– Ушел, – спокойно сказала она, глядя на меня своими черными глазами, в глубине которых таилось любопытство, но лицо ее осталось совершенно равнодушным, хотя перед ней на крыльце лежала запыхавшаяся дочь сквайра, вся в поту, растрепанная, с распущенными чуть не до полу волосами.

Я посмотрела на нее так, словно она только что подписала мой смертный приговор. Да, это был смертный приговор. Смертный приговор…

– Куда ушел? – спросила я. Я никак не могла отдышаться и с трудом выговорила даже эти два слова.

Она пожала плечами, по-прежнему старательно делая вид, что не замечает моего волнения.

– В лес куда-то, – сказала она. – По-моему, в сторону общинного выгона.

Я в отчаянии закрыла лицо руками. В голове у меня не было ни одной мысли – я не могла думать. Я ведь была совершенно уверена: если я буду бежать достаточно быстро, если накажу себя этим безжалостным бегом, то наверняка успею перехватить Ральфа. Или он сам каким-то образом поймет, что мстительные детские мечты ни в коем случае не должны воплощаться в жизнь, что не все в мире так, как того захотелось бы мне.

Мег вдруг резко повернулась и ушла в дом, но вскоре вернулась и подала мне грубую глиняную кружку, полную воды. Я выпила все, даже не почувствовав вкуса. В голове билась одна и та же мысль: я проспала, я бежала изо всех сил, но опоздала! Ральф уже ушел!

Солнце жарко припекало мне одну щеку; я чувствовала, что на лбу, под волосами, выступил пот и стекает по вискам на щеки. С мокрым от пота лицом я села, не утираясь и словно онемев. Я была не в силах двинуться с места, я прямо-таки оцепенела от ужаса. Потом все же заставила себя спросить каким-то деревянным голосом:

– А ружье он с собой взял?

– Нет, – сказала Мег, – и собак тоже дома оставил. – И она мотнула головой в сторону двух псов, привязанных возле шалаша, заменявшего им конуру.

Не взял ружья. Я вцепилась в эти слова, ибо они давали некую надежду. Мне показалось, что это добрый знак. Может быть, все-таки Ральф, проснувшись утром, осознал, как осознала это и я, что наши вчерашние планы – это сущее безумие; что мы с ним обсуждали их, как дети, которые говорят о том, что сделали бы, если б могли. Значит, он не взял с собой ружье? Так, может, он просто пошел проверить свои капканы и ловушки? И моему отцу ничто не угрожает?

Отец…

И я вдруг поняла: да ведь отец и впрямь в полной безопасности! Он ведь еще дома, а Ральф где-то там, в лесу. Да, конечно же, папа дома, он в целости и сохранности, и я не допущу, чтобы ему грозила какая-то опасность. Но даже если он и уехал, то вряд ли один, так что Ральф никогда не решится его тронуть и, скорее всего, перенесет осуществление своего смертоносного плана на другой день. Сегодня в полдень или к вечеру Ральф вернется домой, и я непременно постараюсь с ним увидеться и сказать ему, что передумала. А пока что мне всего лишь нужно сделать так, чтобы сегодня папа никуда не выезжал один. И я легко могу это сделать, всего лишь попросив его взять меня с собой. Вот тогда уж он наверняка будет в безопасности. Тогда я наверняка смогу его спасти.

– Извольте передать Ральфу, что я срочно хочу его видеть, – сказала я Мег повелительным тоном и встала. Меня слегка пошатывало, и голова довольно сильно кружилась, но я решила не обращать на это внимания. Я снова прошла через сад на тропу, ведущую вдоль берега реки, по которой всего несколько минут назад мчалась, охваченная ужасом. Вскоре я действительно пришла в себя, даже дыхание вновь стало ровным, хотя шла я довольно быстро, а солнце светило мне прямо в лицо. Но тревога не покидала меня, кусая за пятки, как черный пес, и я пошла еще немного быстрее. Когда я уходила, отец еще не кончил завтракать, и перед ним лежали утренние газеты, хотя письма наверняка еще не принесли, так что можно было быть почти уверенной, что он еще не закончит просматривать газеты и почту к тому времени, как я вернусь домой. А если нет? Я снова ускорила шаг, и сердце мое испуганно забилось, хотя пока еще не так сильно, как когда я бежала к домику Мег.

Отец почти наверняка дождется, когда принесут деловые письма, чтобы, как всегда, с утра просмотреть их. А может даже, он ждет моего возвращения? Если все хорошо, то я, еще проходя через розарий, увижу его на террасе с утренней газетой в руках; он будет нюхать воздух, курить сигару и, улыбаясь, смотреть, как я бегу к нему. Я так ясно все это себе представила, что почти почувствовала в воздухе аромат голубого сигарного дыма. Прибавив ходу, я побежала рысцой. Отец дома; во мне все крепла уверенность, что он дома, на террасе, любуется розами и удивляется тому, зачем это я так поспешно удрала из дома. Да, он, конечно же, ждет, когда вернется мальчик, посланный перехватить утреннюю почтовую карету из Лондона. Теперь я уже не бежала, а летела, не глядя под ноги. Я знала, что он там, но сегодня я столько раз уже пугалась до смерти, что мне хотелось поскорее увидеть его собственными глазами. Мне хотелось подлететь к нему, пусть даже такой разгоряченной, растрепанной, потной, как сейчас, и почувствовать, как он своими сильными тяжелыми руками обнимает меня и прижимает к себе. Вот тогда я уж наверняка бы поняла, что ему ничто не грозит. Поняла бы, что никогда не смогу причинить ему никакого вреда, даже если захочу. Где-то под одним из ребер возникла острая боль, словно туда всадили толстую, докрасна раскаленную иглу, и теперь каждый мой вздох сопровождался негромким стоном, и на каждом шагу проклятая игла проникала все глубже в мою грудь. Ныли напряженные икры. Но я – хоть и знала, знала, что отцу ничего не угрожает, – все равно бежала из последних сил, словно под воздействием неких магических чар. Я, правда, не испытывала прежнего, леденящего ужаса, но и никакого облегчения тоже не чувствовала. Для этого мне необходимо было его увидеть, взять его за руку и сказать: «Сегодня мы с тобой весь день будем вместе ездить по Широкому Долу». Или, в крайнем случае, заставить этого глупца Гарри поехать вместе с отцом. Так и сказать ему: «Сегодня с папой поедешь ты, и ты должен все время быть рядом с ним. Обещай мне это». И Гарри, конечно, пообещает, и слово свое сдержит, и папа будет в безопасности. Мне просто нужно поскорее его увидеть.

Я бежала изо всех сил, не замечая, как ветки кустов цепляются за мою юбку, не слыша журчания Фенни; я слышала только все заглушавший стук крови у меня в висках и бешеный стук моего сердца; казалось, мои башмаки с громовым грохотом топчут мягкую землю на лесной тропе. Наконец, промчавшись по стволу упавшего дерева через речку, я вылетела на выгон, распахнула и с грохотом захлопнула садовую калитку, а потом ринулась к террасе. Пот заливал мне глаза, и я не могла как следует разглядеть, кто там стоит; от быстрого бега перед глазами мелькали черные мушки, словно я смотрела сквозь вуаль. Но я была уверена: на террасе стоит мой отец. Я чувствовала, что он там. В безопасности. А Ральф может хоть весь день ждать в лесу. Теперь это уже никакого значения не имеет.

Я на мгновение остановилась в розарии и поморгала, чтобы зрение немного прояснилось, но нигде возле дома отца видно не было. И на террасе тоже, хотя дверь на террасу была распахнута. Наверное, он просто снова зашел в дом, чтобы взять еще одну сигару или налить себе еще чашку шоколада, подумала я и рысцой двинулась по дорожке, неотрывно глядя на дверь и ожидая, что он в любой момент снова широким шагом выйдет на солнышко, разворачивая на ходу газету и направляясь к одной из каменных скамей. Я так быстро поднялась по ступенькам и влетела в холл, что на мгновение ослепла после этой пробежки под ярким солнцем.

– А где папа? – спросила я у одной из служанок, которая несла мне навстречу поднос с посудой.

– Уехал, мисс Беатрис, – сказала она, сделав легкий книксен. – Взял коня и уехал.

Не веря собственным ушам, я уставилась на нее. Нет, не может быть! Ведь была всего лишь некая неопределенная идея, и она, точно брошенный в моего отца крошечный камешек, вдруг разрослась, окрепла и вот-вот могла превратиться в грозную лавину.

– Взял коня и уехал? – с недоверием переспросила я.

Девушка как-то странно посмотрела на меня. Действительно, мой отец почти каждое утро уезжал верхом по своим делам, и это всеми воспринималось как должное. Так что мои вопросы, заданные таким испуганным тоном, и впрямь могли показаться странными.

– Да, мисс Беатрис, – подтвердила служанка. – Он уже с четверть часа как уехал.

Я резко повернулась и пошла к дверям. Можно было, конечно, немедленно потребовать лошадь и кинуться за отцом вдогонку или весь день в отчаянии гонять по холмам, пытаясь отыскать Ральфа, или отца, или их обоих. Но меня охватило такое чувство, какое, должно быть, испытывает моряк, когда, выбросив за борт все лишнее и изо всех сил откачивая воду, вдруг понимает, что ничто не поможет, что его судно все равно потонет. Удача сегодня явно от меня отвернулась. И от моего отца, похоже, тоже. Он, как всегда, этим солнечным утром поехал осматривать свои владения, не подозревая, что где-то там его поджидает убийца. И я уже ничем не могла это предотвратить. Ничем. Теперь я могла только защитить от опасности себя самое. Я, как тень, скользнула по лестнице к себе в комнату. Мне хотелось вымыться и переодеться, прежде чем я встречусь с мамой и Гарри. То, что, возможно, происходит сейчас в лесу, мне уже неподвластно. Я не в силах этому помешать. Я сама посеяла это смертоносное семя. Но оно еще может и не прорасти. Да, оно еще может и не прорасти!


Отца привезли домой в полдень. Четверо мужчин с застывшими от горя лицами, понуро шаркая ногами, несли за четыре угла решетку из ивовых прутьев – такими пользуются, собирая овец в загон. Решетка прогнулась в центре под весом отцовского тела; переплетенные прутья даже начали трескаться и расходиться. Он лежал на спине, и лицо его казалось каким-то измятым, точно комок пергаментной бумаги. Настоящий хозяин своей земли, сильная личность, человек невероятно смелый и энергичный. Да, таким был мой отец, и вот теперь он умер. А то, что сейчас принесли эти люди, – это всего лишь мертвое и тяжелое тело.

Они внесли его в парадные двери, пронесли через холл, и их грязные сапоги оставляли следы на полированном полу и дорогих коврах. Захлопали двери кухни, и оттуда выбежало полдюжины слуг с бледными лицами. Я стояла без движения, держась за притолоку. Когда отца проносили мимо меня, я заметила у него на виске зияющую кровавую рану. Значит, мой обожаемый папа все-таки действительно умер?

Я стояла, как замерзшее дерево холодной зимой, а они, шаркая ногами, медленно проходили мимо меня, и мне казалось, что они не идут, а крадутся или бредут по пояс в воде, словно все это происходит во сне. Они, словно нарочно, еле волочили ноги, и это усиливало ощущение того, что все мы как бы заперты внутри некоего кошмара; казалось, они медлят специально для того, чтобы я получше разглядела эту ужасную рану, огромную, в полчерепа, в глубине которой виднелось нечто жуткое, зернистое, какая-то кровавая каша из раздробленных костей.

А его лицо! Сейчас оно было совсем не похоже на лицо моего красивого смелого отца! На его лице застыла маска ужаса, и под ней скрылись его веселые ясные глаза, его смеющиеся губы. Умирая, он обнажил в последнем крике желтоватые оскаленные зубы, а его голубые глаза от изумления вылезли из орбит при виде убийцы. Сейчас его лицо казалось совершенно бесцветным, разве что чуть желтоватым, как песчаник, из которого сложен наш дом. И весь он был словно статуя ужаса, высеченная из этого желтого песчаника. Потому и решетка из ивовых прутьев под ним прогнулась, ибо тонким прутьям не под силу было вынести тяжесть его мертвого, каменного тела.

Медленный, неуклюжий марш носильщиков наконец завершился; они проследовали мимо меня к лестнице; и невидящие, но в упор смотревшие на меня голубые глаза отца тоже скрылись из виду. Однако душа моя по-прежнему была исполнена ужаса, и мне казалось, что каждая ступенька нашей великолепной широкой лестницы трещит, стоит им ступить на нее со своей тяжкой ношей. Они отнесли отца в спальню, и где-то в доме уже слышались монотонные, надоедливые звуки плача. Мне тоже очень хотелось заплакать, но я не могла. Я так и стояла, застыв, в ярком пятне света, все еще держась за притолоку и не сводя глаз со сверкающего в солнечных лучах полированного пола, на котором высыхала грязь, оставленная сапогами носильщиков. Снаружи уже собралось с полдюжины арендаторов; мужчины стояли, обнажив голову, женщины утирали слезы.

Нам сказали, что отец, должно быть, упал с лошади, перепрыгивая через невысокую стену, с севера отделявшую наш парк от пахотных полей. Во всяком случае, нашли его именно там – уже мертвым. Его конь ничуть не пострадал и мирно пасся рядом; седло, правда, чуть съехало в сторону, словно подпругу затянули слишком слабо. В моем мозгу мгновенно возникла страшная картина, от которой мне уже некуда было деться: отец перелетает на своем гунтере через стену, а Ральф, где-то там прятавшийся, выскакивает, хватает коня за узду и силой бьет моего отца по голове камнем, вынутым из той же стены. Единственным утешением мне служило то, что отец умер по ту сторону стены, где был парк, под теми деревьями, которые он так любил. Но в целом я была безутешна.