— Я должен выведать эту тайну у одного из вас, обязательно должен... а поскольку пи вы, мой дорогой принц, ни вы, миледи Джейн, не хотите рассказать мне о ней, значит, я узнаю все от леди Елизаветы.

Она ждала, когда же очередь дойдет до нее, надменная и одновременно зовущая, глядя на него из-под опущенных светлых ресниц, опасаясь, что выдаст себя, если будет смотреть ему прямо в лицо. Томас отметил про себя, какая нежная у нее кожа, усыпанная кокетливыми веснушками.

«Ей не хватает красоты Джейн, но, клянусь Богом, — подумал сэр Томас, — она как раз из тех, что мне нравятся». Он положил руки ей на плечи.

Елизавета надменно посмотрела сначала на одну руку, потом на другую:

— Уберите ваши руки, сэр. — Она держалась очень гордо — настоящая дочь короля.

Он взял девочку за подбородок и поднял ее лицо к себе. Теперь он мог видеть ее глаза. Он заметил излом ее губ, выдававший волнение и удовольствие от этой словесной игры, которая — как они оба прекрасно понимали — была игрой не взрослого с ребенком, а мужчины и женщины.

«Ей всего девять лет, — подумал он. — Неужели это возможно?»

Его рука дотронулась до ее горла. Она была еще слишком неопытна и не умела скрывать свои чувства. Ей нравилось его внимание. Она хорошо понимала, что его заигрывание с Эдуардом и Джейн был всего лишь вступлением, главным была беседа с ней.

Он наклонился к ее лицу:

— Откроет ли мне тайну леди Елизавета?

— Как я могу это сделать, сэр, если нет никакой тайны?

— Вы уверены, что ничего от меня не скрываете?

— Если бы я хотела что-нибудь скрыть от вас сэр Томас, я бы это сделала.

Как она хороша! Девятилетняя принцесса стол же честолюбивая, что и он. Разве ее взгляд не говорил ему: «Как ты смеешь глядеть на меня так? Не забывай, что я — королевская дочь!»

И его глаза ответили: «Я не забываю. Но ты от этого становишься еще очаровательней. Однако я прошу тебя не забывать, что король называет тебя своей незаконнорожденной дочерью, а я — дядя будущего короля. Дочь Анны Болейн и брат Джейн Сеймур — какая милая парочка! Как бы посмеялись призраки Анны и Джейн, если бы умели смеяться!

— Что же мне делать? — спросил он. — Как выведать вашу тайну?

— Успокойтесь, — ответила Елизавета. — Я думаю, что то, о чем идет речь, никакая не тайна. Мы слыхали, что наш отец собрался жениться. Это вы называете тайной?

Неужели она знает о его планах? Он мог поклясться, что в ее голосе прозвучала насмешка, когда она произнесла:

— Выбор короля пал на леди Латимер.

Томас опустил руки — он не мог глядеть ей в глаза. До нее, должно быть, дошли слухи о его ухаживании за леди Латимер. Эта юная кокетка ведет себя дерзко — она упрекает его, как будто он ее любовник!

— Мы все этому очень рады, — произнес Эдуард, — поскольку мы знаем ее и очень любим.

— Она хорошая женщина, — сказал сэр Томас; неожиданно ему стало грустно, по он тут же взял себя в руки, ибо свято верил в свою судьбу. Но Кейт ему так нравилась — он представлял себе, как счастливо они заживут.

Принц потребовал, чтобы его любимый дядюшка сел рядом с ним и рассказал какую-нибудь захватывающую морскую историю, и сэр Томас с радостью согласился. Вскоре все трое уже слушали его, забыв обо всем на свете, и в эту минуту стали похожими на самых обычных детей, все, даже Елизавета, обожавшая его рассказы о приключениях на море. Дети не сводили глаз с его лица — он был их кумиром. Никто не мог остаться равнодушным к его обаянию.

Перед уходом он притянул к себе Эдуарда и прошептал:

— В каком состоянии находится кошелек вашего высочества?

— Боюсь, что в ужасном, дядя. — Как не стыдно содержать тебя в такой бедности! Ты знаешь, что кошелек твоего любимого дядюшки всегда в твоем распоряжении.

— Дядя Томас, ты самый лучший человек на свете!

— Мне достаточно того, что я твой любимый дядя. Так не желаешь ли ты запустить свои королевские ручки в мой кошелек?

Эдуард заколебался:

— Мне хотелось бы кое-что купить...

— Я знаю! Я знаю это!

— Я скажу тебе, — прошептал мальчик. — Я хочу купить зеленую ленту.

— Зеленую ленту? Зачем тебе нужна зеленая; лента, мой принц?

— Я хочу подарить ее Елизавете. Она мечтает приобрести зеленую ленту, чтобы украсить свои волосы. Ей это очень пойдет. Но Елизавете совсем не дают денег.

— Бедная маленькая принцесса! Мы купим ей зеленую ленту для волос, но пусть это останется между нами, племянник.

Сэр Томас уже не в первый раз давал своему племяннику денег. Он был уверен, что это хорошее вложение капитала. Эдуард был по природе своей очень благодарным ребенком, а когда он станет королем Англии, он не забудет своего любимого дядюшку.

Когда все уходили, Томас прошептал на ухо Елизавете:

— Я хотел бы видеть в вашей прическе зеленые изумруды. Но пока пусть их заменят зеленые ленты.

Теперь она будет знать, получив в подарок от брата ленты, что деньги на их покупку дал он. Это хитрое создание прекрасно знает, что делается при дворе, в том числе, конечно, и то, что дядя время от времени дает принцу деньги.

Возвращаясь в свои покои, сэр Томас был задумчив. Он считал себя любимцем богов. Их милости так и сыпались на него, и ему было нетрудно завоевать любовь своего племянника. Но он и вправду любил детей. Да, он тщеславен, и не остановился бы перед подлостью, если бы ему это было выгодно, но при этом он с большим удовольствием общался с детьми. Томас любил их всех — Джейн, Эдуарда и Елизавету... больше всех Елизавету. Он был влюблен в нее. Он был влюблен в Катарину. Ему нравились принц и Джейн. Когда он говорил нежные слова Катарине, он верил в то, что говорит; но когда он смотрел на Елизавету с молчаливым восхищением, это восхищение тоже было совершенно искренним. И когда Томас Сеймур ублажал мальчика, который однажды станет королем, он сам, не меньше чем племянник, радовался общению с ним.

Он считал себя баловнем судьбы, создавшей его для великих дел. Он был уверен, что в конце концов женится на принцессе Елизавете; однажды она станет королевой Англии, и он не понимал, отчего бы ее мужу не сделаться королем.

На свете и не такое случалось. Достаточно вспомнить перст судьбы, указавший на его застенчивую сестру Джейн и сделавший ее королевой.

Судьба, несомненно, благоволила к Сеймурам. И если она отказала ему в тихом счастье с Кейт, то, возможно, потому, что берегла для блестящей совместной жизни с принцессой.

Так думал Сеймур, и мысли Елизаветы тоже были о нем.


* * *

Король хорошо пообедал, и его разморило от сытной еды. На обед ему подали жареную говядину, оленину и пироги с самыми разными начинками; он много выпил, слушал музыку и на какое-то время успокоился.

Нога в этот день почти не беспокоила, и он был готов поверить, что новые лекарства избавят его, наконец, от язвы, хотя здравый смысл подсказывал, что он уже много лет пробует новые способы лечения, и все без толку. Бывали моменты, когда боль в ноге становилась такой сильной, что лицо его сначала багровело, потом серело, и он не мог сдержать крика.

Но сегодня повязка не доставляла королю неудобств, и устал он не так сильно. Он дохромал до музыкальной комнаты, чтобы послушать стихи Сюррея; но еще до того, как этот наглый молодой человек открыл рот, чтобы прочитать их, король уже знал, что они ему не понравятся. Генриху вообще не нравилась поэзия Сюррея, потому что поэт был для него источником постоянной тревоги.

«Клянусь Богом, — думал король, наблюдая за Сюрреем, — если он позволит себе что-нибудь лишнее, я тут же упеку его в Тауэр. Какое самомнение! Какие манеры! И некоторые, несомненно, добавят — как красив! Сколько я настрадался из-за этих Ховардов! Анна была из этого рода — эта ведьма, колдунья, которая обманула меня, заставив поверить, что сможет родить мне сына, — и обманывала меня другими! А потом... юная Екатерина...»

Но мысль о Екатерине была невыносима. После ее смерти прошло слишком мало времени, он не успел еще разлюбить ее. Но она тоже носила имя Ховардов. Она тоже принадлежала к этому проклятому роду.

Он не должен распалять себя. Доктора запретили ему сердиться, иначе снова придется ставить пиявки. Нет! Надо думать о более приятных вещах. Например, о леди Латимер, которая выглядела весьма привлекательно, но сидела слишком далеко от него.

И король прорычал:

— Пододвиньте стул леди Латимер поближе ко мне. Я хочу поговорить с ней.

Слуги перетащили ее стул поближе к королю, и она медленно подошла вслед за ними. Отодвинув стул немного назад, Катарина спросила:

— Позволит ли мне ваше величество сесть?

— Разумеется, — ответил король, схватив ее стул и пододвигая его поближе. — Забудьте о церемониях, леди Латимер, мы хотим поговорить с вами.

— Постараюсь, ваше величество.

— Я понимаю ваши чувства и аплодирую им. Я ценю скромность в женщинах.

Он сидел очень близко и обратил внимание на ее прекрасную кожу — свидетельство цветущего здоровья. Король решил, что никто не даст ей ее тридцати лет.

«Как хороша эта женщина! — подумал он. — Мне нравится ее несокрушимое спокойствие. Мне нравится уважение, которое она демонстрирует своему королю. Это не легкомысленная девчонка. Она не похожа ни на Анну Болейн, ни на Екатерину Ховард. Может быть, она не так красива, как они, но она добрая и скромная женщина. Именно таких женщин я и хотел бы видеть при своем дворе».

— Поверьте мне, леди Латимер, — произнес король, — мое доброе отношение к вам не знает границ.

— Ваше величество так милостивы ко мне.

— Я всегда милостив к тем, кто радует нас. А теперь, Сюррей, послушаем стихи, о которых так много говорят.

Сюррей с небрежной грацией вышел вперед. Его наряд был продуман до мелочей и великолепием мало отличался от королевского. Его голубой бархатный берет сверкал золотом, а камзол был расшит белыми и голубыми лентами, синие чулки по цвету гармонировали с беретом и камзолом, весь он сиял алмазами и сапфирами. Молодой поэт держал себя с поистине королевским величием; поговаривали, будто бы Сюррей хвалился, что его семья имеет больше прав на престол Англии, чем Тюдоры.

«Если бы только можно было доказать, что Сюррей и вправду говорил это, — подумал король, — эта красивая голова тут же рассталась бы со своими плечами».

— Это небольшое стихотворение, — объявил молодой придворный, — о том, как стать счастливым. Оно понравится вашему величеству.

— Ну что ж, послушаем мудрые советы. Я горю желанием узнать, как обрести счастье в жизни. — Генрих поймал взгляд Катарины и заговорщически улыбнулся ей, отчего она вся задрожала. — Но мне кажется, милорд граф, что вы слишком молоды, чтобы знать это.

Гардинер, сидевший рядом с королем, заметил:

— Молодые, ваше величество, всегда считают себя умнее других. Когда же становятся старше, они уже не так уверены в этом.

Генрих переменил положение ног, застонав и сморщившись от боли.

— Ну, начинайте же, — нетерпеливо произнес он, — прослушаем стихи и покончим с этим.

Сюррей стоял в элегантной позе, держа в одной руке свиток и небрежно положив другую на сверкавший драгоценными камнями камзол.

«Наглый молодой дурак!» — подумал король; он ненавидел его в эту минуту только лишь за то, что Сюррей был одним из самых красивых мужчин при дворе.

Генрих ненавидел всех красивых мужчин, ибо в их окружении особенно остро чувствовал свою старость и немощь. Ему было особенно трудно смириться с этим, ибо в свое время его называли самым красивым принцем христианского мира, который неутомимо предавался всем мужским забавам и был королем, — нет, напомнил он себе, хмуро глядя на Сюррея, тогда еще только будущим королем.

Сюррей начал читать:

В супружестве, я полагаю,

Счастье приносит нам вот что:

Богатство, доставшееся в наследство,

А не погоня за ним, сжигающая все силы.

На чем и зиждется спокойствие души.

Друг — ровня тебе, не завидующий,

Не стремящийся управлять тобой и поучать тебя;

Здоровая жизнь без болезней;

Налаженный быт.

Умеренность в пище, еда простая, без изысков;

Истинная мудрость в сочетании с простотой,

Спокойные ночи, забвенье от забот,

Разум, не одурманенный винными парами.

Абсолютная верность жены,

Которая спит так, что обманывает саму ночь,

Удовлетворенная своим благосостоянием,

Не призывающая смерть и не боящаяся мужа.

Пока поэт читал, король ерзал на стуле, а все присутствующие поражались смелости Сюррея, поскольку он должен был знать, что подобные советы вызовут у короля неприятные воспоминания. Все эти слова о спокойном сне, о здоровье и — что еще лучше — о верных женах! Сюррей просто дурак. С чего это ему вдруг вздумалось дразнить быка — неприятностей захотелось?