Филиппа Грегори - Широкий Дол

Я повернула лошадь в сторону дома и рысцой поехала через пронизанный солнцем лес. Прошлое осталось далеко позади, а река Фенни продолжала течь и нести свои воды к морю. И мне теперь следовало хорошенько обдумать свое будущее.

Начала я с выделенного мне западного крыла дома. Все работы строители как раз завершили, и я могла переселяться туда. На чердаке у нас стояла очаровательная старая мебель, немного, впрочем, тяжеловатая; ее сослали туда из комнаты Гарри перед его возвращением из школы, когда маме вздумалось полностью обновить у него обстановку, создав нечто вроде пагоды в псевдокитайском стиле. Я велела снести эту мебель вниз и заново отполировать, и вскоре она засверкала глубоким блеском якобитского[22] ореха. Мебель казалась узловатой из-за огромного количества резьбы («Она такая безобразная!» – мягко изумилась Селия), и каждый предмет был таким тяжелым, что слуги тащили его вшестером, обливаясь потом; но это была мебель моего детства, и я находила, что без такой мебели комната кажется какой-то неосновательной, иллюзорной. Огромную кровать с четырьмя резными столбиками, толстыми, как тополиные стволы, и резной «крышей» я тоже велела снести вниз и поставить в моей новой спальне.

Теперь окна моих комнат находились с той стороны дома, откуда был хорошо виден наш сад и розарий, а также выгон и лес, за которым вздымались округлые волны холмов. У окна я поставила старинный резной сундук, а в соседней гардеробной – огромный тяжелый пресс для платьев.

Как только помещение на чердаке освободили от громоздкой старой мебели, я, рыская там, нашла немало полезных вещей, ранее принадлежавших моему отцу. Как это обычно и бывает, слуги свалили все это в общую кучу: седла, хлысты, рединготы, кнутовища и плети. Отец мой, шорник-любитель, в свободное время частенько занимался изготовлением конской упряжи, так что после него остались и верстак для подобной работы, и деревянная лошадь-манекен. И я подыскала для этой лошади подходящее местечко в небольшой комнатке на самом верху, где она теперь и стояла, всеми, кроме меня, забытая. Какой-то каприз, а может, просто уважение к покойному отцу не позволили мне выбросить ни лошадь, ни те нелепые седла и кнуты, которые он пытался довести до ума. Мало того, я поставила верстак и лошадь посреди комнаты и сама принялась учиться тому мастерству, которое так легко ему удавалось. Я проводила там долгие часы, аккуратно прошивая кожу крученой нитью, и на ладонях моих краснели царапины от толстой иглы, но душа моя, как ни странно, обретала полный покой.

Внизу я нашла старый отцовский стол, за которым он принимал арендную плату; этот стол был, по-моему, таким же огромным и древним, как знаменитый круглый стол короля Артура. Его можно было вращать, поворачивая к себе тем или иным ящичком, снабженным табличкой с определенной буквой алфавита; здесь хранились документы арендаторов. У стола я поставила большое резное кресло, в котором обычно сидел сквайр, а рядом поместила сундук для денег, куда каждый месяц или квартал складывала полученную ренту и откуда каждую неделю, а то и каждый день, выплачивала людям жалованье. Теперь это был мой рабочий кабинет, самое сердце деловой и финансовой активности Широкого Дола; ключи от кабинета я всегда держала при себе. Мне привезли из Чичестера мольберт, и я заказала художнику детальную масштабную карту нашего поместья, чтобы, наконец, мне были ясны и четко оформлены все его границы и не нужно было без конца о них спорить. Я также похитила из библиотеки старый письменный стол отца – тот самый, с разными отделениями, ящиками и двумя тайниками, – и поставила его в кабинете у окна. Теперь, работая, я могла порой оторваться от счетов и посмотреть на кусты роз, на выгон, на зеленый лес, на солнце, которое садится за холмы, улыбаясь хлебным полям и благополучию Широкого Дола.

Меньшую из нижних комнат западного крыла я оказалась не в силах спасти от маниакальной любви мамы к пастельным тонам и золоту, и там получилась «в высшей степени приличная» дамская гостиная. Мама сама убрала ее для меня; на пол она положила ковер бледных тонов, обставила комнату мебелью на длинных и тонких ножках, а на окна повесила хорошенькие вышитые шторы. Я старалась мило улыбаться, благодарила ее, но скрывала за этой улыбкой гримасу отвращения: мне совершенно не нравилось безвкусное убранство моей нынешней гостиной. Впрочем, гораздо важнее было то, что я могла сидеть там одна хоть весь вечер, и все очень быстро к этому привыкли; а в своем кабинете я и вовсе проводила почти каждое утро, а то и целый день.

И в этом отношении мне очень помог «наш ангелочек» Джулия. Даже мама была согласна с тем, что я вряд ли смогу работать – например, заниматься счетами или писать деловые письма, – в тех же комнатах, где громко воркует или плачет младенец. А поскольку Гарри и Селия и днем, и вечером приносили девочку в гостиную, мне ничего не стоило извиниться и уйти, сославшись на работу, чтобы не присутствовать при очередном любовании «нашим маленьким сокровищем».

К сожалению, я и сама не могла не восхищаться этим ребенком. Малышка и правда была очаровательна. Глаза у нее так и остались темно-синими, а каштановые волосы, мягкие, как шелк, на ощупь были похожи на мех новорожденного щеночка. На солнце в них легко можно было заметить тот же медный отблеск, что и в моей шевелюре, а когда девочка достаточно окрепла и стала вставать в колыбельке, локоны, покрывавшие ее тепленькую головку, стали еще больше похожи на мои.

Селия каждый день выносила ее на залитую солнцем террасу, если, конечно, было достаточно тепло, и я через открытое окно кабинета слышала, как малышка воркует и смеется под неумолчное гудение пчел и любовное гульканье лесных голубей. Когда я застревала над какой-нибудь фразой, сочиняя очередное деловое письмо, или никак не могла добиться, чтобы выстроившиеся в столбик цифры давали один и тот же результат несколько раз подряд, я выглядывала в окно и смотрела, как Джулия брыкается своими ножонками или машет ручками, пытаясь поймать солнышко или кружевную тень от большого круглого зонта, раскрытого над нею.

Однажды она ворковала как-то особенно громко и весело, и я чуть не рассмеялась вслух, слушая этот страстный лепет. До чего же она была похожа на меня! Она с той же радостью, что и я, воспринимала этот солнечный свет, этот теплый ветерок, ласкающий кожу, эту землю. Во всем доме среди всей массы людей, топтавших землю Широкого Дола, точно обыкновенные доски пола, похоже, лишь я и моя дочь – а может, дочь Селии? – чувствовали очарование этого места. Только я и мой ребенок, который, правда, был еще слишком мал, чтобы говорить и что-то понимать. Как-то раз, глядя на Джулию и слушая ее лепет, я заметила, что она уронила на пол свою игрушку, изрядно обсосанного кролика из овечьей шерсти, и довольное воркование тут же смолкло, сменившись недовольными воплями и даже жалобным плачем. Я, не раздумывая, распахнула высокое окно, перелезла через подоконник и оказалась рядом с девочкой на террасе.

Я подняла игрушку и положила ее в колыбельку, но Джулия не обратила на нее ни малейшего внимания и с сияющей улыбкой воззрилась на меня, энергично топая ножками и протягивая ко мне ручонки. Она так радостно и громко ворковала, что я даже засмеялась негромко. Малышка была просто неотразима. Ничего удивительного, что она весь дом сводила с ума своей улыбкой. Она стала таким же домашним тираном, какой, наверное, была и я в детстве. Да, мы были очень, очень похожи!

Я с улыбкой наклонилась к девочке и ласково коснулась пальцем ее нежной щечки, собираясь уже вернуться к себе в кабинет, но она ловко поймала мой палец, крепко в него вцепилась и решительно потянула в свой улыбающийся беззубый рот. Маленькие десны плотно сомкнулись, щечки втянулись, и она принялась деятельно сосать палец; у нее даже глазенки поголубели от удовольствия. Я снова тихонько засмеялась: да этот ребенок – такой же сластолюбец, как и я! Она, как и я, стремится брать удовольствия полной охапкой и делает это весьма решительно. Я попыталась отнять палец, но она его не отпустила и буквально повисла на нем, даже чуточку приподнявшись в воздух, и я сжалилась: взяла ее на руки и крепко прижала к себе.

Как же чудесно от нее пахло! Это был нежный запах чистого теплого детского тела, и душистого мыла, и теплого молока – этот сладкий запах всегда окутывает маленьких детей, потому что они питаются в основном молоком. А еще от нее пахло тщательно выстиранным бельем и чистейшей шерстью. Я поудобней пристроила на плече маленькую головку Джулии и слегка покачала девочку. Она снова радостно заворковала, так что мне стало щекотно в ухе, и я слегка повернулась и ткнулась носом в теплую складочку на ее пухлой шейке. И тут она вдруг прямо-таки впилась в мой подбородок, словно маленький вампир, и принялась шумно, с явным удовлетворением, сосать.

Я громко рассмеялась. И, пританцовывая, чтобы доставить ей удовольствие, с улыбкой на лице повернулась лицом к дому. И сразу заметила, что за окном гостиной кто-то стоит, наблюдая за мною. Приглядевшись, я поняла, что это Селия. Она стояла совершенно неподвижно, и лицо ее было белым, как мрамор.

Я же, напротив, разрумянилась от смеха и любви к этому очаровательному крошечному существу. Впрочем, стоило мне встретиться с глазами Селии, и улыбка умерла у меня на губах; мне сразу стало неловко, я почувствовала себя виноватой – как если бы она поймала меня на том, что я роюсь в ее комоде или читаю ее письма. Потом Селия в окне исчезла и через пару секунд выбежала на террасу.

Руки у нее дрожали, но лицо было спокойным, а движения – быстрыми и решительными. Она подошла ко мне и, не говоря ни слова, аккуратно отняла ребенка от моей теплой шеи с таким видом, словно снимала с меня шарф.

– Я вынесла сюда Джулию, чтобы она здесь спала, – ровным тоном сказала она и, повернувшись ко мне спиной, уложила девочку в колыбель. Та протестующе заплакала, но Селия и не подумала снова брать ее на руки. Она заботливо, как настоящая нянька, подоткнула одеяльце, выпрямилась и строго заметила: – Я бы не хотела, чтобы девочку беспокоили, когда ей полагается спать.

Я чувствовала себя как мальчишка, пойманный на краже чужих яблок.

– Да, конечно, – сказала я даже с некоторым подобострастием. – Она просто уронила игрушку и заплакала, вот я и вылезла в окно, чтобы поднять кролика и вернуть его ей.

– Это у нее такая игра. Она весь день этим развлекаться готова, – сказала Селия. – А у тебя, я полагаю, и без этого дел хватает.

Итак, меня окончательно отставили в сторону. Маленькая неприметная Селия вдруг почувствовала свою власть и благодаря своему поистине материнскому отношению к девочке сумела самым решительным образом «уволить» меня, точно ненадежную служанку.

– Да, дел у меня, разумеется, много, – сказала я, улыбаясь, как полная идиотка. – Очень много. – Я резко повернулась, подошла к открытому окну своего кабинета и снова перелезла через подоконник, возле которого меня ждал письменный стол, заваленный бумагами. И все это время я чувствовала спиной взгляд Селии. И в этом взгляде не было ни капли приязни.

Наверное, мне следовало извлечь из этого случая некий урок. Однако меня тянуло к Джулии. Не очень сильно, но тянуло. Хотя страстной материнской любви я не испытывала. Иной раз, услышав ночью плач девочки, я еще крепче засыпала, чувствуя глубокое удовлетворение при мысли, что мне не нужно вставать и проверять, в чем там дело. Когда малышка весь день вела себя беспокойно, а Селии приходилось пропускать и ужин, и чай, оставаясь в детской, у меня тоже не возникало инстинктивного желания побыть с ребенком. Но иногда, заслышав воркование Джулии – особенно в теплые дни, когда мне из окна было видно, как мелькают в воздухе ее крепенькие босые ножки, – я выскальзывала на террасу, точно любовник на тайном свидании, нежно ей улыбалась и щекотала ее пухлые маленькие ладошки и ступни.

Я научилась осторожности, и Селия больше ни разу не заставала меня врасплох. Но однажды, когда она и Гарри уехали в Чичестер покупать для детской новые занавески, а мама из-за жары плохо себя чувствовала и лежала в постели, я добрых полчаса с удовольствием играла с девочкой «в прятки», прячась за кружевным пологом и появляясь, словно по волшебству, то с одной стороны колыбели, то с другой, и она так развеселилась, что прямо-таки задыхалась от смеха.

Как я и предполагала, мне эта игра надоела гораздо раньше, чем Джулии. Кроме того, мне еще нужно было съездить в деревню и переговорить с кузнецом. Но, когда я наклонилась, чтобы поцеловать ее на прощанье, она буквально вцепилась мне в лицо и не хотела отпускать. А когда я все-таки отошла от нее, она устроила такой рев, что нянька пулей вылетела из дома, чтобы посмотреть, что случилось.