Холодный серый туман, повисший над Сассексом, заставлял людей кашлять и кутаться, и одежда на них моментально пропитывалась влагой. В прошлом году королевой мая была Беатрис Фосдайк, и теперь в деревне болтали всякую чепуху насчет того, как плохо быть самой хорошенькой девушкой в деревне – мол, займешь место Беатрис, вот и не будет тебе счастья. Даже для игры в футбол не набралось достаточно молодых и крепких мужчин. Те, что числились в работном доме, не осмеливались далеко отходить от своих лачуг на тот случай, если Джон Брайен объявит очередной сбор. Все боялись упустить возможность заработать хотя бы несколько жалких грошей. Многие страдали от кашля и насморка – весна выдалась долгая и сырая, а еды явно недоставало. Кстати, наша деревенская команда почти всегда выигрывала в футбол, потому что в нее входили трое неразлучных друзей – Нед Хантер, Сэм Фростерли и Джон Тайэк. Теперь Нед умер, Сэм уплыл в Австралию навстречу собственной смерти, а Джон исчез, чувствуя себя навек опозоренным тем, что нарушил верность друзьям. Так что в деревне не было настроения ни для танцев, ни для борьбы, ни для флирта, ни для веселья.

Я с ужасом думала о том, что приближается мой день рождения, да еще в такую отвратительную погоду. Раньше я всегда воспринимала этот день как начало весны, однако в этом году погода больше походила на ноябрьскую. И все же день рождения наступил, и я медленно спустилась вниз, зная, что возле своей тарелки найду, конечно, подарки от Гарри и Селии, однако на крыльце уж точно не будет никаких подарков от деревенских детей, как это бывало раньше. И мне не будут с утра до вечера нести корзины и букеты весенних цветов. Теперь всем окончательно станет ясно, что «мисс Беатрис» утратила любовь Широкого Дола и стала изгоем на собственной земле.

Но оказалось, что все выглядит как прежде, и это было совершенно невероятно. Три подарка в ярких обертках лежали возле моей тарелки – от Гарри, от Селии и от Джона. И на боковом столике, как всегда, тоже лежала целая груда мелких подарочков. Именно в них я сразу и впилась взглядом. У меня даже невольно вырвался радостный вздох, почти вскрик, глаза защипало, и я поняла, что вот-вот разревусь на глазах у всех. Значит, весна все-таки наступила! И новое лето внесет свои поправки. И деревня меня простила. Они, видно, все-таки поняли то, что сама я никогда не осмеливалась им сказать. Что плуг, который, взрезая землю, невольно разрезает на куски жабу, делает свою работу для того, чтобы посадить семя. Что коса, когда косит сено, совсем не хочет поранить зайчишку, она делает это невольно. Что утраты и смерти, горе и боль, которые терзали деревню всю эту ужасную холодную зиму и весну, – это все равно что родовые муки при рождении будущего; будущего моего сына, будущего этой деревни. И теперь этому будущему уже ничто не угрожает. Не знаю как, но они это поняли. Они, может, и отвернулись от меня на какое-то время, охваченные горем и ненавистью, но потом все же поняли меня!

Я улыбнулась, и на сердце у меня впервые стало легко. Впервые с того дня, когда Джон, глядя на меня, как на своего умирающего пациента, сказал, что за мной идет смерть. Первыми я развернула те подарки, что лежали возле моей тарелки. Гарри подарил мне хорошенькую брошку – золотую лошадку с бриллиантом-«звездочкой» во лбу. Селия – отрез очаровательного светло-серого шелка. «Ведь скоро, дорогая, нам уже не нужно будет соблюдать полный траур», – сказала она, целуя меня. Затем я развернула крошечный сверток – подарок Джона – и тут же снова скомкала обертку, пока Гарри и Селия не успели увидеть, что там. Там был пузырек с настойкой опия, на котором было написано: «Четыре капли каждые четыре часа». Чувствуя, что вся кровь отлила у меня от лица, я опустила голову над тарелкой, скрывая испуганный взгляд.

Джон прекрасно понимал, что я ищу спасения в мире снов. Как прекрасно понимал и то, что все это связано с моей тайной мечтой о смерти. Он понимал, что я тогда поверила ему, что я и сама знаю: за мной идет смерть и я готова встретиться с ней. И теперь он давал мне средство, дающее возможность поспешить навстречу смерти. Чтобы тот уголок за стеной церковного кладбища, где хоронят самоубийц, действительно стал «уголком мисс Беатрис».

Когда я, собравшись с силами, заставила себя поднять глаза, Джон смотрел прямо на меня, и его взгляд был ясен и насмешлив. Собственно, он просто следовал моему примеру. Когда он тщетно пытался бороться с пьянством, то моими стараниями повсюду, в каждом подходящем местечке, находил новую, еще покрытую холодной росой бутылку с несломленной печатью. Теперь я знала: каждую ночь у моей постели будет появляться такая бутылочка с настойкой опия. Этот молодой врач, который когда-то так любил меня, который постоянно предостерегал меня от злоупотребления этим опасным лекарством, теперь сам станет снабжать меня им, пока однажды я не выпью всю бутылку и не усну навеки.

Меня передернуло. И я быстро посмотрела в сторону маленького столика с грудой подарков.

– А это все из деревни! – восхищенно пояснила Селия. – Я так рада, Беатрис, так рада!

– Я тоже очень рада, – тихо сказала я. – Это была трудная зима для всех нас. И я очень рада, что она, наконец, позади.

Я подошла к столику и развернула первый маленький сверток. Как ни странно, все свертки были одинаково крохотные, не больше пробки от винной бутылки, и все подарки завернуты в одинаковую серую бумагу.

– Что бы это могло быть? – воскликнула Селия. И вскоре получила ответ на свой вопрос. Из бумаги выкатился кусочек кремня. Он был белый, и серые сколки указывали, где он был отбит. Это был кремень с общинной земли, куда деревенским теперь ходить запрещалось.

Я уронила кремешок на колени и потянулась за следующим свертком. В нем был еще один кремешок. Гарри что-то сердито воскликнул и, широким шагом подойдя к столику, стал разворачивать свертки, разрывая бумагу и швыряя обрывки на пол. Во всех были кусочки кремня. Вскоре у меня в подоле скопилась целая куча таких камешков. Я машинально их пересчитала. Их было столько же, сколько крестьянских домов на нашей земле. Вся деревня, все, даже самые бедные, арендаторы прислали мне в день рождения по кремню. Они не осмелились забросать меня камнями. Лишь однажды о борт моей двуколки ударился брошенный камень. Но они прислали мне полный подол камней, завернутых в красивую бумагу. Я резко встала, и камешки дождем посыпались на пол гостиной, тщательно убранной к праздничному завтраку, и загрохотали, точно чудовищный ледяной дождь. На лице Селии был отчетливо написан ужас. Джон смотрел на меня с откровенным любопытством. Гарри от ярости потерял дар речи.

– Клянусь Богом! – воскликнул он, наконец. – Да я войска в эту деревню введу! Это же оскорбление, сознательное, расчетливое оскорбление! Богом клянусь, этого я им не спущу!

Карие глаза Селии вдруг налились слезами, и она с неожиданной страстностью воскликнула:

– О, не надо так говорить! Это мы навлекли на Беатрис такие неприятности. Это наша вина. Я же видела, что крестьяне голодают, что их все сильней охватывают отчаяние и гнев, и все же я почти ничего не сделала, лишь попыталась чуточку облегчить жизнь самым бедным, чтобы они смогли хоть как-то пережить зиму. Я ни разу слова не сказала против вас, против того, что вы оба делаете. Но теперь я вижу, каковы результаты вашей деятельности. Мы все делали неправильно, Гарри! Мы совершенно неправильно поступали!

Я смотрела на Селию, надеясь, что на лице моем не отражается чувств, бушующих в моей душе. Всюду, куда бы я ни пошла, я, казалось, слышала эхо ее слов: все в Широком Доле делалось неправильно, преступно неправильно. Тогда как сама я считала – вынуждена была считать! – что все идет как надо. И теперь, с полусотней кремешков у моих ног, я могла лишь молча смотреть на Селию, упрекавшую себя за то, что позволила печали и горю обрушиться на мою землю, и на разъяренного Гарри. И, конечно, на Джона, который все это время не сводил с меня глаз.

– Один подарочек ты пропустила, – тихо напомнил он. – Это не камень, это просто корзиночка.

– Ой, да! – с надеждой воскликнула Селия. – Такая хорошенькая маленькая корзиночка! Деревенские дети такие часто плетут из тростника.

Я тупо смотрела на корзинку. Это, конечно же, работа Ральфа. Этого я и ждала. И теперь корзиночка стояла передо мной на столе, и я, глядя на нее потемневшими глазами, заметила, что ловкие пальцы Ральфа ни на йоту не утратили былого мастерства, даже если сам он лишился возможности ходить, бегать и прыгать. Корзиночка была сплетена безупречно. Он не пожалел времени и труда, чтобы эта очередная угроза внешне выглядела по-настоящему красиво.

– Ты сама посмотри, что там, Селия, – сказала я. – Мне не хочется.

– Ты уверена? – спросила она. – Там не может быть ничего плохого. Ты только посмотри, сколько труда вложено в одну только эту крышечку! А какой изысканный крошечный замочек к ней приделан! – Селия оттянула крошечный кусочек дерева, служивший щеколдой, и замочек открылся. Она приподняла пальцами крышечку и раздвинула солому, которой была набита корзиночка.

– Как странно, – удивленно сказала она.

Я ожидала, что там будет фарфоровая сова, такая же, как в прошлый раз. Или еще что-нибудь похуже, вроде маленького капкана или фигурки черной лошади. Но все оказалось еще страшнее.

Я несколько месяцев держала себя в руках, зная, что близится день моего рождения, и чувствуя, что Ральф где-то неподалеку. Я ожидала от него какого-нибудь знака. Какой-нибудь зашифрованной угрозы. И воображала себе самые разнообразные ее формы. Но такого я не ожидала.

– Пороховница? – удивился Джон. – Зачем кому-то посылать тебе пороховницу, Беатрис?

Я глубоко, судорожно вздохнула и посмотрела на Гарри. Этот пухлый напыщенный болван был сейчас моей единственной помощью и опорой в ненавидящем меня мире, который я сама же и создала.

– Это Браковщик! – с отчаянием сказала я. – Он посылает мне это, чтобы предупредить, что намерен сжечь нашу усадьбу. Что он скоро сюда явится. – И я потянулась к Гарри с таким отчаянием, словно меня захлестнуло бурным течением Фенни и вода уже смыкается у меня над головой, только Гарри почему-то на месте не оказалось. А перед глазами у меня снова возник тот густой туман, и он наполнил мою голову, и на этот раз он оказался вовсе не холодным и влажным, а страшно горячим.

И пахло от него дымом.


Я льнула к своей постели, точно какая-то чахоточная лондонская мисс. А что еще я могла придумать? Мне было страшно. Я боялась своей деревни, я ненавидела ее людей, я не хотела больше туда ездить. И того, как бьется сердце моей родной земли, я больше не слышала, а значит, ее леса и холмы не могли служить мне утешением. Я знала, чувствовала: где-то там, в тайной лощине, прячется Ральф и следит за нашим домом горячими черными глазами. И ждет меня. Мой кабинет, мои карты, мой круглый стол для сбора налогов, мои ящики, набитые счетами, – все это просто топливо для огромного костра, который вспыхнет, как только к нему поднесут пороховницу. А самой мне даже вызов было некому бросить, так что я предпочитала прятаться в постели. Я лежала на спине, глядя на резной балдахин над головой, на великое изобилие фруктов, цветов и животных, и страстно мечтала о такой вот далекой стране, где все растет и цветет, где всем позволено сколько угодно есть, пить и веселиться и никто никого не заставляет голодать. И я понимала – каким-то тайным уголком своей отчаявшейся души, – что Широкий Дол как раз и был когда-то такой страной, но потом я сошла с ума, и потеряла себя, и перестала слышать биение его сердца, и утратила его любовь. Утратила все. Единственное, что у меня еще осталось, за что я цеплялась из последних сил, – это мое будущее, Ричард и Джулия, и, возможно, тот новый мир, который они сумеют построить. Если, конечно, я сохраню для них Широкий Дол, если смогу передать его им. Потому что сама я в любом случае пропала.

В доме со мной обращались, как с тяжело больной. Повариха выдумывала нежнейшие и вкуснейшие лакомства, пытаясь меня соблазнить, но есть мне совершенно не хотелось. Да и откуда было взяться у меня аппетиту? С аппетитом я ела в те дни, когда, точно цыганка, целыми днями бродила по этой земле и приходила домой усталая, как собака, и страшно голодная. Мне регулярно приносили Ричарда, но ему совсем не хотелось спокойно сидеть рядом со мной на постели, а тот шум, который он в итоге поднимал, вызывал у меня головные боли. Селия часами просиживала возле меня – то шила, устроившись на подоконнике, где ее головку золотили лучи теплого майского солнышка, то читала какую-нибудь книгу, и в моей спальне устанавливалась замечательная дружелюбная тишина. Раза два в день заходил Гарри, неуклюже ступая на цыпочках; он приносил мне то веточку цветущего боярышника, то букетик колокольчиков. И Джон тоже заходил, совершая врачебный утренний и вечерний обход, и внимательно смотрел на меня холодными глазами. И пузырек настойки опия, который он приносил, если я об этом просила, и некое странное выражение в его бледно-голубых глазах – все это было сродни жалости.