– Ты родила в результате кровосмесительной связи с собственным братом двух бастардов, – сказал Джон, и голос его звучал столь же холодно. – Одного ты сбагрила Селии, и она, обманув Гарри, сказала, что это ее ребенок. А второго ты пыталась всучить мне. Затем ты засунула меня в сумасшедший дом – о да, спасибо, дорогая, это был именно сумасшедший дом! – чтобы, развязав себе таким образом руки, ограбить меня и на мои деньги купить своему сыну право на наследство, а потом запереть этих несчастных детей в этом проклятом поместье, сделав их сонаследниками и вечными партнерами.

Косточки у меня на руке стали такими белыми, что даже светились, с такой силой я вцепилась в каминную полку. Но я так и не ответила ему ни слова.

– В первую очередь я намерен распутать эту кошмарную сеть греха и обмана и выпустить всех нас на свободу. Освободить нас всех – от тебя, – сказал Джон. – Некоторые из заключенных тобой договоров еще можно расторгнуть, и я непременно это сделаю. И дети должны непременно быть очищены от твоей грязи и от этой проклятущей земли. Затем нужно вытащить из этой трясины порока Селию, которую ты обманом сделала соучастницей своего преступления. А Селия еще может попытаться спасти от тебя Гарри.

– Ну, а ты сам, значит, готов отправиться на виселицу? – сухо осведомилась я. – Я же обещала тебе: я поклянусь на Библии и скажу, что это ты убил мою мать. Если ты скажешь против меня хоть слово, не миновать тебе петли. Или ты так устал от жизни, Джон? Неужели ты уже готов к смерти?

Наши глаза встретились, но в его глазах не было ни тени страха, и я, чувствуя, как у меня по спине и по плечам разливается холод, поняла, что и эту власть над ним я тоже утратила.

– Ничего, я все же попытаю счастья, – сказал он, и я ощутила в нем силу, превосходившую мою собственную. – Я готов предстать перед судом – хотя бы ради того, чтобы изобличить тебя, Беатрис. Ни один суд в стране не станет судить меня за убийство, невольное или насильственное, не выслушав, почему сердце твоей матери в ту ночь остановилось. И тогда ты явишь всему миру свой истинный лик – шлюхи и кровосмесительницы, матери двух ублюдков и воровки. Ты готова к этому, моя красотка-жена?

– Во всяком случае, денег своих ты назад не получишь, – презрительно бросила я. – Их ты потерял навсегда. Они в руках у Чарлза Лейси, и он, насколько я его знаю, наверняка уже истратил по крайней мере половину.

– Нет, денег я не получу, – согласился Джон. На меня он больше не смотрел; он смотрел в окно, на зеленую линию горизонта. – Нет, не получу… Но я еще могу спасти от тебя детей… и Селию.

– Странный способ, – сказала я, чувствуя, как хрипло звучит мой голос. – Ты спасешь их собственной смертью? Я, может, и буду опозорена, но Селии все равно больше негде жить, кроме как здесь. И Гарри, даже если он и будет опозорен, все равно останется сквайром Широкого Дола. Так что все мы, так или иначе, будем продолжать жить здесь – но уже без тебя. Ну что, готов ты к смерти, которая ничего не изменит?

– Это не я готов к смерти, Беатрис, – сказал он и снова повернулся ко мне, но теперь глаза его горели не только ненавистью, но и острым интересом. Это снова были глаза доктора МакЭндрю, умного и образованного человека, самого умелого из выпускников медицинского факультета Эдинбурга. – Это на твоем лице я вижу печать смерти. Ты потеряла себя где-то там, на этом долгом, утомительном, исполненном злодеяний пути. Из тебя ушла жизнь, Беатрис.

Он сделал ко мне два быстрых широких шага, взял меня за подбородок и повернул мое лицо к свету. Я не сопротивлялась, хотя мои зеленые глаза были полны презрения. Слегка закусив изнутри губу, я старалась скрыть охвативший меня страх.

– Да, ты по-прежнему прелестна, – с отвращением сказал Джон, – но свет погас в твоих глазах, а вокруг алых губ пролегли морщинки, которых там раньше не было. В чем дело, моя дорогая? Неужели там так далеко зашла по созданному тобой мерзкому болоту, что провалилась и теперь тебе не выбраться из трясины? А может, сама эта земля против тебя восстала? Неужели ты разучилась с помощью своей черной магии добиваться того, что тебе необходимо? Или тебе просто страшно, когда люди плюют на землю, по которой ты ступаешь, и проклинают даже твое имя, ибо ты принесла в Широкий Дол столько страшного ущерба и смертей?

Я вырвалась из его рук и повернулась к двери. Я уже коснулась дверной ручки, когда он меня окликнул:

– Беатрис!

Я обернулась, словно надеясь, что он скажет мне хоть одно ласковое слово. Или хотя бы нечто такое, что даст мне возможность возобновить свою власть над ним.

– К тебе идет смерть, Беатрис, и ты к ней готова, – тихо промолвил Джон. – Пока мы с Селией ехали домой, я все думал, что мне следовало бы убить тебя и освободить всех от того ужаса, воплощением которого являешься ты. Но теперь я вижу, что мне не нужно будет пачкать руки твоей вонючей кровью. Смерть сама за тобой скоро придет, и ты это прекрасно понимаешь и готова умереть. Разве я не прав, моя милая красотка?

Я развернулась и, не говоря ни слова, вышла из комнаты. Я шла, высоко подняв голову, легкой, танцующей походкой, и мои юбки так и разлетались на ходу. Я шла как хозяйка по своему собственному дому, но хватило меня лишь на то, чтобы дойти по коридору до кабинета и закрыть за собой дверь. И почти сразу колени мои подогнулись, я сползла на пол и прижалась лицом к створке двери. Дерево было холодным и неприятно жестким под моей щекой, особенно там, где на скулах кожа казалась мне натянутой слишком туго.

Смерть идет за мной – так сказал Джон; он увидел это в моем лице. И я знала, как это будет. Она придет на огромном черном коне в сопровождении двух черных псов. Один из них будет бежать впереди, а другой сзади. Смерть придет за мной верхом на коне, потому что у нее нет ног и она не может подкрасться ко мне сзади и напасть на меня. Она открыто подъедет прямо ко мне, и я увижу ее лицо – его лицо, – а потом умру. Смерть идет за мной. Люди богатые, знать и джентри, которые боятся за свою жизнь и свою собственность, называют ее Смерть; а бедняки, которые готовы сами последовать за нею, называют ее, точнее его, Браковщик. Но я посмотрю ему прямо в лицо и назову его по имени: «Ральф».


Я долго сидела, прислонившись спиной к двери и не шевелясь, пока не заметила, что в комнате стало почти темно и в окне над горизонтом загорелась первая звезда, а рядом с нею – тонкий месяц. Только тогда я, ухватившись обеими руками за дверную ручку, заставила себя встать с пола. Я чувствовала смертельную усталость, но пропустить обед мне было никак нельзя. Я обязана была там появиться.

Джон действительно очень изменился. Он теперь был свободен от меня. Он был свободен от своей любви ко мне и своей мечты о любви, которая и привела его к пьянству, ибо он пил, чтобы забыть горькую реальность, вдруг перед ним представшую. Он был свободен от своего чудовищного страха передо мной – теперь он мог касаться моего лица, и руки его при этом не дрожали. Он мог повернуть мою голову к свету и своими жестокими глазами хирурга рассмотреть тонкий лабиринт морщинок, недавно появившихся на моих щеках. Он утратил и любовь ко мне, и страх передо мной. Теперь я была для него, по словам доктора Роуза, простой смертной.

А с простыми смертными Джон, будучи врачом, чувствовал себя уверенно. Кроме того, я перестала быть той, кого он любил больше жизни. Или той, кого он боялся, потому что она казалась ему воплощением зла и смерти. Теперь он воспринимал меня как простую смертную, обладающую плотью, которая рано или поздно истлеет, и разумом, который способен заблуждаться.

Отныне и до самой моей смерти Джон будет наблюдать за мной и видеть, как мое прелестное молодое тело потихоньку приближается к гибели, а мой неудержимый разум одну за другой совершает ошибки. И теперь я мало чем могла бы ввести его в заблуждение. Когда-то, в дни нашего недолгого счастья, он любил меня, следил за каждой тенью на моем лице и научился понимать меня, как никто никогда меня не понимал. Кроме разве что еще одного человека. Джон вообще много знал. Его научили многое распознавать в людях; он посвятил всю свою жизнь и весь свой талант тому, чтобы понять, отчего люди так меняются порой, какие недуги, телесные и душевные, в них таятся. И я теперь тоже стала для Джона не богиней любви и не дьяволицей, а просто весьма интересным экземпляром человеческого существа, с какими ему редко доводилось сталкиваться.

Ну и еще врагом, которого ему нужно было победить.

И мне нелегко было смириться с этой новой ролью.

Я позвонила Люси, и она даже вскрикнула невольно, увидев меня.

– Я скажу, чтобы обед вам принесли в вашу комнату, мисс Беатрис, потому что вы нездоровы, – сказала она, помогая мне подняться по лестнице в спальню, чтобы причесать меня и помочь переодеться к обеду.

– Нет, – сказала я. Я чувствовала себя настолько усталой, что мне даже говорить было трудно. Мне казалось, что сейчас я не в состоянии подчинить собственной воле даже служанку. Как же мне удастся справиться с Селией, Джоном и Гарри? – Нет, – повторила я. – Я непременно спущусь к обеду. Но, пожалуйста, Люси, поторопитесь, иначе я опоздаю.

Они не стали ждать меня в гостиной, а сразу прошли в столовую. Лакей распахнул передо мной двери, когда я, шурша юбками, пролетела через холл. Походка моя вновь была легка, хотя лицо несколько побледнело и осунулось, зато на устах играла безмятежная улыбка. Однако стоило мне войти, и я замерла как вкопанная, глядя на обеденный стол.

Селия сидела на моем месте.

Она сидела там, где ей, собственно, и следовало бы сидеть. Где она имела полное право сидеть.

Она сидела на месте жены сквайра, в дальнем торце обеденного стола, где ей хорошо были видны выстроившиеся вдоль стен слуги, где удобно было присматривать за тем, хорошо ли горят дрова в камине, и следить, полны ли тарелки гостей и их бокалы. Отсюда также удобно было отвечать на взгляды сидящего напротив мужа теплой любящей улыбкой.

Гарри быстро глянул на меня, и на его лице появилось смущенное, как бы извиняющееся выражение.

– Я надеюсь, ты не возражаешь, Беатрис? – тихо спросил он, встречая меня в дверях и подводя к тому месту, которое всегда занимала Селия. – Джон сказал, что ты вряд ли сегодня спустишься к обеду, и Селия, естественно, села в торце стола.

Я изобразила полнейшее равнодушие, улыбнулась и чуть помедлила возле своего стула, глядя на Селию и словно ожидая, что она вскочит и пересядет на прежнее место, освободив для меня место хозяйки дома. Но Селия не пошевелилась. Она тоже улыбнулась мне и, широко раскрыв свои карие глаза, сказала:

– Не сомневаюсь, Беатрис, что тебе будет гораздо приятнее сидеть напротив Джона. В точности как в те дни, когда вы были еще женихом и невестой, а твоя мама была еще жива.

– И я предпочел бы, чтобы Беатрис сидела непосредственно напротив меня, – поддержал ее Джон. – Мне всегда спокойней, когда я могу ее видеть!

И они дружно засмеялись этой дурацкой шутке. Глупцы! Словно Джон никогда не напивался до бесчувствия за этим самым столом. Словно мое место можно было просто так, безнаказанно, захватить. Словно я легко уступлю свое законное место этой беспомощной девице, жене моего брата. Я улыбнулась – правда, улыбка вышла довольно-таки кислой – и уселась там, где им так хотелось меня усадить. Но успела заметить, как насмешливо переглянулись два молодых лакея. Ничего, я им отомщу: получат в следующий раз жалованье и пусть ищут себе новую работу!

Этот вечер принадлежал Селии.

И я видела, что она этот вечер заслужила. На скуле у нее темнел синяк, но глаза были безмятежны. Я догадывалась, что это Гарри ее ударил – ударил всего один раз в гневе или в порыве страсти – и тут же рассыпался в извинениях. А потом они помирились, и Селия так и не поняла, что ему на самом деле было от нее нужно. Она полагала, что этот удар – единственное унижение в ее супружеской жизни. Она не знала, какое хитросплетение наказаний формируется вокруг нее. Она считала, что это первый и последний удар, который она получила от Гарри. И была уверена, что вынести это ей по силам. Жизнь Широкого Дола висела на нитке, а Селия считала, что просто должна немного потерпеть.

И поэтому уселась на место хозяйки в торце стола.

Ее обожаемый зять попивал лимонад, сидя слева от нее; ее обожаемый муж через весь стол сиял ей улыбками. И Селия цвела в свете свечей, как красная гвоздика под солнцем. Ее тревоги, ее ощущение невидимого ужаса – все улеглось благодаря спокойной реакции Джона на ее сбивчивый, истерический рассказ и обещаниям Гарри, которые тот наверняка ей дал, затащив ее после «наказания» в постель. Джон, конечно, сказал ей, что он ничего не знал о планах по изменению права наследования, но совершенно не удивлен моими действиями и полагает, что договор почти наверняка можно изменить. И пообещал, что он, будучи отцом Ричарда, непременно постарается отозвать права Ричарда на совместное с Джулией наследование Широкого Дола, и тогда Джулия с его благословения станет единственной наследницей. А уж потом найдется какой-нибудь способ компенсировать Ричарду или даже самому Джону потерю тех денег из капитала МакЭндрю, которые были истрачены на оформление новых прав наследования.