Филиппа Грегори - Широкий Дол

Селия низко склонила свою изящную головку в хорошенькой шляпке, и я заметила, как на узорчатый атлас ее платья упала слеза, а затянутый в перчатку пальчик быстро ее стер.

– Дело в том, что Гарри такой… – Она явно никак не могла подобрать нужное слово, а я никак не могла понять, в чем же там дело.

– Такой… – Она предприняла еще одну тщетную попытку, но я молчала.

– Он такой… несдержанный! – шепотом выпалила Селия. – Возможно, это связано с его интересом к сельскому хозяйству… но, право же…

Я чуть не фыркнула, услышав подобные откровения. Значит, пока я страдала и томилась от страсти к Гарри, вздрагивая от каждого его случайного прикосновения, эта маленькая снегурочка отказывала ему в самых невинных поцелуях и шарахалась, когда он пытался обнять ее за талию! Меня даже затошнило от ревности, но я отлично понимала: на моем лице подобные чувства никак не должны отразиться.

– Мне кажется, все мужчины таковы, – сказала я, подражая испуганному шепоту Селии. – А что, он всегда так… несдержанно себя ведет?

– О нет! – воскликнула она, глядя на меня своими чудесными темно-карими глазами. – Но в последние два воскресенья он… переменился. Он пытался поцеловать меня… – ее голос стал еле слышен, – … в губы! О, это было отвратительно! – Она помолчала. – И потом еще…

А я тем временем вспоминала – каждой клеточкой своего чувственного тела – тепло прижавшегося ко мне тела Гарри, его руку, сжимающую мою грудь, мои губы, приоткрывшиеся под его поцелуями, мой язык, скользнувший между его губами…

Так вот что, оказывается, вызвало перемены в их с Селией отношениях!

– Порой он совершенно забывается, – вдруг довольно решительно заявила Селия. – Он забывает, кто я такая. Юные леди не должны… – Она помолчала. – Да, конечно же, они не должны позволять джентльменам трогать… прикасаться к ним таким образом!

Я только вздохнула. Да, в этом наверняка виноват тот самый вечер в маминой гостиной. Перемены начались после того, как мы стояли обнявшись и я сама прижала руку Гарри к своей груди. Я сама приоткрыла губы ему навстречу. И от меня он прямиком направился к Селии – разгоряченный желанием, трепещущий от прикосновения к женскому телу, к телу своей первой женщины, – и маленькая Селия, холодная и совсем его не любящая, дала ему решительный отпор.

– Вы так ему и сказали? – спросила я.

– Конечно, – сказала она, еще шире распахнув свои карие глаза. Потом она помолчала, глянула на меня украдкой и тихо прибавила: – И он, похоже, очень рассердился. – Ее нижняя губка задрожала. – А у меня это вызвало сильнейшие опасения насчет… нашего будущего.

– Но разве вам не хотелось, чтобы Гарри вас поцеловал? – вырвалось у меня.

– Но не так же! Мне неприятны подобные поцелуи! И я вряд ли когда-нибудь это полюблю! Я просто не представляю, как можно научиться терпеть такое. Мама и отчим так себя не ведут; они… между ними существует давняя договоренность…

Весь свет знал, что «договоренность» лорда Хейверинга – это балерина одного из лондонских театров, которая появилась у него, когда леди Хейверинг с трудом приходила в себя после двух родов и четырех выкидышей.

– Вы бы тоже хотели заключить с Гарри подобную договоренность? – спросила я. Я просто ушам своим не могла поверить.

– О нет, – жалким тоном ответила Селия. – Я понимаю, что этого нельзя делать, пока не появится наследник. Я понимаю, что просто должна… просто должна… – Она очень тихо и очень жалобно всхлипнула. – Я просто должна буду как-то все это вытерпеть.

Я крепко сжала ее руку.

– Селия, послушайте меня, – сказала я. – В октябре я стану вам сестрой, а с сегодняшнего дня я буду вам верным другом. Мы с Гарри очень близки – вы же знаете, что нам с ним теперь приходится вдвоем управлять нашим поместьем, – и он всегда прислушивается к моему мнению, зная, как близко к сердцу я принимаю его интересы. Я его лучший друг, но я буду другом и вам. И я вам помогу. Я поговорю с ним. И никто, кроме вас и меня, не должен знать о том, что вы сейчас мне рассказали. Не беспокойтесь, я все сделаю как надо.

Селия подняла на меня глаза.

– О, если бы вы сумели ему объяснить! – промолвила она. – Но что, если Гарри станет возражать?

– Предоставьте все мне, – сказала я. – Я все устрою и ставлю только одно условие. – Я помолчала, и вишенки на шляпке Селии нервно затрепетали. Было ясно: для того чтобы избежать пылких объятий Гарри, она готова пообещать мне все, что угодно. – Мое условие таково: вы всегда будете рассказывать мне все о ваших с Гарри отношениях. Все. – Вишенки в знак согласия закивали чрезвычайно энергично. – Переменитесь ли вы в своих чувствах к нему, или он изменит свое отношение к вам – обо всем вы немедленно мне расскажете, хорошо?

Вишенки снова закивали, и Селия, протягивая мне руку, сказала:

– О да, Беатрис, конечно! Давайте обменяемся рукопожатием в знак заключения нашего договора. И я со своей стороны обещаю: вы всегда будете для меня самой лучшей и близкой подругой; я всегда буду полностью вам доверяться и всегда буду давать вам все, что в моих силах, чего бы вам ни захотелось. Все, что я смогу вам дать, будет вашим.

Я улыбнулась и поцеловала ее в щеку, как бы скрепляя этим наше соглашение. Вообще-то Селия могла дать мне только одно – и лишь одним этим мне действительно хотелось обладать, лишь к этому я стремилась всем сердцем, – и, сама того не ведая, уже достаточно далеко зашла по тому пути, который ведет к моей заветной цели: к моему брату Гарри.

После той поездки с Селией я вернулась домой, думая о чем угодно, только не о проклятом турнепсе. Неясные намеки Селии насчет чересчур пылкого ухаживания Гарри привели к тому, что у меня разболелась голова, да и сердце ныло от ревности и тоски. Моя будущая невестка, может, и рада была бы поручить мне заботу о ее браке, и все же именно на нее смотрел Гарри, даже когда я была рядом, за ее потупленным взором столь пристально он следил; а когда мы стояли и все вместе любовались полем турнепса, он без конца наклонял голову, стараясь заглянуть под ее зонтик и увидеть ее хорошенькое бледное личико.

После прогулки я оставила Селию в гостиной, а сама поднялась в свою комнату, чтобы снять капор и посмотреться в зеркало. Но это, впрочем, доставило мне мало радости: если Гарри больше по вкусу сливки с сахаром, то от моей ясной и сильной красоты толку мало. Из зеркала на меня смотрели мои зеленые глаза, потемневшие от страсти. Я просто поверить не могла – нет, это было поистине невозможно! – чтобы кто-то из мужчин отказал мне, если я сама решила им увлечься. Вздохнув, я прижалась лбом к прохладному стеклу, страстно мечтая о Гарри, тоскуя без него.

Мои юбки шипели, как змеи, когда я стремительно вышла в коридор и свернула к лестнице, чтобы спуститься вниз. Селия, может, и не хочет любви Гарри, но она ее уже имеет. И, несмотря на то, что я вздрагивала, видя, как он любезничает с нею, и слушая, как нежно он к ней обращается, все же было куда хуже оставаться у себя в комнате, зная, что он сидит на диване в гостиной с нею рядом и маленькими глотками пьет чай. Я, возможно, проводила в обществе Гарри куда больше времени, чем Селия, но я никогда, никогда не смогла бы сидеть рядом с ним вот так, опустив глаза и чувствуя, что его взгляд, внимательно и требовательно скользит по моему лицу. И мне почти никогда не доводилось вскинуть на него глаза в восхитительной уверенности, что я непременно встречусь с его взглядом. Да, мы много времени проводили вместе, но наши волшебные мгновения были так редки! Нас вечно прерывали; даже когда мы работали, мама то и дело входила и выходила, каждый раз устремляя острый взор на своего драгоценного сына.

На повороте лестницы я остановилась, заметив, что, должно быть, какая-то беспечная служанка оставила дверь на заднюю лестницу открытой и один из живших на конюшне котов прокрался внутрь и сидел, гордый и страшно довольный собой, в коридоре второго этажа. Все знали, что моя мать мгновенно заболевает, стоит ей оказаться в одной комнате с кошкой, и в доме на этих животных существовал строгий запрет; естественно, всех котов, обитавших в конюшне, из дому нещадно гоняли. Мне бы тоже следовало немедленно прогнать наглого кота и проветрить коридор, иначе у мамы мог начаться очередной страшный приступ удушья, когда она лишалась возможности вздохнуть, а лицо у нее сперва становилось белым, как бумага, а потом каким-то изжелта-серым. У нее было слабое сердце, и во время последнего приступа лондонский специалист весьма сурово предупредил ее, что следующего приступа ни в коем случае нельзя допускать, ибо это смертельно опасно. С тех пор запрет на кошек стал еще более строгим, и я наверняка спасла бы кого-то из слуг от увольнения, попросту выгнав этого кота, пока мама не поднялась наверх, чтобы переодеться.

Я направилась к коту, и вдруг что-то заставило меня остановиться и замереть на месте, хотя в голове у меня не было никакой конкретной идеи, никакого плана. Мной руководила исключительно страсть; казалось, я начисто утратила собственную волю. Мне хотелось одного: остаться с Гарри наедине. Я боялась острого взгляда матери и ее инстинктивного понимания моих порочных устремлений, которые она прямо-таки носом чуяла. Мои зеленые глаза встретились с такими же зелеными глазами кота, и я поняла: вот ключ к решению этой проблемы; вот условие маминого отсутствия. Мы с котом словно поговорили друг с другом. Моя рука сама нажала на щеколду, и дверь в ее спальню сама приотворилась, и кот, точно всю жизнь прожил в этом доме как член семьи, неторопливо потянулся и вошел, гордо задрав хвост, в хозяйскую спальню. А я закрыла за ним дверь, не совсем еще понимая, ЧТО я делаю. Я даже не была до конца уверена, я ли впустила в мамину спальню кота, или кот сам туда вошел, а моя рука – независимо от меня – только открыла ему дверь. Кот, мама, Гарри и я, казалось, угодили в некую паутину, сплетенную каким-то огромным пауком. Во всяком случае, я действовала столь же бездумно, как и этот кот. Но, когда я спустилась в гостиную, лицо мое было столь же ясным и спокойным, как река Фенни в летний день, а глаза так же сияли и были столь же непроницаемы, как у того кота, что находился сейчас в изящной маминой спальне.

Я немного посидела с Селией, потом она стала петь, а я аккомпанировала ей на фортепьяно и даже спела с нею вместе небольшой дуэт, причем ее тоненький, как у птички, голосок очень даже неплохо звучал в сочетании с моим, значительно более низким и сильным голосом. Затем Селия и Гарри запели какую-то народную песенку, и я, воспользовавшись моментом, извинилась, вышла из гостиной и снова поднялась наверх.

Благословенный кот уже успел нагадить на пол, и мне пришлось все это убирать, а он нежился на постели, свернувшись прямо на подушке, где ночью будет лежать мамина голова. Схватив кота за шкирку, я сбежала вниз по черной лестнице и вынесла его к самым дверям конюшни. Кот убежал не сразу; он, не мигая, смотрел на меня – этакий благоразумный конспиратор, понимающий, что теперь у нас с ним общая тайна.

В тот вечер спать все легли довольно рано, но где-то около полуночи я была разбужена хлопаньем дверей и топотом бегущих ног. Я догадалась, что это мамина горничная бегала на кухню за поссетом[10] и грелкой. Я хотела даже встать и спросить, не могу ли чем-нибудь ей помочь, но в постели было так тепло и уютно и меня так одолевал сон, что я была не в силах сдвинуться с места. Так, размышляя, не стоит ли мне все-таки встать, я снова заснула.

Когда я утром зашла к матери, окна у нее в спальне были закрыты шторами и вся комната провоняла камфорой и лавандовой водой. Мама совершенно неподвижно лежала на огромной кровати, и лицо у нее было таким же белым, как та подушка, на которой накануне спал кот, на которой он вылизывал свою грязную шерсть.

– Прости, дорогая, но я совсем не могу разговаривать. Я чувствую себя совершенно больной, совершенно разбитой, – еле слышно сказала она. – Пожалуйста, успокой Гарри. Пусть не тревожится – я немного полежу, и скоро мне станет лучше.

Я пробормотала что-то сочувственное, наклонилась и поцеловала ее. Ее лицо было болезненно напряженным и ужасающе бледным. От страха и сострадания у меня больно застучало в висках и гулко забилось сердце, когда я увидела, как туго натянута кожа у нее на лбу, и услышала, как хрипло, с трудом она дышит. Но по моим глазам, как и по глазам того кота, ничего прочесть было нельзя. И я убеждала себя: я ведь ничего заранее не планировала и никакого преднамеренного преступления не совершала. Просто в Широком Доле действует магия ненадежных, склонных к обману древних богов, и я могу лишь слепо следовать их желаниям и велениям. Это они породили во мне неукротимое и страстное влечение к Гарри, которое, в свою очередь, заставило и того кота сидеть у дверей маминой спальни и ждать меня. И теперь мама лежит в темной комнате и борется с мучительным удушьем, а я, видя ее страдания, тоже чувствую себя совершенно больной – больной и от жалости к ней, и от беспокойства на свой счет.