Когда Сюррей закончил читать, в комнате воцарилась тишина. Все ждали, когда король выскажет свое мнение, — глупо было бы хвалить стихи, которые, скорее всего, не понравились его величеству. — Браво! — наконец прорычал король. — Размер стиха недурен, Сюррей.

Сюррей низко поклонился.

— Я рад, что мои простые стихи доставили моему всемилостивейшему суверену удовольствие.

— Не такие уж и простые! — вскричал Генрих. — Совсем не простые. — Он огляделся. — А что вы думаете, Гардинер? Епископ должен ценить хорошие стихи. И вы, господин Райотесли? Могу поклясться, что вы слышали достаточно много стихов, чтобы судить об их качестве.

Король знал, что Гардинер всегда скажет то, чего от него ждали.

— Мы слышали стихи вашего величества, сир.

А Райотесли, думавший о том, как возвыситься в глазах короля, и знавший верный путь к его сердцу, добавил:

— Ваше величество задали такой высокий уровень...

Однако нельзя было позволять, чтобы все комплименты исходили только от католиков. Сэр Томас Сеймур перебил Райотесли:

— Стихи показались мне хорошими, но я грубый моряк и плохо разбираюсь в поэзии. Я люблю стихи вашего величества, это правда...

Но Генрих перебил его:

— Я считаю, что стихи хорошие.

Как они все ему надоели, за исключением сидевшей рядом женщины. У него так долго не было жены. А он тут теряет время.

— Леди Латимер, — мягким голосом спросил король, — а что вы думаете о стихах?

Катарина нервно ответила:

— Мне они понравились, ваше величество. Очень понравились.

— Понравились? А вы что, хорошо разбираетесь в поэзии, леди Латимер?

— Боюсь, что нет, сир. Я только...

— А! — вскричал Генрих. — Вы очень скромны, но я верю, что ваше суждение об этих стихах гораздо справедливее, чем суждения людей, которые поспешили высказать нам свое мнение. Мне хочется услышать ваше мнение о стихах вашего суверена.

— Сир, мое мнение не многого стоит. Сюррей иронически произнес:

— Вы, вне всякого сомнения, обнаружите, леди Латимер, что его величество король — не только властелин нашей страны, но и ее величайший поэт.

Генрих бросил подозрительный взгляд на дерзкого мальчишку, но в эту минуту ему не хотелось отвлекаться от Катарины. Он наклонился к ней и похлопал ее по руке.

— Подобную похвалу, — сказал он, — следует ценить, ибо она исходит от Сюррея — самого лучшего поэта нашего королевства, как утверждают некоторые.

— Я уверен, что ваше величество не слыхали еще тех моих стихов, которые можно сравнить с вашими, — произнес Сюррей, и если Генрих не уловил в его голосе насмешки, то другие прекрасно ее уловили.

— Нет! — ответил король. — Мои уши слышали много льстивых похвал, и, хотя я знаю, о каких стихах вы говорите, их никогда еще не ставили вровень с моими.

Всем показалось, что Сюррей облегченно вздохнул.

— Ваша милость, без сомнения, слыхали, как их сравнивали со стихами Уайата?

— Да, с ними. И сравнение оказалось не в его пользу.

— Великий поэт... бедный Томас Уайат! — произнес Сюррей. Генрих неожиданно заметил, что леди Латимер смотрит на Сеймура. Кровь бросилась ему в лицо, казалось, что оно загорится.

— Сеймур! — закричал он. — Почему ты молчишь?

— Мне нечего сказать, сир. Генрих фыркнул:

— Ему следует изучить благородное искусство стихосложения, не правда ли, друзья мои? Оно очень пригодилось бы ему в любовных похождениях.

Придворные захихикали, а Сеймур улыбнулся, своей обворожительной улыбкой. Король отвернулся от него, нетерпеливо махнув рукой.

— О да, — продолжал он. — Уайат был хорошим поэтом и красивым малым.

Никто не мог понять, что это сегодня нашло на Сюррея. Он так и нарывался на королевский гнев. Возможно, он думал о королевском оружии, которое было пожаловано его семье пять столетий назад; возможно, о том, что у него больше прав на королевский престол, чем у грузного больного человека, сидящего на украшенном орнаментом стуле.

— Мне у Уайата больше всего нравится то стихотворение, которое начинается со слов: «Ты бросишь ли меня?» О боже! Я забыл, как там дальше... А, вот, вспомнил. Ваше величество должны знать эти стихи:

Ты бросишь ли меня?

Скажи, скажи, что нет!

Тебя ославит свет

Виной скорбей и бед.

Ты бросишь ли меня?

Скажи, что нет![1]

Лицо Генриха исказилось — от гнева ли на Сюррея или от боли в ноге, никто не мог сказать.

— Вам нравятся эти стихи? — проревел он. — Дешевая подделка под поэзию!

В зале стояла мертвая тишина, пока граф и король смотрели друг на друга. Все собравшиеся прекрасно знали, что Сюррей прочитал стихи, посвященные Анне Болейн. Сюррей представился Катарине, со страхом сидевшей рядом с королем и мечтавшей вернуться в свой уединенный дом в Йоркшире, прекрасной стрекозой, вознамерившейся позлить уже и без того разъяренного быка.

— Значит, дешевая подделка, ваше величество? — спросил Сюррей. — Эта мольба, обращенная к жестокосердной любовнице, — всего лишь дешевая подделка? Бедный Уайат!

Генрих с вызовом оглядел придворных, как будто желая показать, что неосторожные слова Сюррея не напомнили ему об Анне Болейн.

— Мне нравился этот парень, этот Уайат, хотя временами он вел себя как дурак. Я оплакивал его смерть. Бог ты мой, это было всего лишь год назад! Но разговор о смерти не для женских ушей. Так что оставим его. Я хочу поговорить с леди Латимер... поговорить наедине.

Произнося эти слова, он вспомнил былые дни, когда, ухаживая за дамой, он не стеснялся никого. Тогда он даже не считал нужным удалять своих придворных. Но он будет делать то, что хочет... всегда. Он — их король, и они не должны об этом забывать.

Покидая зал, придворные кланялись ему. Королю показалось, что Сеймур замешкался, — сегодня он выглядел красивым, как никогда.

— Чего ты ждешь, братец? — грозно спросил король.

Сеймур ответил: — Сожалею, если оскорбил ваше величество.

— Меня оскорбляет твое присутствие после того, как я велел тебе удалиться. Уходи, я говорю.

Они остались одни. Катарина слышала, как сильно бьется ее сердце. Ни разу в жизни ей не было так страшно, как сейчас, и, когда Генрих наклонился к ней, она с трудом удержалась, чтобы не вскрикнуть.

Генрих смеялся, голос его звучал мягко:

— Так что же вы думаете о стихах Сюррея? Скажите мне правду.

— Они совсем недурны, мне кажется, — пробормотала Катарина, — но я, будучи женщиной, не могу высказать суждение, которое было бы интересно вашему величеству.

— И вы, будучи женщиной, испытываете такие нежные чувства к красавцу поэту, что не можете решить — хороши ли его стихи или нет?

— Ваше величество, я дважды вдова. Я уже не юная девушка, чтобы испытывать нежные чувства по отношению к поэтам.

Генрих похлопал себя по бедру — по здоровому бедру, на котором не было язв.

— А вы уверены в этом, Кейт? — лукаво спросил он. — Ибо трудно поверить, что вы — дважды вдова, и, если бы я не знал, что вы делили ложе сначала с милордом Боро, а потом с милордом Латимером, я бы не поверил в это.

Катарина нервно улыбнулась:

— Ваше величество знает, что я уже старая... мне уже давно исполнилось тридцать.

— Вы — старая?! Нет, Кейт. Совсем нет. Если вы старая, то что же тогда говорить о нас? А разве вы скажете, что ваш король — старик? Это измена, миледи Латимер. Измена, Кейт!

— Ваше величество, — начала было Катарина, задыхаясь, — уверяю вас...

Король схватил ее за коленку.

— Расслабься, девочка! Я не сержусь. Это была шутка. Нет, ты свежа, как юная девушка, и если тебе тридцать лет, тогда это такой же прекрасный возраст, как и все остальные.

— Но для женщины, ваше величество... это уже старость. Клянусь, это так.

— Запрещаю тебе говорить такое! — игриво ответил Генрих. — Ты совсем не старая, Кейт, и твой король запрещает тебе называть себя старухой.

— Ваше величество слишком добры ко мне. Его следующие слова повергли ее в ужас.

— Да! — Он сжал ее колено. — И готов быть еще добрее. Готов быть еще добрее.

Только теперь Катарина поняла, почему все эти педели придворные бросали на нее такие многозначительные взгляды. Другие давно уже поняли то, чего она не хотела замечать. Однако даже сейчас она не могла в это поверить и лихорадочно принялась искать средства спасения.

— Я недостойна... — запинаясь, произнесла она. Взгляд Генриха тут же стал жестким.

— Королю лучше знать, кто из его подданных достоин, кто нет.

Катарина по-настоящему испугалась. Король, привыкший разговаривать с министрами своего правительства и послами других стран, знал, как надо сказать, чтобы до человека дошел смысл его слов. Он имел в виду, что не ей решать, будет ли она его женой или нет. Право выбора принадлежало ему.

— Я ведь был снисходителен к вам и вашим мужьям, разве не так?

— Ваше величество — великий и добрый король для всех своих подданных.

Он кивнул, улыбаясь. — Это так. Но для некоторых подданных он временами был чересчур милостивым.

— Я — всего лишь глупая женщина, сир.

— Ты очень красивая, Кейт, оставайся такой и впредь, — это все, что твой король у тебя просит.

Она смогла только нервно повторить:

— Ваше величество слишком добры ко мне.

— И разве я не сказал, что готов быть еще добрее? Латимер ведь предал своего короля.

— О нет, сир... он никогда не предавал вас. Король поднял палку и стукнул ею об пол. Катарина, вздрогнув, отпрянула от него.

— Я не люблю возражений, — прорычал король. — Ваш муж был изменником. А почему я не заковал его в цепи? Вы знаете? — Он рассмеялся, и она почувствовала, что он снова стал снисходительным к пей, а это беспокоило ее гораздо больше, чем его гнев. — Нет, ты не знаешь, Кейт. Ты слишком скромна, чтобы знать причину этого... Латимер заслужил, чтобы его отправили на плаху, но я простил его. И почему, как ты думаешь? — Он хлопнул себя по здоровому бедру. — Потому что мне нравилась его жена. Вот тебе и ответ. Клянусь Богом, это ответ. Я сказал себе: «Жена Латимера... она хорошая жена для Латимера. Пусть бы таких жен было побольше в моем королевстве!» Вот что я сказал себе, Кейт. Ну, пододвинься. Посмотри же на своего короля. Не бойся меня. Посмотри же на своего короля.

Она подчинилась и посмотрела ему в лицо, отметив про себя злой маленький рот, мешковатые щеки, которые когда-то были румяными, а теперь стали багровыми; увидела вздувшиеся на висках вены и глаза, в которых сквозила проницательность и нежелание смотреть правде в глаза. Она прочитала на этом лице смесь чувственности и строгости; она разглядела лицемерие и стремление воспринимать себя только таким, каким ему хотелось себя видеть. Здесь, на этом лице, отражались свойства, лежавшие в самой основе его натуры и сделавшие его тем, кем он был — человеком, способным послать тысячи людей на смерть, убийцей, считавшим себя святым. И она пришла в ужас, ибо прекрасно понимала, что он приглашал ее занять место, от которого было совсем недалеко до эшафота. Впрочем, разве он ее приглашал? Если бы это было так! Он повелевал.

— Ну вот, — продолжал король. — Теперь ты видишь, что я говорю искренне. Не бойся, Кейт. Не отодвигайся от меня. «Пусть бы, — сказал я, — таких женщин в нашем королевстве было побольше. И пусть бы Бог наградил меня такой женой, как у Латимера». О, Кейт, ведь ты была женой другого. — Он понизил голос до шепота, и его маленький рот сделался еще меньше, еще напряженнее, еще суровее. — И хотя я король этой страны и могу сорвать любой цветок, какой захочу, я сказал себе: чужая жена — это чужая жена. — Жесткая линия королевского рта смягчилась; проницательные глаза медленно прошлись по ее телу — от выреза бархатного платья до самых ног. Моралист уступил место похотливому мужчине. — Ну что ж, Кейт, Латимер теперь мертв.

— Ваше величество, он умер совсем недавно.

— Достаточно давно, чтобы такая женщина, как ты, перестала его оплакивать. Ты слишком хороша, чтобы тратить на это свои лучшие годы. Время не ждет, Кейт. Разве ты успеешь родить своему мужу пятерых сыновей, которых он от тебя ждет, если будешь проводить ночи, оплакивая мертвого мужа, которого уже не вернуть?

«О Боже, помоги мне! — взмолилась про себя Кейт. — Он заговорил о сыновьях! Так, наверное, он говорил и с королевой Екатериной, и с Анной Болейн, и с Джейн Сеймур. И со всеми его ждали неудачи. Две девочки и один болезненный мальчик — вот все, что ему досталось, несмотря на все его усилия».

И с ней начинается та же история.

«Сын! Сын! Мне нужен сын. И если ты не сможешь родить мне сына, то всегда найдется топор или меч, чтобы избавиться от тебя и освободить место для той, которая подарит мне сыновей».