И все же в тот год это были не мои люди, а люди Гарри.

Я не могла его за это ненавидеть. Хотя всеми фибрами своей души ненавидела и наш мужской парламент, нашу мужскую судебную систему, и землевладельцев-мужчин, которые создали такую систему законов, чтобы их матери, жены и дочери навсегда были бы исключены из той сферы жизни, которая только и делает жизнь осмысленной, достойной того, чтобы ее прожить. Они попросту лишили всех представительниц женского пола возможности владеть землей. И все же к Гарри я не испытывала ни малейшей ненависти. Да разве мог кто-либо его ненавидеть? Улыбка, всегда готовая расцвести у него на устах, мягкий нрав, чувство юмора и привлекательная внешность способны были завоевать ему расположение любого, куда бы он ни пошел. Возможно, сами жнецы и предпочитали работать под моим присмотром, но их жены и дочери заливались вишневым румянцем, провожая глазами Гарри, проехавшего мимо них по дороге. В то лето именно его все воспринимали как божество урожая. А я могла быть всего лишь жрицей в его храме.

Тем летом никого не оставило равнодушным мужское очарование Гарри, молодого хозяина Широкого Дола. По-моему, я была единственной, кто с грустью и сожалением вспоминал прежнего сквайра. Чуть ли не всем в поместье Гарри казался восходящим солнцем; а его мужская красота – которая словно расцвела под воздействием тяжелой работы в полях, весьма, кстати, прибавившей ему здоровья, – добрый нрав и бьющая через край энергия превращали его в настоящего принца Лета. По-моему, одна я в своем черном траурном платье и весьма мрачно настроенная, все лето трудилась с неизменной отдачей, но почти без радости.

Самым большим праздником в Широком Доле всегда был торжественный пир по случаю уборки урожая, когда все золотистое зерно уже находилось в амбарах. Каждый человек в поместье испытывал на себе лихорадку последних дней жатвы, и все мужчины, женщины и даже дети метались по полю, стремясь обогнать непогоду и до прихода осенних дождей убрать все под крышу, пока в небе не собрались темные тучи, способные за одну ночь уничтожить плоды трудов целого года.

И действительно, весь год ты подспудно ожидаешь какой-нибудь беды, начиная с самой первой, еще зимней, пахоты и весеннего сева. Весь долгий год ты следишь за землей и небом. Не слишком ли холодно для семян, хотя вроде бы уже конец весны? Не слишком ли сухо для юных всходов? Не многовато ли солнца? Хватает ли дождей, чтобы хлеба хорошо поднимались, суля обильный урожай? А если вдруг дождей совсем нет? О, как ты молишься, чтобы, наконец, прошел дождь! И как просишь Бога не допустить дождя, когда пшеница уже поднялась, гордая и высокая, но такая уязвимая для бурь и болезней! Какое победоносное чувство охватывает тебя, когда ряды жнецов, свистя серпами, движутся по полю и оно колышется волнами, как безбрежное золотистое море! И вот в этот-то период как раз и начинается соревнование между людьми и капризными божествами, управляющими погодой. Но в этом году, в это лето, когда Гарри поистине стал для всех богом урожая, погода держалась замечательная, причем так долго, что никто и припомнить не мог второго такого лета; казалось, все забыли, какое жаркое лето устроили Ральф и я в прошлом году – целую жизнь назад.

В последний день жатвы я выехала в поле с раннего утра, а Гарри сменил меня ближе к полудню, когда жнецы уже почти закончили работу. Я сразу направилась к большому зернохранилищу и амбарам возле новой мельницы, чтобы проследить за подъезжающими повозками со съестным. Во дворе были только наш мельник, Билл Грин, и его жена. Их двое работников и трое сыновей все еще были заняты на уборке урожая. Миссис Грин хлопотала, готовясь к вечернему пиру, и кухня ее была завалена самыми разно-образными продуктами, привезенными из господского дома в огромных корзинах с крышкой и во вместительных флягах.

Я сидела одна во дворе мельницы, прислушиваясь к шуму воды в пруду и ритмичному шлепанью мельничного колеса и следя за парой голубей, то улетавших, то возвращавшихся к своему гнезду под коньком крыши.

На солнцепеке вытянулась кошка; ей было явно слишком жарко и лень вылизывать свою пыльную, потрескивающую от сухости воздуха шерсть. Но стоило мне шевельнуться, и кошачьи глаза, такие же зеленые и загадочные, как мои собственные, открылись, словно от щелчка, и уставились прямо на меня. У реки ветерок все же шуршал в верхних ветвях самых высоких буков, но внизу листва совершенно застыла. Даже лесные птицы в такую жару отказывались петь, и только голуби продолжали ворковать, без конца ухаживая друг за другом. И мельничный двор, и кошка, и я сама были столь же неподвижны, как и эта полуденная жара; казалось, августовское солнце запекло нас внутрь волшебного пирога молчания.

Невольно в мою дремлющую наяву душу закрались мысли о Гарри. Но не о том Гарри-школьнике моих детских лет, который ничего не смыслил в хозяйстве и земледелии, а о Гарри-полубоге, божестве нынешнего урожая, сделавшем так, что пшеница на его земле этим летом поднялась необычайно высоко. Именно такого Гарри, наверное, увидела Селия, проезжая мимо; и потом у нее хватило мужества взять материно ландо – под тем предлогом, что она оказывает любезность мне, – и приказать кучеру снова провезти ее по той же проселочной дороге, чтобы еще раз посмотреть на моего брата, который выглядел настоящим красавцем в одной рубахе и узких бриджах. Я думала о том, что Гарри приобретает в Широком Доле все больший авторитет и власть. О том, что он с каждым днем все уверенней чувствует себя на своем законном месте хозяина и мне никогда не удастся сдвинуть его с этого места.

А потом я с какой-то удивительной ясностью поняла: я и не хочу никуда сдвигать Гарри. И мне приятно видеть, как он стремится узнать побольше о своей земле, и эта земля словно по его приказу дает чудесные плоды. И мне нравится смотреть на него, когда он, сидя во главе стола, улыбается мне. И в течение всего этого жаркого лета, проведенного вместе с Гарри, я испытывала одну лишь радость. И каждый час, что мы с ним были врозь, казался мне невероятно долгим и пустым, и я заполняла эту пустоту, думая о нем, вспоминая его улыбку, его смех или какие-то отрывки наших разговоров.

Когда вдали послышался грохот телег и громкое пение, я даже растерялась, не сразу сообразив, что мне следует делать, настолько отвлекли меня от реальной действительности мысли о Гарри и о том, какое место он занимает в Широком Доле. Я прошла через двор к амбару, а мистер и миссис Грин стремглав выбежали из дома и бросились открывать ворота. Теперь уже хорошо было слышно, что крестьяне поют песни урожая, а когда повозки завернули к мельнице, я различила в общем хоре чистый тенор Гарри.

Балка, запирающая засов на огромных резных дверях амбара, была так тяжела, что я сумела ее приподнять, лишь добравшись до дальнего ее конца. Только тогда это бревно дрогнуло и я, наконец, вытащила его из толстенных петель. Повозки как раз с грохотом въезжали во двор, точно триумфальная процессия в честь бога плодородия, когда я настежь распахнула тяжелые двойные двери амбара и повернулась лицом к урожаю Широкого Дола.

На первой повозке высилась целая гора золотистых снопов, и на вершине этой покачивающейся горы восседал Гарри. Мощные кони-тяжеловозы остановились прямо передо мной, гора снопов снова качнулась, колеса замерли, и Гарри встал во весь рост, глядя на меня словно из рамы горячих синих небес. Я даже закинула голову и все смотрела и смотрела на него, не в силах отвести взор. А он стоял на этой горе пшеницы, одетый как обычно, если не считать того, что на нем остались только рубашка и узкие бриджи для верховой езды. Вид у него был и совершенно непрактичный, не подходящий для работы в поле, и немного неприличный. Рубашка из чудесного тонкого полотна была небрежно расстегнута на груди, так что виднелась загорелая колонна его сильной и стройной шеи и часть мощного гладкого плеча. А бриджи всегда ему очень шли, подчеркивая длину его ног и крепкие ляжки. Его высокие, до колен, кожаные сапожки были совершенно исцарапаны и изорваны после хождения по стерне, и теперь вряд ли был смысл чинить их. В общем, конечно, Гарри выглядел именно так, как и должен выглядеть знатный господин, играющий роль крестьянина в некоем спектакле – то есть это был, на мой взгляд, наихудший вариант хозяина-землевладельца, какой только можно иметь. И все же я смотрела на брата с нескрываемым удовольствием и радостью.

Он спрыгнул – сперва на сиденье возницы, а потом на землю, – но вдруг застыл, заметив, какое у меня лицо, да так и впился в меня глазами. Его беззаботный гедонизм вдруг куда-то исчез; теперь он выглядел глубоко потрясенным, словно кто-то вдруг влепил ему, весело смеющемуся, пощечину. Он все смотрел и смотрел мне прямо в глаза, словно ему хотелось задать мне какой-то невероятно важный вопрос – казалось, ему никогда раньше и в голову не приходило, что я могу знать ответ на этот вопрос, и он только сейчас об этом догадался. Я тоже глаз с него не сводила, и губы мои были полуоткрыты, словно я готовилась ему ответить, но пока не могла выговорить ни слова, и с моих уст срывались лишь быстрые, легкие вздохи. Взгляд Гарри медленно скользил по моей фигуре от макушки и блестящих каштановых волос до подола темного платья. Потом он снова посмотрел мне в лицо и едва слышно промолвил одно-единственное слово «Беатрис», словно только что узнал мое имя.

Возница подождал, пока я отступлю в сторону, затем щелчком подозвал свою команду, которая ринулась мимо меня в амбар. Следом за этой повозкой уже выстроились и другие; с них тоже спрыгивали на землю мужчины, и одни начинали сбрасывать с повозки снопы, а другие складывали их в огромную, все растущую гору. Но, по-моему, Гарри ничего этого уже не видел. Он по-прежнему стоял, не замечая летающих по воздуху снопов, и смотрел мне в глаза, и в его отчаянном взгляде я читала некое напряжение и неверие, словно у безнадежно тонущего человека.

И до конца этого долгого, наполненного тяжким трудом дня мы с ним не обменялись ни единым словом, хоть и трудились бок о бок, пока всю пшеницу не убрали в амбар или не сложили в бережно укрытые скирды. Наконец, уже в сумерках, были накрыты огромные раскладные столы, и Гарри уселся во главе центрального стола, а я – на его противоположном конце. Мы улыбались, когда все пили за наше здоровье и поздравляли нас. Мы даже потанцевали немного – сперва короткую джигу друг с другом, кружась в быстром, похожем на сон танце, от которого перехватывало дыхание, а потом меня стали приглашать наиболее зажиточные наши арендаторы, которым в тот день тоже довелось работать на уборке урожая.

Сумерки сгущались, взошла луна, и самые уважаемые из жителей деревни попрощались и стали разъезжаться по домам на своих телегах. Но молодежи хотелось еще потанцевать и пофлиртовать, а разгулявшиеся мужчины постарше – главным образом холостяки или «никчемные» мужья – пустили по кругу небольшие фляжки с крепким джином, купленным у лондонских возчиков. Гарри привел из мельничной конюшни мою кобылу и своего гунтера, и мы поехали домой. В небесах светила желтая и круглая луна урожая, похожая на золотую гинею, и меня вдруг охватило такое страстное желание, что закружилась голова. Я с трудом удержала в руках поводья и заставила себя выпрямиться в седле. Я вздрагивала от каждого мимолетного взгляда Гарри, а когда наши лошади шли бок о бок, мы порой невольно касались друг друга плечами, и меня буквально обдавало жаром.

На конюшенном дворе, к счастью, никого не оказалось, и некому было помочь мне спешиться, так что я упорно продолжала сидеть в седле, пока ко мне не подошел Гарри. Я оперлась о его плечи, и он легко приподнял меня и поставил на землю, но, клянусь, при этом, словно нечаянно, задержал меня в объятиях, крепко прижимая к себе. Я дрожала, скользя по его горячему усталому телу, хватая ртом свежий вечерний воздух. От Гарри исходил теплый, чисто мужской аромат, и я, все еще находясь в кольце его рук, чуть качнулась и подняла к нему лицо. В волшебном свете луны его юношески чистое лицо с высокими скулами и крепким подбородком было для меня как приглашение к поцелуям, и мне так хотелось покрыть быстрыми и нежными поцелуями его глаза, лоб, небритые щеки… Ореховые глаза Гарри заглянули мне в лицо, и он с какой-то странной хрипотцой сказал:

– Доброй ночи, Беатрис. – Потом наклонился и торопливо, легко поцеловал меня в щеку. Я не пошевелилась. Я позволила Гарри поцеловать меня так, как ему хотелось, а потом позволила отпустить меня. Да, я сама позволила ему чуть отступить назад и убрать руки с моей талии. А сама скользнула сознательно изящным движением к дверям конюшни, исчезла в доме и по задней лестнице поднялась к себе в спальню. И золотистая луна, освещавшая мне путь, была точно обещание рая.


Но каким мучительным оказался этот рай! Всю осень и зиму Гарри ухаживал за Селией и все больше чувствовал себя взрослым мужчиной. А это означало, что он часто уезжал из дома, встречаясь со своими новыми друзьями, чтобы вместе пообедать или выпить, или ездил в Хейверинг-холл к Селии. И хотя моя власть над этой землей в его отсутствие крепла, но мне все трудней было справиться с собой. Я мечтала о нем и страстно желала его возвращения, отсчитывая каждую секунду в те тоскливые дни, когда его не было дома.