– Ах, да, – сказал Гарри, не отрывая глаз от очаровательно разрумянившегося личика Селии.

– Ты сам позовешь носильщиков? – спросила я, стараясь все же быть вежливой.

– Да-да, конечно, – сказал Гарри, не двигаясь с места.

– Селия, наверное, хочет теперь поздороваться с мамой и показать ей внучку, – нашлась я, и Селия тут же с виноватым видом поспешила к сходням с девочкой на руках.

– Погоди, – нетерпеливо остановила ее я и, подозвав кормилицу, велела ей взять ребенка, а сама поправила на Селии капор и шаль, сунула ей в руки ридикюль и следом за ними сошла на берег, замыкая эту весьма достойную процессию.

Мама вела себя столь же нелепо, как и Гарри. Ни на Селию, ни на меня она почти не обратила внимания, зато сразу протянула руки к девочке, буквально не сводя глаз с ее хорошенького маленького личика, обрамленного сборками чепчика.

– Какое прелестное, изысканное дитя! – с наслаждением проворковала мама. – Здравствуйте, мисс Джулия. Добро пожаловать домой! Наконец-то!

Мы с Селией понимающе переглянулись. Селия, может, и была помешана на младенцах, но ей в последнее время здорово досталось; она почти каждую ночь глаз не смыкала, укачивая малышку. И теперь мы обе уважительно помалкивали, мама ворковала, а девочка отвечала ей довольным лепетом. Затем мама принялась изучать ее крошечные, идеальной формы пальчики и любовно поглаживать ее ножонки в атласных пинетках. Лишь через некоторое время она, наконец, подняла голову и приветствовала нас с Селией теплой улыбкой.

– Ах, мои дорогие, как же мне приятно видеть вас обеих! У меня просто слов не хватает, чтобы выразить свою радость! – Пока она все это произносила, глаза ее, несколько затуманенные нежностью, обращенной к малютке, прояснились, и я заметила, как в их светлой голубизне промелькнула некая тень. Мать перевела взгляд с открытого, как чашечка цветка, лица Селии на меня и быстро, остро, подозрительно посмотрела прямо в мои прекрасные лживые глаза.

И я вдруг испытала некий суеверный страх. Мне показалось, что она все поняла, что она настороже. Ведь ей был прекрасно знаком этот сладковатый родильный запах, а у меня все еще продолжалось небольшое кровотечение, хоть я и держала это в секрете, и сейчас мне стало страшно, что она это почует. Она, разумеется, ничего не могла знать наверняка, но все же смотрела на меня так упорно, что я вдруг чувствовала себя полураздетой; она, казалось, отмечала про себя новые очертания моей чуть пополневшей шеи, моих грудей и плеч. Она словно видела, что мои груди под платьем перетянуты плотной тканью. Словно чуяла – хотя я постоянно и весьма тщательно мылась – сладкий запах молока, все еще выступавшего из моих сосков. Она посмотрела мне в глаза… и все поняла. Клянусь, этого краткого обмена безмолвными взглядами было достаточно, чтобы она все поняла! Она увидела во мне женщину, которая испытала все женские страдания и наслаждения; которая, как и она, подарила жизнь ребенку; которая, как и она, познала и ту боль, и те адские усилия, и то победоносное чувство, которые неизменно связаны с приходом в наш равнодушный мир нового крошечного существа. Затем моя мать столь же пристально посмотрела на Селию и увидела перед собой девушку, хорошенькую, невинную, совершенно не переменившуюся с тех пор, как она была застенчивой невестой. И столь же неизменно добродетельную.

Я чувствовала, что мать все поняла, но принимать это ее разум не желает. Она просто не может заставить свой скованный условностями, испуганный умишко понять то, о чем ее инстинкты говорят ей столь же громко и внятно, как звон колокола. Она не могла не заметить моей новой, женской полноты и напряженной, девической худобы Селии. Она почувствовала исходивший от меня запах материнского молока; ее собственное материнство подсказывало ей, что перед ней недавно родившая женщина, женщина, принимавшая участие в создании новой жизни. Но она перевела взгляд на Селию и сказала:

– Как ты, должно быть, устала, моя дорогая! Пережить такое долгое путешествие после родов! Садись скорей, и поедем домой. – И Селия получила ее поцелуй и место с нею рядом в карете.

Затем моя мать снова повернулась ко мне.

– Беатрис, родная моя, здравствуй! – И я увидела, что тот страх и те невысказанные подозрения совершенно исчезли из ее глаз. Моя мать была слишком слаба и слишком труслива, чтобы принять нечто столь неприятное; она всегда гнала от себя тайные ужасы жизни. – Добро пожаловать домой! – И она сжала мое плодовитое тело в объятиях и поцеловала меня. – Я так рада снова тебя видеть! А выглядишь ты просто чудесно.

Вскоре к нам присоединился Гарри; мы с ним погрузили ослабевшую дуреху-кормилицу в карету и стали смотреть, как наш багаж и слуг размещают во втором экипаже.

– Как хорошо ты со всем справилась, Беатрис, – с благодарностью сказал Гарри. – Если бы я знал, когда уезжал от вас… Я бы, конечно, и вовсе не решился уехать, если б не был уверен, что ты в любом случае сумеешь со всем справиться.

Он взял мою руку и поцеловал ее, но это был холодный поцелуй благодарного брата, а не та нежная ласка, которую он подарил Селии. Я внимательно на него посмотрела, пытаясь понять, почему его отношение ко мне так переменилось.

– Ты же знаешь, Гарри, я готова сделать все что угодно, лишь бы доставить тебе удовольствие, – сказала я, и это прозвучало весьма двусмысленно, поскольку страсть к нему во мне еще не остыла.

– О да, я знаю. – До чего же спокойным тоном он это сказал! – Но для любого мужчины забота о его ребенке, о его родном малыше – это нечто особенное и самое ценное.

И тут я улыбнулась. Мне все стало ясно. Гарри, как и Селия, просто помешан на детях. Для них это будет весьма сложный период, но в итоге они это «помешательство» перерастут. Кроме того, я очень сомневалась, что у Гарри страстная любовь к дочке продлится существенно дольше нашей поездки в карете, где он будет находиться вместе с верещащим голодным младенцем, уставшим от путешествия, не-опытной матерью и кормилицей-иностранкой.

Но я ошиблась.

Во-первых, путь домой занял невероятно много времени. Гарри и Селия в своей неуемной заботе о ребенке сочли, что утомленной долгим путешествием девочке будет более полезна прогулка на свежем воздухе, и в итоге карета несколько часов со скоростью пешехода тряслась по дороге за ними следом, а я одна быстрым шагом ушла вперед. Мама, совершенно невозмутимая, продолжала сидеть в карете.

Несмотря на то что Гарри начинал все сильней раздражать меня, я совершенно перестала на кого бы то ни было сердиться, шагая по дорогам Широкого Дола, где с огромных каштанов на голову мне сыпались алые и белые лепестки, опадавшие с больших, похожих на свечи цветов. Трава вокруг росла такая зеленая, такая сверкающая, что заставляла мечтать о дожде, создавшем столь удивительный оттенок. Каждый куст в изгороди сиял свежей зеленью, у каждого дерева северная сторона ствола поросла влажным темно-зеленым мхом или серым плотным лишайником. Земля, пропитанная вешними водами, почти напоминала болото. Повсюду зеленые изгороди покрывались цветами – бледно-розовыми шиповника и бело-желтыми смородины. Возле тех коттеджей, что побогаче, на грядках зеленела овощная ботва, а садовые дорожки были окаймлены ранними цветами, отчего даже самые маленькие домики выглядели веселыми и нарядными. И везде – на траве, вдоль дорожек, на зеленых изгородях и даже на стенах домов – были цветы; они вылезали из каждой трещины и расселины и вызывали в душе такую радость, что ей невозможно было сопротивляться.

Да, нам с Гарри нужно было о многом поговорить. Ни один мужчина не мог подойти к другой женщине, сделав вид, что не замечает меня, и потом не пожалеть об этом! Однако в течение нашего долгого утомительного пути домой я поняла – и это чувство не покидало меня потом до конца лета, – что важнее всего то, что я вернулась домой, в Широкий Дол, а Гарри, как наименее важная причина моего возвращения, может и подождать, пока я не встречусь со своей землей.

Я чувствовала, что действительно вернулась домой! Клянусь, я не пропустила ни одного дома, я стучалась в каждую дверь, и она тут же распахивалась настежь, и я с улыбкой принимала поднесенную мне чашку молока или эля. Не было ни одной семьи, где я не спросила бы о детях, не поговорила бы – прежде всего с мужчинами, конечно, – о доходах. Я не прошла мимо ни одного стога сена, ни одного распаханного поля с влажной плодородной землей и молодыми всходами. Даже чайки, кружившие над полями, наверняка замечали меньше меня. Теперь каждое утро моя лошадь ждала меня у крыльца, и если Гарри приходилось вставать рано из-за проснувшегося младенца, то сама я поднималась ни свет ни заря и уезжала из дома, чтобы бродить, бродить по всей округе, точно курица-несушка, думающая, где лучше отложить яйцо.

Я по-прежнему очень любила эту землю – и теперь, пожалуй, бесконечно сильнее, побывав в других краях, повидав страдающие от нехватки влаги поля Франции и растущие на этих полях бесконечные ряды уродливых виноградных лоз. Я с любовью и наслаждением осматривала каждый акр нашей легкой, плодородной почвы – и довольно сложные для возделывания поля, расположенные на склонах холмов, и заросшие густой травой, нераспаханные низины. Каждый день я верхом объезжала все поместье, пока не обшарила каждый его уголок, как сипуха во время охоты, пока заново не отметила все его границы, словно накануне молебственных дней[20].

Мама, конечно, была этим недовольна; ей не нравилось, что я повсюду езжу одна, даже без грума. Но я обрела неожиданную поддержку в лице нашей счастливой пары – Гарри и Селии.

– Да пусть она ездит, мама! – весело воскликнул Гарри. – Наша Беатрис просто объезжает границы своих владений, ведь ее так долго здесь не было. Пусть ездит. Уверен, ничего плохого с ней не случится.

– Действительно, – нежным голоском поддержала его Селия. – Беатрис заслуживает отдыха и каких-то развлечений после всего того, что она сделала.

И оба улыбнулись мне – глупыми нежными улыбками любящих родителей, воркующих над своим чадом. Я, разумеется, тоже благодарно им улыбнулась и тут же улетучилась из дома. Каждый шаг по знакомым тропинкам, каждое знакомое дерево в лесу давали мне ощущение того, что поместье снова прочно в моих руках, и я, не зная ни дня отдыха, продолжала его обследовать.

Арендаторы и жители деревни приветствовали мое возвращение так, словно я была пропавшим принцем Стюартом[21]. Все эти люди вполне нормально уживались с Гарри, понимая, что он хозяин поместья, но деловые вопросы предпочитали решать со мной; кроме того, я всегда знала, хотя никто мне специально об этом не рассказывал, кто на ком женат, кто собирает приданое, а кто и вовсе не намерен жениться, пока не выплатит долг. Со мной было гораздо легче разговаривать, потому что мне почти ничего не нужно было объяснять, тогда как Гарри со своей неуклюжей благожелательностью часто смущал их своими вопросами, хотя в некоторых случаях ему было бы лучше помолчать, и своими предложениями помочь, которые из его уст воспринимались как благотворительность.

Крестьяне, застенчиво ухмыляясь, рассказывали мне, что старый Джейкоб Купер заново покрыл тростником крышу своего коттеджа, и я без слов понимала, что тростник он наверняка нарезал на берегу нашей Фенни и ни гроша за это не заплатил. А когда я услышала, что год выдался на редкость неудачный и для фазанов, и для зайцев, и даже для кроликов, я опять же без слов поняла, что они, воспользовавшись моим отсутствием, и силки в нашем лесу ставили, и, возможно, даже с собаками там охотились. Я улыбалась, но довольно мрачно. Гарри никогда бы ничего подобного не заметил, потому что никогда не считал крестьян такими же людьми, как он сам. Он замечал, как ему кто-то поклонился, теребя свисающий на лоб чуб, зато никогда не замечал на лице своего «подданного» ироничной усмешки. Я же замечала и поклон, и усмешку, и они это прекрасно знали. Им также хорошо было известно, что если в моих глазах сверкают искры – это предупреждение каждому: не переходить определенной черты. Короче говоря, всем было ясно, кто в каком положении тут находится. Как было ясно и то, что я снова дома и снова взяла в свои руки управление и поместьем, и людьми, и каждым зеленеющим ростком. И мне казалось – я чувствовала это во время каждой из моих долгих ежедневных поездок по поместью, – что и людям, и земле, и даже зеленым росткам в полях стало гораздо лучше после того, как я сюда вернулась.

Съездила я и на берег Фенни, чтобы посмотреть на бывший заливной луг, превратившийся в болото, где в развалинах старой мельницы теперь цвел желтый аир. Моя лошадь проваливалась в воду по колено, когда я подъехала к останкам того строения, где одна юная девушка некогда лежала в объятиях своего столь же юного дружка и говорила с ним о любви. Было ясно, что никогда уж больше старая мельница не будет служить пристанищем для влюбленных, и мне казалось, что все это происходило очень давно и вовсе не со мной, а может, просто приснилось мне. Разве я могла быть той, кого Ральф так любил, с кем предавался страсти, катаясь по земле? Той, кому он мог приказывать? Той, с кем он строил заговор, ради кого рисковал собственной жизнью? Та Беатрис была прелестной девочкой. А я теперь стала взрослой женщиной, которая не боится ничего – ни прошлого, ни будущего. И я без особых эмоций смотрела на разрушенный амбар и на бывший заливной луг и была даже рада, что никакой особой боли не чувствую. В том уголке моей души, где раньше прятались сожаления и страх, теперь ощущалась лишь некая легкая отстраненность. Если Ральф выжил – даже если он выжил, даже если он возглавил банду мятежников, – сейчас он далеко отсюда. И наверняка почти забыл те наши чудесные полудни среди холмов и на старой мельнице, как все это теперь почти забыла и я.