– Он брыкается! – И милостиво разрешила: – Можешь сама потрогать, если хочешь.

– Ой, правда? – обрадовалась Селия, положив свою нежную ручку на мой вздувшийся живот. Она вся напряглась в предвкушении чего-то необычного, и удивительно нежная улыбка расцвела у нее на устах, когда она почувствовала слабые движения того комочка, что жил во мне.

– Ого! – радостно выдохнула она. – Какая она сильная! – И на лицо ее вдруг набежала тень. А я подумала: до чего же все-таки она глупа! Неужели она до сих пор ни разу не вспомнила о Широком Доле? – А что, если родится мальчик? – спросила она. – Наследник?

Лицо мое по-прежнему было ясным, а улыбка – уверенной. Я была готова к этому вопросу.

– Я знаю, что это девочка, – сказала я. – Я, может, и сказала «он», но я твердо знаю: это девочка. – Я была абсолютно уверена, что говорю неправду и на самом деле я ношу в своем чреве именно наследника Широкого Дола. – Это девочка, – повторила я. – Я обещаю тебе, Селия: будет девочка. Мать всегда знает, кто у нее родится.


Сильный холодный ветер, который всю зиму дул с моря, понемногу улегся; наступила чудесная ранняя весна. Я тосковала по Широкому Долу, точно преступник в ссылке, и лишь с трудом могла уговорить себя, что это время года во Франции поистине прекрасно. Как-то вдруг, совершенно неожиданно, стало очень тепло, даже жарко; позади остались долгие дни ожидания весеннего солнца. Я посмотрела на календарь, и сердце мое радостно подпрыгнуло: я поняла, что, если все будет хорошо и новый наследник родится точно в срок, мы еще успеем вернуться домой, когда в нашем тенистом парке будут цвести дикие нарциссы.

Мадам позаботилась об акушерке, с которой и сама была хорошо знакома; эта акушерка успешно приняла немало родов, и ее часто приглашали для подобных услуг в самые знатные дома. На всякий случай мы узнали также, какого хирурга следует звать в случае непредвиденных осложнений. К своему удивлению, я поняла, что втайне тоскую по спокойным, уверенным и довольно прохладным манерам доктора МакЭндрю; я даже улыбнулась, представив себе, что он сказал бы, узнав, что прелестная мисс Лейси готовится к родам во Франции. Когда старая акушерка стала втирать в мой раздувшийся живот целебные масла, а Селия принялась развешивать над дверью засушенные цветы и травы и посыпать дрова в камине каким-то особым порошком, меня охватило нетерпение, смешанное с отвращением: это уж были настоящие языческие суеверия! Я определенно предпочла бы, чтобы доктор МакЭндрю, глядя на меня своими светлыми честными глазами, прямо сказал мне, трудными будут эти роды или нет. Но его рядом не было, и мне пришлось полагаться на свои представления о крестьянских семьях, где даже у самых глупых женщин всегда было полно детишек, а я была уверена, что уж с моим-то умом я как-нибудь сумею со всем справиться и родить хотя бы одного.

Когда, наконец, пришло мое время, все получилось на удивление легко – по словам акушерки, благодаря тому, что я, девчонка-сорванец, в отличие от благовоспитанных французских барышень с раннего возраста ездила верхом в мужском седле. Я проснулась среди ночи вся мокрая и сказала сонно: «Боже мой, он выходит!» Я больше не прибавила ни слова, не закричала, но Селия все равно услышала меня, даже находясь в соседней комнате. Она тут же вскочила и через несколько секунд оказалась возле меня; затем послала мадам за акушеркой, а сама приготовила колыбель и свивальники, вскипятила воду и села тихонько в моем изголовье, в любую минуту готовая помочь мне.

Это была тяжелая работа вроде перетаскивания тюков сена или выталкивания конной повозки из конюшни. Это было действительно тяжело, но я понимала, что и должна так тяжело работать. Впрочем, особых болей я не чувствовала. Несколько раз я, по-моему, все же вскрикнула, но мой оставшийся вполне трезвым разум тут же напомнил мне, что следует сдерживаться и ни в коем случае не позволять себе произносить вслух ни одного имени.

Селия все время держала меня за руку, и лицо у нее становилось почти таким же белым, как приготовленные для ребенка свивальники, когда я, приподнявшись, почти садилась в постели, сгибаясь над вздувшимся, напряженным животом, мышцы которого буквально вставали дыбом, отчего он становился почти квадратным, как ящик. Я почти видела очертания тела моего сына, моего дорогого малютки, наследника Широкого Дола, который так храбро и уверенно прокладывал себе путь из моего тела на свободу и вот-вот должен был появиться на свет.

– Poussez, madame! – вопила акушерка.

– Poussez! – кричала вдова.

– Они говорят: «тужься», – выдохнула Селия, совершенно обалдевшая от шума, суеты и моих бесконечных физических усилий. У нее был такой вид, что я чуть не рассмеялась, но уже через минуту мне стало не до смеха: мышцы моего живота вновь мощно сократились, и благодаря этой волне мой дорогой мальчик продвинулся еще на дюйм, и акушерка отчаянно закричала:

– Arretez! Arretez![18] – Затем, низко наклонившись, она вытерла краем перепачканного кровью передника нечто, что больше уже не было мною. Я увидела, как глаза Селии наполняются слезами, и услышала слабенький журчащий плач. Мой сын, мой наследник приветствовал этот мир своим первым криком после того, как с последним толчком, извиваясь и суча крошечными ножками, выплыл, наконец, на свободу. Акушерка приняла его и сразу же, точно выброшенную на берег рыбку, положила на мой живот, вдруг снова ставший плоским.

Я восхищенно смотрела в глаза ребенка, такие густо-синие, что даже белки казались голубоватыми, как утреннее небо над Широким Долом. Я коснулась его влажной головки, покрытой темными, но, пожалуй, уже с рыжевато-каштановым отливом волосами – в меня. Я рассмотрела его крохотные пальчики, увенчанные идеальными миниатюрными раковинками розовых ноготков.

– Vous avez une jolie fille[19], – одобрительно сообщила акушерка и занялась пеленками.

Я оторвала взгляд от своего малютки-сына и с некоторым изумлением посмотрела в озабоченное лицо Селии.

– У тебя родилась девочка, – с нежностью и восхищением повторила Селия.

Но мне невыносимо было слышать эти слова ни по-английски, ни по-французски. Этот ребенок, которого я так старательно и долго вынашивала, ради которого целую ночь терпела родовые муки, мог быть только моим сыном, наследником Широкого Дола. Он был концом и триумфом моего грехопадения и мучительной борьбы за место в жизни. Он, мое дорогое дитя, должен был унаследовать Широкий Дол по неоспоримому праву. Это мог быть только сын, мой сын, мой сын!

– Чудесная девочка! – снова с восторгом сказала Селия.

Я так резко повернулась, что ребенок чуть не упал, но Селия оказалась достаточно проворной и подхватила малышку. Девочка пронзительно закричала, а я резко от нее отстранилась и заплакала.

– Забери это маленькое отродье, – с ненавистью сказала я обнимавшей меня Селии; теперь мне было совершенно безразлично, что кто-то может услышать эти слова. – Убери ее от меня, возьми ее себе. Ты же сама дала на это согласие. Ты все время хотела девочку, вот теперь ты ее и получила.


И всю ночь, не испытывая ни малейшего раскаяния, я слушала, как настойчиво и жалобно плачет голодный ребенок, а Селия ходит с ним на руках по комнате, пытаясь его успокоить и баюкая разными песенками. Впрочем, и ее голос в ночи звучал все тоньше и жалобней. Я то задремывала, слушая ее пение, то просыпалась, и каждый раз меня охватывали гнев и горькое разочарование. Всю жизнь мне отказывали в правах на Широкий Дол! Мне, которая больше всех любит эту землю, которая всегда лучше всех ей служила, которая ради этой земли строила заговоры и даже калечила людей! И вот в очередной раз мои мечты не сбылись. Один лишь миг удачи – и я бы на всю жизнь обрела там свое надежное место в качестве матери наследника. Я хранила бы свою тайну глубоко в сердце во имя собственного покоя, а может быть, воспользовалась бы ею ради собственной выгоды или удовольствия, или, возможно, шепотом поведала бы ее однажды своему повзрослевшему сыну – это стало бы ясно лишь со временем. Но я родила не сына, а какую-то жалкую, ничего не значащую девчонку, которую, естественно, вытеснит первый же мальчик, родившийся у Селии; а потом, когда она подрастет, ее выдадут замуж куда-нибудь подальше от Широкого Дола – в точности как теперь собираются поступить и со мной.

Рождение этой девочки означало крушение всех моих планов, и пока что я не находила в себе сил, чтобы справиться с жестоким разочарованием. Я так долго ждала этого разрешения от бремени, я вытерпела столько мук, совершила столько физических усилий и в итоге произвела на свет никому не нужную девочку – да, пилюля оказалась слишком горькой, чтобы я сразу сумела ее проглотить. В своих неясных полуснах я со странным ощущением утраты горевала по своему так и не рожденному сыну, по тому сыну, которого давно уже с гордостью и нежностью представляла себе. А во время своих полупробуждений я с горечью и смятением мысленно обращалась не к Гарри, а к Ральфу и думала: «Теперь и я понесла жестокую утрату, так что не один ты пострадал из-за Широкого Дола. И в этой борьбе ты потерял ноги, а я – сына». В этих мысленных разговорах с Ральфом я обретала некое утешение – ведь только он один способен был бы понять ту душевную боль, которая меня теперь терзала.

Но потом в мои полусны являлся некий ужасный всадник на огромном черном жеребце, и я с криком садилась в постели, не успевая толком проснуться.

На этот раз, когда я снова проснулась от собственного крика, уже наступило солнечное утро. Из-за закрытой двери доносились звуки и запахи готовящегося завтрака, и мне вдруг страшно захотелось съесть горячий круассан и выпить крепкого черного кофе, который, я надеялась, принесут мне мадам или Селия. У меня болело все тело, а внизу живота было такое ощущение, словно меня туда ударил копытом жеребец, и я чувствовала себя такой же усталой, как после целого дня охоты. Но живот мой опять стал плоским, хотя и выглядел белым и дряблым, как молочный пудинг. Ничего, я постараюсь как можно быстрее от этого избавиться! – подумала я и, задрав ночную сорочку, осмотрела свои бедра и колени, которые несколько месяцев кряду скрывались от меня за вздымавшимся горой животом. Затем я самым искренним образом поблагодарила наших древних богов за то, что мой пупок вновь стал прежним, лишь чуть-чуть выступающим, и больше не торчит, похожий на вход в кротовую нору, как в последние месяцы беременности.

Окутанная приятным настроением в связи с возвращением к прежней форме, я приветливо улыбнулась вошедшей Селии, которая принесла мне поднос с завтраком. Кто-то нарвал мне в саду букетик белых фиалок; их прохладный влажный аромат вызвал в моем сердце пронзительную тоску, напомнив о лесах Широкого Дола, где у корней деревьев были россыпи таких фиалок, белых и голубых, похожие на маленькие чистые озерца. Вместе с ароматом фиалок комнату наполнил также чудесный запах крепкого кофе, который всегда варила мадам, и на подносе были и золотистые круассаны, и мягкое несоленое масло. В общем, я была так голодна, словно целый год постилась.

– Замечательно! – воскликнула я и, поставив поднос на колени, налила в чашку черный как деготь кофе и набросилась на круассаны. Только когда я отполировала тарелку, облизав указательный палец и подобрав с его помощью каждую хрустящую крошечку, я, наконец, обратила внимание на то, какой бледной и усталой выглядит Селия.

– Ты нездорова? – с некоторым удивлением спросила я.

– Я просто устала, – тихо ответила она, но в ее голосе чувствовалась некая еще не знакомая мне, скрытая сила. – Малышка всю ночь плакала. Она голодная, но не берет ни пустышку, ни соску. И козье молоко пить не желает. А у той кормилицы, которую нам обещали, внезапно пропало молоко. Мадам сегодня с самого утра пытается найти другую кормилицу. Но девочка, боюсь, ждать не может: ребенок должен кушать вовремя.

Я откинулась на подушки, глядя на Селию из-под длинных ресниц с непроницаемым выражением лица.

– По-моему, тебе следовало бы самой ее покормить, – ровным тоном сказала Селия. – И делать это, пока мы не найдем кормилицу. Извини, но, боюсь, у тебя просто нет выбора.

– Но я надеялась, что мне не придется этого делать. – Я старательно притворялась, будто колеблюсь, испытывая на прочность эту новую, странно решительную Селию. – Я полагала, что ради самой девочки и ради всех нас мне лучше пореже видеть ее, особенно в первые дни, пока я еще весьма слаба и пребываю в несколько расстроенных чувствах. – Я позволила своему голосу чуть дрогнуть и впилась взглядом с Селию, ожидая ее ответной реакции.

– Ах, Беатрис, мне так жаль, что я заговорила об этом, – смутилась она. – Я была не права, думая только о малышке. Конечно же, я тебя понимаю; я понимаю, что тебе лучше не видеть ее, пока ты немного не привыкнешь… к тому, о чем мы договорились. Я просто не выдержала ее плача, и моя тревога за нее оказалась сильнее другой, более глубокой, тревоги за тебя. Пожалуйста, дорогая, прости меня!