Весь следующий день я ждала вестей о смерти Ральфа. Я была уверена, что слуги уже принесли в дом из деревни какие-нибудь жуткие сплетни насчет его гибели, и ждала, что мама или Гарри повторят эти сплетни за завтраком. Потом я снова ждала, надеясь, что они расскажут услышанную ими историю об этом «ужасном несчастном случае» за чаем. Ждала за обедом, ждала вечером, когда мы сидели с мамой в гостиной… Но так и не услышала об этом ни слова.

– Беатрис, дорогая, ты за весь день не съела ни крошки, – ласково укорила меня мама. – Постарайся, детка, съешь хоть что-нибудь. Ты выглядишь страшно утомленной.

Гарри поднял на меня глаза и, заметив мое бледное и напряженное лицо, сказал:

– Она просто горюет, мама. – Он поднялся с кресла – он, как всегда, сидел у камина напротив мамы, – пересел ко мне на диван и ласково взял меня за руку. – Бедная моя Беатрис! – с нежностью сказал он. – Ты не должна так печалиться. Папе это не понравилось бы.

Я заставила себя улыбнуться, но в сердце у меня царил леденящий холод. Потом вдруг мелькнула пронзительная мысль: Гарри знает, что Ральф мертв, и просто скрывает это от меня, желая меня поберечь.

– Понимаешь, у меня такое ощущение, будто вот-вот случится что-то ужасное, – сказала я, беспомощно пожав плечами. – Я сама не знаю, отчего мне так кажется. По-моему, мне сразу стало бы легче, если бы то несчастье, которое мне мерещится, и впрямь случилось. Тогда я могла бы думать, что беда нас уже миновала.

– Это как волшебное число «три», – совершенно не к месту сказала моя мать, бросив на меня странно проницательный взгляд. – Но ведь у нас, кажется, все в порядке? И больше ничего плохого не случилось, не правда ли, Гарри?

Гарри потрепал меня по руке; но даже его участие и нежность были не в силах преодолеть мое холодное отчуждение.

– Нет, мама, не волнуйтесь, ничего у нас не случилось. И ты не волнуйся, Беатрис. Все хорошо. Да и что может еще у нас случиться? Ты, Беатрис, просто переутомилась, а у вас, мама, в голове одни волшебные сказки. Завтра утром нам всем, надеюсь, станет уже гораздо легче.

Но и завтра утром мне легче не стало. Ни завтра, ни послезавтра. Конечно же, думала я, теперь его уже кто-нибудь да нашел. Мег, его мать, наверное, вернулась домой, увидела, что там никого нет, а дверь распахнута настежь, и стала звать его, а потом, возможно, прошла немного по тропе. Или сходила в деревню и позвала кого-нибудь, чтобы помогли ей искать сына, и они, разумеется, вскоре его нашли. Угодившего в собственный капкан. С переломанными ногами. А может, и мертвого… Я сидела у себя в комнате на подоконнике, глядя в сад, и, сама того не сознавая, щипала собственные запястья, так что в итоге на них появились красные пятна. Чем эти медлительные и ленивые люди могут быть так заняты, если никто до сих пор Ральфа не обнаружил? Разве можно считать Мег любящей матерью, если она до сих пор не встревожилась, не почувствовала, что с ее сыном случилась беда, не начала его разыскивать?

Снова и снова перед глазами моими возникала одна и та же сцена: весть о смерти Ральфа приносят в деревню, деревенский плотник начинает мастерить гроб, кто-то из наших слуг рассказывает о случившемся Гарри или маме; ну а мне моя горничная Люси уже поведала шепотом всю эту историю. Всевозможные сплетни кипят и в деревне, и у нас на кухне. Мне надо быть терпеливой. И постоянно следить за собой, чтобы на поверхности не было заметно ни промелька той бури, что бушует в моей душе. Хотя теперь-то, надеюсь, они уже должны были бы его найти!

Я встала, собираясь спуститься вниз и позавтракать вместе с мамой и Гарри. Пошел уже пятый день – и по-прежнему никаких новостей! Нет, сегодня новости будут наверняка. И я должна быть к этому готова. Уже коснувшись ручки двери, я обернулась и еще раз посмотрела на себя в зеркало. Глаза мои светились прозрачной зеленью, и в них не было заметно ни капли горя или отчаяния. Черное платье выгодно подчеркивало выразительную бледность моего лица. Я была воплощением дочери-красавицы, горько оплакивающей смерть горячо любимого отца; в моем облике не было ничего от той мстительной богини, какой я была всего несколько дней назад. Ничто не выдавало моего тайного напряжения, хотя у меня самой было такое ощущение, словно кожа на голове и вокруг глаз натянута как-то чересчур сильно. Я действительно очень тосковала по отцу, тосковала так сильно, что постоянно плакала, оставшись одна. И Ральфа мне тоже очень не хватало, а при мысли о том, что я с ним сделала, я испытывала чисто физическую дурноту. И все это время, несмотря на мой относительно спокойный внешний вид, в душе моей кипел водоворот страстной тоски и желания, и сердце мое постоянно отзывалось болью при мысли об этих двух мужчинах, благодаря которым минувшее лето стало для меня таким чудесным. Всю весну и все лето я чувствовала любовь и заботу своего отца, да и Ральф тоже любил меня, и ласково поддразнивал, и страстно ласкал, когда мы лежали рядом долгими ленивыми летними полуднями.

Ну и что, если даже в ближайшие несколько лет мне пришлось бы отправиться в ссылку с нелюбимым мужем? Это несчастье можно было бы вытерпеть, если бы утром я могла проснуться и позавтракать вместе с моим дорогим папочкой, а потом поехать с ним кататься верхом; а после прогулки, в полдень, я могла бы спрятаться в лесу с моим темноволосым и умелым юным любовником. Если бы это было так, я бы проснулась счастливой! И освободилась бы от этой неизбывной боли, от этой пустоты, от этой страстной тоски, от этой всепоглощающей печали и навсегда утраченной любви.

Я провела рукой по лбу, разглаживая кожу бессознательным жестом пожилой, уставшей от жизни женщины, отвернулась от зеркала и пошла вниз. Мне показалось, что даже мои легкие шаги на деревянной лестнице звучат одиноко; да и из той комнаты, где завтракали мои родные, не доносилось ни звука.

Значит, снова никаких новостей. За столом мы сидели молча; Гарри с удовольствием уплетал завтрак, а мама на противоположном конце стола задумчиво крошила ломтик поджаренного хлеба. Я молча пила чай. Со стороны мы являли собой идеал домашнего покоя. Когда мама вышла из комнаты, Гарри, наконец, перестал жевать, испытующе глянул на меня и сказал:

– Мне надо сообщить тебе некую довольно странную новость Беатрис. Надеюсь, она не слишком тебя огорчит.

Я уже собиралась встать из-за стола, но при его словах силы тут же оставили меня; у меня даже голова закружилась от страха. Я снова опустилась на стул, но на лице моем не отразилось ни капли раздиравших мою душу эмоций.

– Понимаешь, Ральф, помощник нашего егеря, вроде бы куда-то исчез, – неуверенно начал мой брат.

– Как это – исчез? – удивленно воскликнула я, и голова моя при этом как-то странно дернулась. Я недоверчиво посмотрела на Гарри. – Как это он мог исчезнуть? – И перед глазами у меня тут же возникла жуткая картина: Ральф, надежно, как якорем, прикованный к капкану собственными переломанными и окровавленными ногами. Это видение было настолько живым и ярким, что я испугалась, как бы Гарри не разглядел в моих глазах его отражение. – Ведь не мог же он убежать? – вопрошала я, невольно выдавая себя.

– Что ты хочешь этим сказать, Беатрис? – мягко спросил Гарри, явно потрясенный моими странными вопросами и очередным взрывом эмоций. – Вот, возьми-ка, – и он подал мне чашку с горячим чаем. Но руки мои так сильно дрожали, что я не сумела ее удержать, и чашка со звоном упала на блюдце. На тонком фарфоре тут же возникла трещина, и я сказала себе: сейчас же прекрати! Ты должна взять себя в руки! Не вздумай сейчас сломаться!

Чувствуя на себе пристальный взгляд Гарри, я глубоко вздохнула и попыталась заставить себя хотя бы выглядеть спокойной. Возможно, Гарри как раз хотел смягчить весть о гибели Ральфа, но его слова о том, что Ральф не умер, а пропал, были для меня точно отголосок того кошмарного сна, что преследовал меня в течение всех этих четырех ночей. Мне снилось, что Ральф быстро-быстро ползет за мной, быстрее, чем я способна бежать, и тот страшный, поставленный им на людей капкан лязгает зубьями, по-прежнему сжимая его окровавленные голени. Я снова вздохнула, охваченная леденящим ужасом, и этот вздох больше напоминал стон, и Гарри, испуганно что-то пробормотав, вскочил, принес из столовой бутылку бренди, налил немного в стакан и велел мне:

– Выпей! Ну же, Беатрис, выпей, пожалуйста. – Я проглотила бренди, закашлялась и почувствовала, как внутри сразу разлилось приятное тепло.

– Извини, Гарри, – сказала я. – Нервы у меня совсем разболтались. Ты, кажется, что-то говорил о Ральфе?

– В другой раз, Беатрис, это совсем не так уж важно. – Гарри ласково потрепал меня по руке. – Я и не думал, что ты до сих пор так ужасно переживаешь, бедная моя сестренка.

Я прижала его руку ладонью и, стараясь говорить ровным тоном, сказала:

– Ничего страшного, Гарри, дорогой, я уже почти спокойна. Просто в последнее время мне все время что-то мерещится – нервы, знаешь ли, – и потом, у меня было предчувствие, что Ральф умер. Не знаю почему. Но, прошу тебя, скажи, это действительно так?

– Нет, моя дорогая, ну что ты! – Гарри явно пытался меня успокоить. – Все далеко не так плохо. Он, похоже, просто куда-то исчез. Для хозяйства это, конечно, большая потеря, тем более что он, как мне казалось, вполне подходит на роль управляющего поместьем. Впрочем, мы и без него прекрасно справимся.

– Гарри, я должна знать, куда и почему он уехал, – требовательным тоном сказала я.

– Понимаешь, Беатрис, это просто какая-то загадка! – Теперь Гарри сидел рядом со мной, по-прежнему не выпуская моей руки. – Мне мой лакей рассказывал, что кто-то из деревни заглянул по делам к Мег и обнаружил, что там нет ни Мег, ни Ральфа, ни его двух псов. Все их немногочисленные пожитки были разбросаны, а одежда исчезла. Они никому ничего не сказали и записки никакой не оставили. Просто исчезли, и все!

Значит, мой кошмарный сон мало-помалу становился явью. Где-то там, за стенами нашего дома, за пределами нашей усадьбы Ральф был жив, и он был на свободе. И уж он-то раньше всех догадается, что это я хотела его убить, что это я бросила его, умирающего, в лесу на погибель. Он поймет, что я, позволив ему убить моего отца, собиралась потом уничтожить и его самого. И теперь он всегда будет ждать меня где-то там, за дверями моего дома. Он будет ждать меня вечно, и отныне мне уже ни на секунду до конца дней своих не освободиться от страха перед ним.

– Так что, в их доме полный разгром? – спросила я. Удивительно, но я настолько владела собой, что спросила это совершенно ледяным тоном, сделав вид, что прикидываю, нельзя ли сдать кому-то эту жалкую развалюху.

– Ну, из местных арендаторов никто на него не позарится, – сказал Гарри. – Все они слишком верят всяким дурацким слухам насчет того, что Мег – колдунья и приносит языческим богам кровавые жертвы. Говорят и кое-что похуже, но этого я тебе ни за что пересказывать не стану.

Мне стало еще страшнее, но я должна была знать все!

– О, я уже совсем оправилась, Гарри, – бодро заявила я. – Пожалуйста, расскажи мне, о чем болтают в деревне. Уж лучше я услышу это от тебя, чем от своей горничной.

Собственно, Гарри и подбадривать было не нужно: тот школьник, что по-прежнему жил в его душе, буквально лопался от желания поскорее все мне выложить.

– Вообще-то, все это очень странно, – начал он с плохо скрываемым энтузиазмом. – Миссис Тайэк зашла к ним, чтобы спросить, что из мебели Ральф хотел бы оставить себе, когда переедет в ее коттедж. Он уже успел ей сказать, что намерен отобрать у них дом. Миссис Тайэк очень удивилась, увидев, что дверь в хижину Мэг распахнута настежь, а на крыльце пятна крови. – Каждая частичка моего тела была напряжена до такой степени, что, казалось, превратилась в камень. – И на полу были кровавые полосы, словно кто-то волочил на кухню тушу убитого в лесу зверя. И вот еще что очень странно: повсюду стояли миски и ведра с водой, окрашенной кровью, а единственная имевшаяся у Мег простыня была разорвана на куски, и эти куски были буквально пропитаны кровью.

Эту сцену я представляла себе даже слишком хорошо. Мег, гонимая неким предчувствием, постаралась прийти домой пораньше, надеясь перехватить сына и не выпустить его из дома. А может, она просто услышала его страшный вопль. Потом она отыскала какой-то рычаг и, приложив все силы, сумела разжать челюсти страшной ловушки. Ральф рухнул на землю, и Мег сумела – все-таки она была матерью и очень любила своего сына – дотащить его до дома, запятнав кровью и крыльцо, и пол. Затем она предприняла отчаянную попытку остановить кровь, лившуюся ручьем, для чего и превратила в лоскуты свою единственную простыню. Смачивая тряпки в холодной воде, она прикладывала их к ране, а потом, наверное, перевязала Ральфа, а потом… потом… что потом? Умер ли Ральф? Спрятала ли Мег его тело? Куда они оба исчезли? Она вряд ли могла бы догадаться, что это не просто несчастный случай. Может быть, она просто похоронила сына где-нибудь в тихом лесном уголке и сейчас оплакивает его? Тогда мне ничто не грозит. И я изо всех сил цеплялась за эту надежду. Стараясь ничем не выдать охватившего меня волнения, я повернулась к брату и спросила: