Ловкие, как обезьяны, матросы поползли по вантам и реям и развернули полотнища парусов. Паруса вздувались и хлопали на ветру, матросы, что-то хрипло крича, стали отвязывать причальные канаты и швырять их на палубу. Мы с Селией поспешили убраться подальше, когда эти свирепые мужчины с диким, как у пиратов, видом бросались от одного каната к другому, заставляя паруса ползти все выше. Стена причала поплыла прочь, машущие руками люди стали постепенно уменьшаться, и вскоре судно вышло из гавани, хотя причалы из желтого камня, точно протянутые к нам руки, словно пытались задержать корабль в Англии хотя бы на одну, последнюю секунду. Затем мы пересекли бурные воды устья, где воды реки встречались с морскими волнами, и вышли в открытое море.

Паруса наполнились ветром, выпрямились, надулись, и матросы, наконец, перестали метаться по палубе. Мы с Селией сочли это добрым знаком. Я прошла на нос судна, огляделась, желая убедиться, что никто на меня не смотрит, и почти легла на бушприт, вытянувшись как можно дальше, чтобы видеть волны, бегущие прямо подо мной, и острый нос судна, рассекающий зеленую воду. Я провела так добрый час, очарованная бегом волн, но затем качка стала сильнее, ветер дул все яростней, и среди бела дня стало темно от тяжелых туч, грозивших бурей и на берегу, и на море. Начал накрапывать дождь, и я вдруг почувствовала, что очень устала, и спряталась от дождя в каюте. Качка все усиливалась, и было очень утомительно смотреть, как стены моей каюты то взлетают вверх, то падают вниз.

Затем это стало не просто утомительно, а невыносимо, ужасно. Я была уверена, что мне стало бы лучше, если бы я смогла снова выйти на палубу, и я все пыталась вспомнить, как приятно было смотреть на волны и разрезающий их нос судна, но это не помогло. Качка казалась мне отвратительной, а судно я уже просто ненавидела и всем сердцем желала вернуться на добрую твердую землю.

Я открыла дверь и позвала свою горничную, которой следовало бы находиться в каюте напротив, но тут внезапный приступ тошноты заставил меня броситься к тазу для умывания. Горничная так и не появилась, хотя мне было очень плохо, я нуждалась в помощи и чувствовала себя совершенно больной. Особенно резкий рывок судна заставил меня кое-как, шатаясь, добраться до койки, и я без сил рухнула на нее. Все в каюте качалось и подпрыгивало, незакрепленные дорожные сумки и чемоданы скользили по полу, налетая то на одну стену, то на другую. Мне было настолько мерзко, что я даже сама себе помочь не могла. И я, вцепившись в край койки, громко заплакала – мне было страшно, меня ужасно тошнило, и никто не пришел мне на помощь. Затем меня снова вырвало, я упала на подушку, которая самым кошмарным образом подпрыгивала у меня под головой, и через какое-то время уснула.

Когда я проснулась, каюта по-прежнему раскачивалась вовсю, но кто-то уже успел все в ней прибрать и закрепить багаж, так что вещи оставались на своих местах, и маленькая каюта уже не выглядела настолько поглощенной хаосом. В воздухе слабо пахло лилиями, вокруг было чисто, и я огляделась, надеясь увидеть свою горничную, но увидела Селию. Она спокойно сидела в кресле, которое раскачивалось и подпрыгивало вместе с каютой, и улыбалась мне.

– Я так рада, что вам лучше, Беатрис, – сказала она. – Как вы теперь себя чувствуете? Не хотите ли что-нибудь съесть? Или хотя бы выпить немного бульона или чаю?

Я никак не могла вспомнить, где нахожусь и что происходит, и молча покачала головой: при упоминании о еде к горлу снова подступила тошнота.

– Ну, тогда поспите, – велела мне эта незнакомая, странно уверенная в себе Селия. – Сон для вас сейчас самое лучшее, а пока вы будете спать, мы, возможно, успеем добраться до места назначения и снова окажемся в полной безопасности.

Я закрыла глаза; мне было все равно, куда мы там прибудем, так сильно меня тошнило. Потом я снова уснула, а когда проснулась, меня в очередной раз вырвало, и кто-то успел заботливо подать мне тазик, а потом тщательно вымыл мне лицо и руки теплой водой, вытер полотенцем и снова уложил на подушку, не забыв перевернуть ее холодной стороной. Я даже подумала, что рядом со мной моя мама – ведь горничная моя так и не появилась. Лишь ночью, проснувшись, я поняла, что все это время со мной нянчилась Селия.

– Вы что же, так и сидели возле меня? – спросила я.

– Ну да, – сказала она, словно это было совершенно естественно. – Я, правда, порой оставляла вас на несколько минут, чтобы присмотреть за Гарри.

– Ему тоже так плохо? – удивилась я.

– Пожалуй, еще хуже, чем вам, – спокойно ответила Селия. – Ничего, вы оба снова почувствуете себя вполне нормально, как только мы доберемся до Франции.

– И вам не надоело возиться с нами, Селия? Вы ведь, наверное, устали?

Она улыбнулась, и ее нежный голосок донесся до меня словно издали, потому что я уже снова начинала соскальзывать в сон.

– О нет, – сказала она. – Я совсем не устала. Я гораздо крепче, чем может показаться.


Когда я проснулась в следующий раз, ужасная качка почти прекратилась. От слабости у меня звенело в ушах, зато меня больше не тошнило, и я решилась сесть. Я спустила на пол босые ноги и почувствовала, что вся дрожу, но мне, безусловно, было гораздо лучше. Я вышла в коридор и осторожно приблизилась к соседней двери, ведущей в каюту Гарри. Ноги подо мной подгибались, а я даже стул с собой не прихватила для поддержки. Дверь открылась совершенно беззвучно, и я в молчании застыла на пороге.

Селия стояла возле койки, на которой лежал мой Гарри; в одной руке у нее была чашка с бульоном, а второй она поддерживала его за плечи, и он понемножку пил бульон, точно больной младенец. Потом Селия уложила его на подушку и ласково, с бесконечной добротой спросила:

– Ну что, теперь тебе получше?

Гарри благодарно стиснул ее руку:

– Дорогая, ты так добра! Ты такая нежная, милая…

Селия улыбнулась и откинула ему волосы со лба интимным и вполне уверенным жестом.

– Ах, Гарри, какой ты глупый! – сказала она. – Я же твоя жена! Разве я могу не заботиться о тебе, когда тебе так плохо? Я же обещала любить тебя и в радости, и в горести. И мне очень приятно было оказаться вам обоим полезной – и тебе, и нашей милой Беатрис.

Я в немом ужасе смотрела, как Гарри взял руку Селии, которой она только что приглаживала ему волосы, и с нежностью поднес к губам. И Селия, холодная застенчивая Селия, наклонилась и поцеловала его в лоб! Затем она встала и задернула занавески вокруг его постели. А я поспешила отступить обратно в коридор и, бесшумно ступая босыми ногами, ретировалась в свою каюту и закрыла за собой дверь. Эта неожиданная уверенность Селии и ее нежное отношение к Гарри встревожили меня. Я снова ощутила острый укол ревности и боязнь того, что окажусь лишней, что буду совершенно не нужна им обоим во время их медового месяца. Желая вновь обрести мужество и найти хоть какое-то подтверждение собственной красоты и привлекательности, я повернулась к небольшому зеркалу, прикрепленному к стенке каюты. Зрелище было удручающее: лицо мое покрывала болезненная бледность, а кожа была тусклой и желтоватой, как воск.

Нечего было и думать о том, чтобы, снова проявив решительность, войти в каюту Гарри и устроить ему бурную сцену или просто забраться к нему в постель. Если ему так же плохо, как и мне, он не обрадуется ни ссоре, ни страстному примирению.

Пока я одевалась, с лица моего не сходило озадаченное выражение. Впервые, почувствовав себя плохо, мы оказались столь непохожи на самих себя, непохожи на тех, какими были, пока не оторвались от родной земли. Я была поражена тем, как мало у нас с Гарри общего. Вдали от Широкого Дола, вдали от моих навязчивых идей, испытывая слишком сильное недомогание, чтобы быть любовниками, мы оказались совершенно чужими друг другу. Если бы я зашла в его каюту за чем-то другим, а не ради страстной любовной сцены, я бы просто не знала, что ему сказать. Во всяком случае, мне бы и в голову не пришло заказать ему бульон, или покормить его с ложки, как какого-то отвратительного младенца-переростка, или заботливо задернуть занавески, чтобы он мог поспать. Я никогда в жизни не ухаживала за больным человеком; я даже в раннем детстве не играла в куклы; и у меня не было ни малейшей склонности к той разновидности любовных отношений, которая включает нежную, материнскую заботу и всевозможные милые одолжения.

Селия, расцветшая от сознания собственной значимости, и Гарри, откровенно благодарный ей за ее нежные заботы, представляли собой, на мой взгляд, довольно странную пару, но я никак не могла придумать, как можно было бы повлиять на развитие их новых взаимоотношений.

Да мне не так уж и хотелось сейчас – когда я уже стояла на палубе и любовалась восхитительно спокойным небом до самого горизонта – портить для Селии ее краткие мгновения славы. Если ей так нравится нянчиться с Гарри и со мной в такие отвратительные моменты, то в этом я ей не соперница. И если Гарри поцелует ей руку в знак благодарности и скажет спасибо за столь неприятную и тяжелую работу и заботу, то мне от этого хуже не будет. Вскоре от резких порывов ветра щеки мои снова порозовели, а уныло повисшие волосы стали завиваться кудрями, и во мне вновь проснулась надежда. Впереди Франция, впереди долгие дни отдыха, полные легкомысленного веселья. В чужой стране некому будет следить за нами, некому будет нас подслушивать, и обманывать нам придется только наивную, глупую, рабски преданную нам Селию.

Гарри и Селия вскоре тоже поднялись на палубу, и я простила им даже крепко сплетенные руки – особенно когда увидела, как мой некогда сильный и здоровый любовник бессильно прислоняется к Селии, ища поддержки. Гарри был очень бледен, апатичен и сумел улыбнуться, только когда я заверила его, что примерно через час мы уже высадимся на берег. Никакой тревоги я больше не испытывала. Я твердо знала: как только Гарри поправится настолько, что сможет с аппетитом пообедать и вновь почувствовать вкус к жизни, я опять обрету над ним полную власть.

Мы поужинали и переночевали в Шербуре, и утром Гарри чувствовал себя уже вполне хорошо. Я не жаловалась, но позавтракать так и не смогла, поскольку у меня возобновились приступы тошноты, хотя головокружение прошло. Меня затошнило, едва я подняла голову с подушки, потом все утро мне было не по себе. Пока мои спутники с удовольствием завтракали и пили кофе с круассанами, я поспешила выйти на воздух и, устроившись в гостиничном садике, стала смотреть, как грузят в дилижанс наши вещи, заранее побаиваясь долгого пути до Парижа. Мне казалось, что дурнота вернется, как только мы окажемся в тесной, мерно покачивающейся карете, поэтому я с трудом заставила себя поднять голову и улыбнуться Гарри, когда он помогал мне садиться в экипаж.

Мои опасения оправдались: я продолжала плохо себя чувствовать, когда море и запахи корабля остались далеко позади. Проклятье, но недомогание преследовало меня по утрам в течение всего пути в Париж, и в залитом солнцем Париже меня тоже каждое утро тошнило, и Гарри напрасно барабанил в дверь, приглашая меня покататься верхом в bois[16]. То же самое продолжалось и во время нашего путешествия на юг.


И однажды, когда меня в очередной раз утром вырвало, я высунулась в окно, хватая ртом воздух, и с отвращением призналась себе в том, в чем мне признаваться совсем не хотелось. Я была беременна.

Мы находились в трех днях пути от Парижа, в самом сердце центральной, сельскохозяйственной, Франции, и из моего окна открывался чудесный вид на черепичные крыши очаровательного старого городка. Я жадно вдыхала воздух, слишком теплый, пожалуй, для английской осени, и вдруг почувствовала запах выпечки и еще какой-то ужасный запашок вроде чеснока. Разумеется, меня снова вырвало, но одной слюной, потому что желудок мой был пуст.

Из моих припухших глаз брызнули слезы; я чувствовала, как они холодят мне щеки, словно я плачу от горя и совсем обессилела. Хорошенькие крыши из голубой черепицы, высокие старые колокольни, дрожащая голубоватая дымка на горизонте, признак приятной теплой погоды – ничто меня не радовало, ничто не могло меня согреть. Я понимала, что беременна, и мне было очень страшно.

В тот день мы как раз собирались ехать дальше, и остальные уже ждали меня внизу. Я спустилась, но, почувствовав, как к лицу приливает жар и к горлу вновь подступает тошнота, сказала, что кое-что забыла у себя в комнате, и стремглав бросилась наверх, чтобы избежать их удивленно-сочувственных взглядов. И вот сейчас я должна была снова спуститься вниз, сесть в дилижанс и почти весь день провести в нем, покачиваясь и подскакивая на колдобинах разбитых французских дорог и слушая, как Селия вслух читает свой проклятый путеводитель, а Гарри, как всегда, храпит. И некому было протянуть мне руку в минуту страшной беды и отчаяния. И сама я никого не могла попросить: «Помогите! Мне так плохо!»