплеснула руками — вот так — и говорит: «Мой Кеша тоже больше всего любит пирожки с капустой». Мама, а дядя Кеша делал их сам. Он говорит: «Люблю готовить». — Всё это Оля прострочила одним махом, и все засмеялись.

Врач смеялся громко. Александра Филипповна — беззвучно, сотрясаясь всем телом. Руки её продолжали делать своё дело: выкладывали из кастрюли на голубую тарелку пирожки.

— Ha-ко, попробуй, самый поджаристый.

Нина старалась смотреть только на Александру Филипповну.

— Да вот, с детства люблю. Мама их вкусно печёт, а я совсем не умею. — И снова почему-то все засмеялись. — Мне вчера неважно… я чувствовала себя… — сбиваясь, говорит Нина, — в общем, забыла вам передать… привет от Вари с Ильёй. Вот они прислали вам рубашки, Оленька, принеси, пожалуйста, из сумки. Они очень любят вас, — добавила зачем-то и замолчала, потому что врач уставился на неё. Чтобы избавиться от его взгляда, она села за стол, спиной к нему.

— Так это ты с Варькой училась десять лет? Варька говорила, одни пятёрки, душа враскат. Я просил Варьку познакомить с тобой, а Варька ни в какую. «До неё, — говорит, — не доберёшься! Не по тебе Нинка!»

— Я тоже про вас много слышала, — перебила его Нина. Когда не смотрела на него, могла соображать. — Илья говорил, вы его… — осеклась, побоялась сразу о главном сказать. — Вы очень добрый, я сама вижу, вы нас с Олей приютили, я теперь вам… — запнулась, подыскивая нужное слово, — я вам за Олю… и вообще служить буду. Но послушайте…

— При чём тут «добрый»? Я вовсе не добрый. Куда тебя было девать, ежели ты была без сознания? Ты ешь, не надо обратно ложить пирог. Тебе надо есть. Капуста, пережаренная с луком, тебе полезная.

— Вы извините за вчерашнее, я совсем не помню, что тут со мной случилось, — сказала она виновато, не обратив внимания на неграмотное «ложить» врача, она неотвязно думала об одном и наконец решилась: — Я хочу спросить вас о главном, от вас зависит моя жизнь. Илья говорил…

— Погоди болтать, — перебил её Кеша. — Сперва я разберусь с тобой, потом будем чесать языки. Ты для меня, похоже, находка. Знаешь об этом? В тебе, похоже, такие залежи…

Ни сострадания, ни жалости, ни чувства собственного превосходства — лицо его безмятежно спокойно и… равнодушно. Похоже, в самом деле он не человека в ней видит, а что-то ищет в ней интересное для себя, и задумывается в середине фразы поэтому, и снова, любопытствуя, разглядывает её: изучает кожу, руки, лицо.

— Кто вы: травник, массажист, гипнотизёр? — спросила она.

Кеша усмехнулся:

— Коль настроюсь на человека, могу узнать его мысли. Угадал же твои глупости! Коли настроюсь на человека, могу узнать, чего он сейчас делает. Это как обзовёшь? Моего друга Жорку сейчас драит начальство. Потеет Жорка. Он завсегда потеет, когда встречается с начальством. Жорка сам — шишка, директор нашего клуба, я у него, видишь, служу, а начальства Жорка боится. Хватит об этом. Успела пожевать? Нет? Хорошо. Идём-ка к окну. Нет, это — на север, в нём нет солнца. Пошли-ка! У меня квартира на три стороны света. Идём на восток.

Она покорно проходит с ним в большую комнату.

Ни постельного белья, ни её сумки ре нет, снова сидят люди, словно и не уходили. Как тихо всё совершается в этом доме! Кеша, не обращая на людей никакого внимания, подводит её к окну.

— Открой рот, шире, шире. Мне нужно увидеть нёбо. Ага, я так и думал! — В его глазах подрагивает удовольствие, точно он получил неожиданный подарок.

И на кухне, когда уже уселись за стол, Кеша всё ещё улыбается во весь рот.

— Так, так, это хорошо.

Она не знает, ей-то радоваться или огорчаться. Может быть, Кеша доволен так потому, что у неё не оказалось ничего серьёзного. Конечно, наверное, так и есть.

— Ты ешь, — приказывает он.

Ей нравится, что Кеша говорит ей «ты», — значит, считает своим человеком.

— Тебе нужно есть, — говорит. — Ты обессилела, чем будешь восстанавливаться? А ну-ка, ягоды себе ложь.

Сам он, словно неохотно, берёт пирожок, откусывает немного, долго жуёт. Но жуёт этот маленький кусок с таким аппетитом, что Нина вдруг ощущает отчаянный голод. Она съедает один пирожок, другой, третий и, только когда приятная тяжесть заполняет её, начинает пить чай. Кеша всё жуёт один пирожок. Он не сводит с неё тяжёлого взгляда.

— Ты читала Папюса? Не читала. Зря. Человек должен знать про себя всё. Я раньше тоже не читал. Это Илюшка велел мне читать. Нынче, говорит, народная медицина без книжной науки бессмысленна. Говорит, я должен знать достижения. А я что? Я не против. Он мне присылает книжки, я читаю. Память у меня свежая, ничем не забитая, я всё зараз запоминаю. Так тот Папюс разобъясняет, что всеми органами руководит Разум. Вот она какая главная сила в тебе. Из-за неё ты загибаешься. Ты сама устроила себе болезнь. Понимаешь, о чём я толкую тебе? Если хочешь выздороветь, ты сама должна ухватить её, эту главную силу в себе, силу Разума. Научишься командовать собой, будешь жить. Всё от мозга. Ты слушай. Ты подчинишь себя своему Разуму, а свой Разум — мне. Будешь делать так, как я скажу тебе. У тебя редкое сочетание, прямо красота, — повторяет Кеша.

— Чему же вы радуетесь? — обескураженно спрашивает Нина. — Если я тяжело больна… разве этому радоваться нужно?

— Не болтай. Твоё дело — слушать.

Под его взглядом она встаёт.

— Хорошо, — говорит она громко, — я буду вас слушаться, только оживите мне моего мужа!

— Замолчи, — жёстко приказывает Кеша. — Не болтай.

Она оседает на стул. Наверное, об этом нельзя при людях, нельзя вслух. Зачем здесь Оля? Вот Александра Филипповна всё понимает, она исчезла. А Оля от изумления рот открыла. Сказать Оле, чтобы ушла, Нина не может: под Кешиным взглядом она онемела.

— Ты сумасшедшая. Я же толкую, ты больна. — Кеша говорит незлобно, лениво. Встаёт, потягивается. Задирается короткая рубашка, обнажается загорелый живот.

Он берёт свёрток с рубашками, принесённый Олей, и выходит из кухни.

Нина приходит в себя. Десятиметровая кухня, с тёмными таинственными бутылями, наполненными до пробок, с пузырьками, светлыми и тёмными, с кипящей в кастрюле дурман-травой, обретает реальность.