И опять принялась за свое: сможете – не сможете разойтись с бывшими врагами. Бла-бла-бла.

«Послушайте, – терпение у Комбата было на исходе, – такие, как вы, не дают нам забыть войну, наладить жизнь. Успокойтесь, наконец, пока вас не забанили».

А эта сучка, иначе не скажешь, язвить вздумала: «Сомневаюсь, что форум вам понадобился, чтобы все забыть. Любите вы, участники боевых действий, покрасоваться. Начиная с Бондарчука-старшего, Матвеева, Никулина, Папанова (если вам эти фамилии о чем-то говорят) все с фронта прямехонько отправились на «Мосфильм». Традицию продолжил Е. Сидихин. Наверное, он не последний».

– Провокаторша! – В сердцах Антон грохнул кулаком по столу и вскочил.

Доковылял до кухни и полез за «анестезией», но вспомнил, что обещался на ужин к святому семейству на девятый этаж.

– Епэрэсэтэ, – со злостью хлопнул дверкой холодильника и вернулся к компьютеру.

Старенький Benq подмигивал новым сообщением.

Опять Dana65: «Вы ведь не думаете, что только вам довелось это пережить, что с вас все и началось. Были ведь и другие, кто воевал, написал о том, что видел, чувствовал, пережил. Л. Толстой, например. Так что душу вашу поберегите для приходского священника. Меня интересует реакция на бывшего врага. Первая мысль – уничтожить. Это я поняла. Вторая-то мысль придет или нет? Вот что хотелось бы услышать. С уважением».

Так и размазал бы эту вежливую тварь по стенке.

Так, кто у нас тут? Опять Паша: «Зачем это вам?»

– «Пишу новый роман, – прочитал вслух Антон ответ Dana65, – мой герой демобилизован по ранению. Избегает людей, угрюм и мрачен, не видит смысла в жизни. Никому не доверяет, часто напивается. Понятно, что это тупик, потому что организм запрограммирован в этом случае на саморазрушение».

– «Саморазрушение», значит. – Романистке удалось достать ветерана Квасова до самой печенки.

«Надо же! – настрочил Антон. – Обо мне книгу пишут, а я сижу тут, ни сном ни духом…»

Пришел ответ: «Рада, что ты себя узнал».

«Ну-ну, порадуешься ты сейчас у меня».

«Давай пообщаемся в чате, – Антон допечатал пять улыбающихся смайлов, – познакомишься со своим «героем» вживую».

«Буду рада», – отозвалась на предложение Dana65.

– Что она может написать – романистка эта? – Последнее время Антон нередко разговаривал сам с собой.

Отослал ей вопрос: «Что ты можешь написать? Откуда ты можешь знать вкус водки, одиночества и предательства? Ты, теоретик?»

– Живу долго, – прочитал Антон и почувствовал, как злоба перекрыла горло. Ах ты тролльчиха, вот тебе! Получай!

Охранник гаражного кооператива Антон Квасов по праву ветерана и модератора форума в приливе бешенства навесил на пользователя Dana65 ярлык «тролль» и забанил, лишив тем самым права голоса.

Уже через несколько минут Квасов вынужден был признать, что облегчения это не принесло: злоба требовала выхода, и Антон прибегнул к еще одному проверенному средству – холодному душу. Раз уж водка на сегодня под запретом.

* * *

Дочь родилась трудолюбивой, старательно сосала грудь, быстро заработав мозоль на губе.

Губа была отцовской, и глаза, и нос, и брови… Вот уж точно, надо было презервативом пользоваться, а не копиркой.

Симка и сама не понимала, откуда брались силы для любви, но после рождения дочери тосковала по Руслану особенно остро.

Недосыпы, сцеживания, пеленки, кормления, тупая работа по дому складывались в вереницу однообразных будней, но не отвлекали от навязчивых мыслей о любимом. «Руслан, у нас дочь, позвони», – молила, разглядывая Мадину.

Дошло до того, что Сима с коляской несколько дней кряду ездила на вокзал к московскому поезду, убедив себя, что Руслан свалится как снег на голову: во-первых, потому, что ревнив, как мавр, во-вторых, захочет устроить сюрприз, в-третьих, чтобы не волновать ее и не отрывать от важных домашних и детских дел.

Поезда прибывали, открывали двери, выпускали на свободу пассажиров. Разных. Сколько угодно любимых, долгожданных, непрошеных – всех, кроме Руслана.

Симкины флюиды, наверное, натыкались на враждебную стену, возведенную кланом Бегоевых, отскакивали от нее, не долетали до любимого, а причудливым рикошетом попадали в Юлия.

Юлий не терялся, поддерживал связь, интересовался здоровьем девочек, предлагал помощь, за что был канонизирован Наиной.

– Дура ты, Симка, дура, – не уставала повторять тетка, – такого мужика потеряла.

Под эти упреки Симка коротала дни, но Руслан почему-то не звонил. Куда пропал? Что с ним сделали злобные родственники? Или опять Алан тенью следует за братом из лучших побуждений? Неужели они лишили Русика последнего – права на звонок? Почему? Почему это происходит в современном мире? С ней – почему?

Симка не сразу поверила, что дядя Русика, достопочтенный Лечи, скорее позволит себе горло перерезать, чем разрешит племяннику жениться на иноверке. Доброжелатели передали, донесли в мельчайших подробностях просьбу аксакала не ломать парню будущее.

– Мы же любим друг друга, – сухими глазами глядя на Наину, как в бреду повторяла Сима.

– Думай о ребенке, – терпеливо, как сумасшедшей, втолковывала Наина племяннице, – Руслан к вам приедет. Вот увидишь, он через месяц или два приедет. Когда здесь все уляжется.

– Уляжется? Ты думаешь, уляжется? – с надеждой приговоренной цеплялась за слово Сима.

– Как только ты уедешь, – уверяла Наина, – так все и забудется.

– Ты правда так думаешь?

Надежда на Руслана была призрачна до невозможности, Симка страдала, и у Наины рука не поднималась добивать племянницу, и она врала, чтобы поддерживать угасающую веру в счастливый конец:

– Конечно, он приедет. Не может не приехать. Ты бы приехала на его месте?

– Да, – хваталась за спасительную соломинку Симка, – приедет. Они не смогут ему помешать. Я уеду и буду ждать его там.

Презрение – вот что получила она в обмен на любовь к Руслану.

Родственница Бегоевых (два класса образования, нелюбимая жена внучатого племянника достопочтенного Лечи) – усатая продавщица в киоске, приторговывающем наркотой, и та смотрела на Симку как на шлюху.

Может быть, зря она оставила Руслана одного и уехала? Надо было наплевать на всех, держась за руки, пробиваться из окружения? Вместе они были бы сильней, и Русик сейчас был бы с нею.

Погруженная в свои мысли, Симка чуть не забыла об ужине, на который пригласила пьянчугу соседа. И зачем она это сделала, спрашивается?

Поддалась минутной слабости. На какой-то миг стало жалко этого лишенца, захотелось помочь ему, как будто она сейчас в принципе может кому-то помочь…


Громыхнув съехавшимися половинками дверей, лифт оттолкнулся от первого этажа и устало потащился наверх с единственным пассажиром на борту – Антоном Квасовым.

Кажется, это была самая большая глупость, на которую капитан решился после демобилизации. Все, что было «до», – не в счет. Да и было ли?

Видели бы его сейчас братишки – упали бы. «Кажется, я очень авантажен: хорошо одет и напомажен», – всплыла в памяти чья-то фраза из жизни «до».

Лифт тряхнуло, и Антон с сомнением шагнул на площадку, прижимая к груди трех одинаковых розовых медведей (все, на что хватило воображения), как на картинке «найди три отличия».

Отличия имелись: цвет и размер бантиков, примостившихся между туловищем, похожим на огурец, и головой, похожей на тыкву. Бантики Квасов специально выбирал разные, чтобы девчонки не путали игрушки. Мамаше медведя покупать не стал, проявил смекалку: купил коробку конфет, рассудив, что если солдату после ранения для восстановления сил полезен шоколад, то и роженицам не повредит.

«На фиг я приперся сюда? Что я буду с ними делать? О чем говорить?» – задавался вопросом Квасов, прислушиваясь к дверному звонку.

Ладно, Сима права, успокоил себя Антон, Мадина (все-таки странно она назвала дочь) ему почти крестница.

За дверью кто-то шебаршился, производил какие-то сложные действия, похоже, подставлял стул, чтобы рассмотреть гостя в глазок. Затем последовала попытка повернуть замок – слышалось сопение и старушечье причитание, но замок не поддавался, и возня не прекращалась несколько минут. Вслед за этим Антон услышал топот быстрых ножек, и наконец раздался звонкий голосок:

– Мамочка! Это дядя Антон пришел!

Послышались легкие шаги, щелкнул замок, дверь приоткрылась.

– Здравствуйте, – стесняясь, поздоровалась старшая, кажется Таня, – входите. Мама сейчас освободится.

– Здрасте, – откликнулся Квасов и с беспокойством потянул носом.

Давно забытый, плотный дух домашних пирогов со сладкой начинкой и теплого молока – невозможный, одуряющий запах детства настиг Антона. Совершенно околдованный, он перешагнул порог.

– Это мне? – Маня потянулась к медведям.

– Тебе и сестрам. – Антон сбыл психоделических медведей, которыми прикрывался, как броней, и теперь стоял уязвимый, не зная, куда девать руки.

Теплая ладошка забралась в руку Квасова.

– Пойдем, я тебе свою комнату покажу, – светским тоном пригласила Маня.

Антон очнулся:

– М-м-м. Да! Конфеты – маме.

– Кормящим нельзя, – робко заметила Танечка, и Антон почувствовал себя полным идиотом. Конечно, кормящим нельзя шоколад, о чем он только думал.

– Значит, сами съедите, – замял он свою оплошность.

Маня уже тянула гостя в ту самую детскую, которую по понятным причинам он не очень-то рассматривал в первый раз.

Это была веселая комната с окнами на запад, и солнце собирало последние лучи с полки для игрушек, с аккуратно заправленной кроватки и коврика на полу.

Антон понял, что не угадал с подарком. Его медведи выглядели бедными родственниками кукол и пупсов в натуральную величину, оккупировавших полку, часть кровати и пола. Не стоило сюда приходить, опять подумал Квасов.

Маня обвела пухлой ручкой свои владения:

– Нравится?

– Еще как!

– Хочешь, поиграем?

Антон с видом мученика уставился на девочку:

– Я не умею.

– Ты не умеешь играть? – Маня с осуждением покрутила головой и успокоила, почему-то шепотом: – Я тебе сейчас покажу. Садись.

В следующие десять минут Квасов не меньше ста раз оглянулся на дверь в надежде, что о нем вспомнят и чудесным образом спасут от плена и пыток. Чуда не произошло.

Маня всучила Антону полимерного младенца по имени Илья, заявила, что он мокрый и его следует перепеленать.

– Почему Илья? – попытался оттянуть момент истины Антон.

– Потому что Илья Муромец, – авторитетно сообщила Маня, – долго не ходил ножками. Притворялся маленьким, чтобы враги не узнали, какой он сильный.

– Да? Это кто тебе сказал?

– Это я сама знаю. У тебя есть дети?

– Нет.

Маня распахнула раскосые глазенки:

– У тебя правда нет детей?

– Правда нет.

– Никаких?

– Никаких.

– А будут?

– Наверное, – невнятно пробормотал Антон.

– Тогда я тебя научу пеленать, – деловито пообещала Маня, – и еще купать.

До купания, правда, дело не дошло – Сима наконец избавила от комнатного тирана.

– Привет, прости, я освободилась, – заглянув в детскую, порадовала она Антона.

Антон только сейчас рассмотрел: на том месте, где у соседки еще недавно был необъятный живот, обнаружилась стройная талия.

– Ничего. – Он поднялся со стула, кляня себя за то, что принял приглашение.

– Пойдем чай пить, – позвала Сима.

Чувствуя себя жертвенным ягненком, Антон поплелся следом за хозяйкой.

Симка усадила гостя в красный угол – лицом к двери, не жалея, плеснула в изящную (слишком изящную) чашку из тончайшего, хрупкого даже на вид фарфора – до краев.

– Спасибо. – Палец не помещался в чайном ушке, но и без этого Квасов чувствовал себя полным идиотом.

Над столом повисло неловкое молчание.

– Спасибо тебе, Антон, – хрипло выговорила Сима.

– За что?

С того приснопамятного дня Квасов несколько раз сталкивался во дворе с Наиной и всякий раз выслушивал поток благодарностей, хотя благодарить следовало Господа Бога и врачей.

– За то, что ты так удачно ночевал на скамейке тогда. Иначе…

– Да брось, все нормально было бы.

– Врачам так не показалось. – У Симки навернулись слезы на глаза.

Антон сделал вид, что не заметил волнения соседки, принялся с усердием жевать. Эти слезы он как раз прекрасно понимал – близкое дыхание смерти забыть невозможно.

Пирог был восхитительный – яблоки с корицей, и Антон, проглотив, признал:

– Вкусно.

– Ешь, а то ты выглядишь голодным. – Симка замолчала, разглядывая своего спасителя.

Нет, сегодня сосед выглядел несравненно лучше – побрит, отмыт и причесан, и ногти чистые, и рубашка… А она уже думала, что ничего, кроме камуфляжа, в гардеробе Квасова не водится. В этой рубашке у соседа даже выражение лица другое – хроническое неудовольствие уступило место легкой растерянности. Это новое выражение очень шло Антону и меняло его до неузнаваемости.