Сны – хвала Господу и этой настойке – мне после этого уже не снились. Я спала как дитя, и ни одна черная тень меня не преследовала. Я проспала весь день и всю ночь, а наутро, проснувшись, обнаружила у своей постели доктора МакЭндрю. Но не улыбнулась ему и даже не посмотрела на него. Я лишь сказала тихим голосом:

– Пожалуйста, дайте мне еще поспать.

– Нет, – возразил он, – лучше послушайте, что я вам скажу: вам теперь необходимо повернуться лицом к тому, что вас так пугает. А выспались вы вполне достаточно.

И я все же посмотрела на него, а потом на мою горничную, стоявшую рядом, и на маму в изножии постели. Мне хотелось знать, не сказала ли я во сне чего-нибудь лишнего, опасного для себя, одурманенная лекарственным зельем. А потом я вдруг поняла, что мне это почти безразлично. Глаза молодого врача смотрели на меня с сочувствием и неподдельным интересом, но совсем не так, как должен был бы смотреть человек, только что услышавший тайну, которая пахнет виселицей. И я успокоилась, решив, что он ничего про меня не знает.

– Наверное, вы правы, – сказала я. – Но мне-то лучше судить, что для меня хорошо. Прошу вас, дайте мне снова это лекарство и позвольте как следует выспаться.

Его серо-голубые, очень светлые глаза ласково и одновременно оценивающе смотрели на меня.

– Хорошо, – проявляя врачебную терпимость, согласился он. – Возможно, вы действительно лучше знаете особенности своего организма. Вы можете прямо сейчас принять эту настойку и сразу же заснете. А завтра утром, если вы проспите до самого утра, я к вам снова загляну.

Я молча выпила лекарство, не отвечая больше никому – ни маме, ни горничной, – и стала ждать, когда мной овладеет благословенное забвение. Ибо тот страх уже начинал снова ко мне подкрадываться, и все мое существо, находившееся на грани нервного срыва, чувствовало: Ральф все ближе и ближе к Широкому Долу, он скачет сюда на своем черном коне, и спасти меня может только глубокий, без сновидений сон. Наконец, благодаря лекарству, по телу моему разлилось знакомое чудесное тепло, на меня снизошел мирный, ласковый сон, я расслабленно, с какой-то детской благодарностью улыбнулась врачу, чье лицо уже расплывалось у меня перед глазами. Он был не так уж и хорош собой, и все же было нечто такое в его широком, почти квадратном лице, в его голубых глазах и светлых, цвета песка, волосах, что с ним я чувствовала себя в полной безопасности. Даже услышав сквозь сон его вопрос, обращенный к моей матери: «Как вы думаете, что могло спровоцировать этот нервный срыв?», я ничуть не испугалась.

К тому времени, как я проснулась, ответ на этот вопрос был уже получен, и мне не было нужды выдумывать что-то насчет моих разгулявшихся нервов. Мама была уверена, что я отчасти унаследовала ее болезненную реакцию на кошачью шерсть, а я все время просидела на той подушке, где любил спать избалованный персидский кот Селии – храни, Господь, это благословенное животное. Объяснение звучало настолько убедительно, что никто не стал возражать, хотя у доктора МакЭндрю все же явно имелись кое-какие сомнения. Но моя мать и леди Хейверинг уже все решили, и он спорить не стал. Так что, когда я, наконец, на третий день сошла вниз, никто мне никаких неприятных вопросов не задавал, и все – Гарри, мама и Селия, приехавшая к нам на весь день, – тут же бросились ко мне и стали вокруг меня суетиться, стараясь исполнить любую мою просьбу. Никто и не подумал копнуть чуть глубже принятого единодушно объяснения насчет кошачьей шерсти. Роковое письмо сплетницы из Танбридж-Уэлз было уже всеми забыто. Всеми, кроме меня.

Разумеется, я не могла его забыть, и в течение последующих дней оно меня прямо-таки преследовало. Я помнила почти каждое слово из этого письма. Тенистая дорога в густом лесу; засада, блестяще устроенная с помощью поваленного дерева; возы с зерном и люди, медленно возникающие в зарослях папоротника и по свистку окружающие обоз. Но более всего меня мучил призрак огромного черного коня, на котором ездил предводитель этих разбойников, и два черных пса, следовавшие за своим хозяином по пятам.

Мне не нужно было перечитывать это письмо – его текст и так постоянно звучал у меня в ушах. Я вспоминала его каждый вечер, ложась спать, и каждое утро, стоило мне проснуться и открыть глаза.

Проходили дни, но ни одно слово так и не стерлось из моей памяти. И теперь я все сильней надеялась на то, что этих бандитов все же поймают и тогда уже палач завершит ту давнюю историю с Ральфом, которую мне самой завершить так и не удалось.

Столь крупное ограбление должно было пробудить ответную реакцию властей. Магистраты должны были объявить вожака банды в розыск и непременно поймать его. Ничего, думала я, достаточно объявить большое вознаграждение, и кто-нибудь из его сторонников не выдержит; а длительные допросы и тайные пытки сломят волю тех, кто будет упорствовать. И вскоре он сам предстанет перед судом, ему вынесут смертный приговор и повесят. И снова началась изнурительная игра в ожидание, и каждый день я жадно просматривала газеты, ища в них новостей.

Ничего. Лишь однажды появилась крошечная заметка о том, что мистер Вулер увеличил размер обещанного вознаграждения и расследование продолжается. Потом сообщили, что полдюжины крестьян, подозреваемых в причастности к этой банде, привезли в Лондон, а еще трое подозреваемых были повешены. Все это время шли приготовления к свадьбе, и я старалась внешне оставаться спокойной, но мои старые страхи – боязнь темноты, топота копыт, звона цепей, лязга стальной пружины – вновь ко мне вернулись. Впрочем, теперь у меня имелось оружие против ночных кошмаров – спасибо нашему внимательному и осторожному доктору МакЭндрю. В темной глубине своего шкафа я прятала маленькую бутылочку с настойкой опия, и каждую ночь перед сном две или три чудесные капельки проскальзывали в мое горло, даря мне золотистую дымку покоя.

Собственно, первую бутылочку с настойкой дал мне сам доктор МакЭндрю, наш замечательный, умный, проницательный, светловолосый и светлобровый доктор. Но, увы, волшебное средство скоро кончилось, тогда как потребности мои возросли, и я попросила его дать мне вторую бутылочку. Он с некоторой тревогой на меня глянул, неодобрительно поморщился и сказал со своим мягким северным акцентом:

– Нет, мисс Лейси, на это я никак не могу согласиться. Возможно, теперь среди молодых дам стало даже модным каждую ночь принимать нечто подобное, но и вы, и все прочие молодые дамы забываете, что это отнюдь не стакан горячего молока с медом, выпитый на ночь, а лекарство, причем лекарство, в основе которого опасный наркотик. Это сильнодействующее средство, мисс Лейси; и к нему может возникнуть привыкание. Вам ведь не придет в голову каждый вечер в течение недели выпивать стакан бренди? Однако вы готовы выпить за неделю целый пузырек настойки опия. Вы должны понять: я дал его вам в момент сильного нервного истощения, дабы вас успокоить. Это всего лишь временное средство. Его нельзя принимать постоянно. Вы обладаете сильным и прямым характером, мисс Лейси, и, на мой взгляд, ваша нервная система вполне восстановилась; теперь вы сами должны найти способ, чтобы разрешить ваши сомнения и опасения или попросту их уничтожить. А бежать от решения этой проблемы с помощью опия не годится.

Он оказался даже слишком проницательным для такого молодого человека, и я, почувствовав, что это опасно, поспешила закрыть данную тему. Впрочем, точка зрения доктора МакЭндрю на применение настойки опия не имела для меня никакого значения. Нужен был куда более сильный человек, чем Джон МакЭндрю, чтобы заставить меня свернуть с намеченного пути, и я за всю свою жизнь знала только двоих таких людей: одного принесли домой мертвым на носилках, и конь его, прихрамывая, шел сзади, а второго я сама бросила в темноте, сочтя мертвым. И пусть лучше никто не пытается снова мне перечить или пытаться управлять мною!

Но доктор МакЭндрю был не из тех, кто вежливо прекращает разговор на ту или иную тему, если сам он еще не до конца высказался. Он очень внимательно и очень ласково посмотрел на меня и сказал:

– Мисс Лейси, я помог вам избавиться от внезапного недуга, но, возможно, вам кажется, что я слишком молод и не обладаю должным врачебным опытом, чтобы иметь право о чем-то судить. И все же я очень прошу вас: доверьтесь мне, послушайтесь моего совета.

Я так уставилась на него, что его бледное лицо северянина вспыхнуло ярким румянцем; у него даже уши порозовели от смущения, но бледные голубые глаза смотрели спокойно, с искренней уверенностью.

– Вас по-прежнему что-то гнетет, – неторопливо продолжал он. – Возможно, вы это просто себе вообразили, а может быть, это нечто вполне реальное, но что бы это ни было, я настоятельно прошу вас повернуться к этой опасности лицом и постараться преодолеть ее. Что бы вам ни угрожало, не забывайте, что у вас есть любящая семья, а также, уверен, немало друзей. Вам не нужно страдать в одиночку, не нужно ничего бояться. Скажите, если я в чем-то не прав, упрекните, если я излишне настойчив, но я уверен, что правильно поставил диагноз и назначил лечение. Я уверен, что вы по-прежнему чего-то боитесь, и вам никогда не избавиться от этого страха, пока вы не повернетесь к нему лицом и не уничтожите его.

Хотя день был теплый и наша гостиная была прямо-таки залита солнечным светом, меня вдруг охватил озноб. Я даже шаль на плечи накинула. Повернуться лицом к моему страху означало повернуться лицом к тому жуткому образу – Ральф верхом на огромном черном коне – и увидеть, как меняется выражение лица моего бывшего любовника от чувственной улыбки самоуверенного выскочки до гримасы попрошайки, изгоя, ни для чего не годного калеки. Нет! Я, как всегда, мысленно отшатнулась от подобной идеи.

– Вы ошибаетесь, доктор МакЭндрю, – негромко сказала я, потупив свои раскосые, эльфийские глаза, чтобы он не заметил, как они потемнели от страха. – Благодарю вас за доброту и заботу, но я ничего не боюсь. Просто я до сих пор оплакиваю своего любимого отца и еще не совсем пришла в себя от пережитого тогда потрясения.

Лицо молодого врача вновь вспыхнуло румянцем. Он подтянул к себе свой саквояж и открыл его.

– Я даю вам это, хотя считаю, что поступаю неправильно, – сказал он, и в ладони у меня оказался маленький пузырек настойки опия. – Это поможет вам спать спокойно, но вы непременно должны соблюдать умеренность. Не более двух капель на ночь и ни одной в течение дня. Надеюсь, так вам будет легче пережить сложный период, связанный с женитьбой вашего брата и вашей подготовкой к путешествию. Как только вы покинете Англию, вам следует отказаться от приема этого лекарства.

– Вдали отсюда оно мне и не понадобится, – заверила я его.

– Вот как? – сказал он, как-то слишком быстро уловив суть проблемы, чем снова нарушил мое спокойствие. – Значит, ваши тревоги, точно призраки, не могут пересекать водные преграды?

Мне вновь пришлось опустить глаза. Этого молодого врача явно хорошо учили: он мгновенно все подмечал и быстро делал соответствующие выводы.

– Просто там будет много нового – и люди, и окрестности, – вот мои прежние тревоги и забудутся, – спокойно пояснила я.

– Ну, хорошо. Больше никаких вопросов я вам задавать не стану, – сказал он и встал, собираясь уходить.

Я протянула ему руку, и он, к моему удивлению, не пожал ее, а наклонился и поцеловал мои пальцы нежным медлительным поцелуем, теплый след которого я чувствовала еще некоторое время. А он, задержав мою руку в своих руках, мягко сказал:

– Я бы хотел быть вам другом, мисс Лейси. Я, разумеется, сохраню ваши тайны – ведь я ваш лечащий врач, – но для меня гораздо важнее была бы возможность говорить с вами обо всем, как с другом. – И он, коротко мне поклонившись, вышел из комнаты.

Я так и рухнула в кресло. Я была удивлена до глубины души и чувствовала, что настроение мое улучшилось всего лишь благодаря звукам теплого, ласкового голоса доктора МакЭндрю. Я встала и посмотрелась в зеркало, висевшее над камином. Когда он поцеловал мне руку, на щеках у меня вновь вспыхнул румянец, в сочетании с которым темные тени под глазами придавали моему облику некую пронзительную хрупкость. Глаза мои ярко горели, в них плясала радость. Нет, меня к нему не тянуло, он был мне совсем не нужен – ведь у него не было Широкого Дола, и он ничем не мог помочь мне его удержать. Но какой женщине не понравится, когда мужчина так на нее смотрит? Я улыбнулась своему отражению в зеркале, охваченная самым элементарным тщеславием; я была счастлива, что родилась столь привлекательной. И когда через минуту в комнату вошла моя мать, я обернулась и улыбнулась ей. Она тоже просияла, довольная тем, что снова видит меня здоровой, и спросила, усаживаясь, расправляя юбки и открывая шкатулку для шитья:

– Это был экипаж доктора МакЭндрю?