Я притихла и внимательно слушала. Даже моя лошадка, даже огромные тяжеловозы замерли, словно тоже прислушивались к тому, как мой отец своими тихими смертоносными словами рвет в клочки надежный и безопасный мир моего детства.

– Да, – говорил он, – Беатрис – хорошая девочка и в земле понимает не хуже иного управляющего, хоть и совсем еще малышка. И все-таки она когда-нибудь выйдет замуж за какого-нибудь приличного человека и уедет отсюда в чужие края, а мое место займет молодой Гарри. Надеюсь, и учеба эта ему тогда очень даже пригодится.

Джайлс кивнул, и оба помолчали. Это было такое долгое, полное тайного смысла, деревенское молчание, прерываемое лишь весенним пением птиц. Да и некуда им было спешить этим бесконечным, словно безвременным, полуднем, так неожиданно отметившим конец моего детства. Казалось, мой отец уже сказал все, что должен был сказать, и больше ему нечего было к этому прибавить. А Джайлс словно и вовсе ни о чем не думал, а потому ничего и не говорил, а просто смотрел в пространство. Ну, а я молчала, потому что не умела словами выразить ту боль, что терзала мою душу. Всего на несколько мгновений передвинули свои стрелки жестокие часы судьбы, но все мои представления о мире взрослых уже разлетелись вдребезги. Итак, землю всегда забирает себе драгоценный старший сын семейства, а остальные, особенно девочки, могут отправляться куда угодно. Хорошо еще, если отыщется мужчина, который возьмет за себя такую девушку. Значит, и моя жизнь в Широком Доле – это отнюдь не исключительная привилегия. Значит, отъезд Гарри – это вовсе не ссылка, а меня оставили дома просто потому, что я, девочка, не стою того, чтобы тратить деньги на мое образование!

Обучение Гарри в привилегированной школе отнюдь не означало, что к жизни в Широком Доле он больше не вернется; это была необходимая подготовка к дальнейшей его жизни здесь в качестве будущего хозяина поместья. Пока я наслаждалась этим простором и своей свободой единственного оставшегося дома ребенка, Гарри подрастал и получал хорошее образование, и вскоре он должен был вернуться и прогнать меня из родного дома. Значит, папа больше всех на свете любит вовсе не меня! Нет, не меня! Не меня!

Я глубоко, со всхлипом, вздохнула, но тихо-тихо, чтобы никто не услышал. И посмотрела на отца с какой-то новой, непривычной прозорливостью. Он, может, и любит меня всем сердцем, думала я, но все же не настолько, чтобы отдать мне Широкий Дол. Он, может, и желает мне самого лучшего, но, с его точки зрения, самое лучшее – это подыскать мне подходящего мужа и навсегда сослать меня из того единственного места на свете, которое я только и могу считать своим домом. Насчет будущего Гарри у него, возможно, имеются самые грандиозные планы, но обо мне-то он совершенно забыл! Как это он – и забыл обо мне?

В общем, тот теплый весенний день и стал концом моего детства; тот день, когда мы с отцом остановились на одной из дорожек близ нашей деревни, ведя в поводу двух огромных тяжеловозов, и отец завел с Джайлсом, белым как мел и смотревшим в никуда пустыми глазами, разговор о наследнике. В те минуты меня и покинула абсолютная уверенность в том, что я и есть хозяйка той земли, которую люблю всем сердцем, и больше я подобной уверенности – во всяком случае, в полной мере, – уже никогда не испытывала. Я расставалась с детством, охваченная душевной болью, исполненная гнева и всевозможных бунтарских мыслей. Я вступала во взрослую жизнь, чувствуя горький привкус во рту и испытывая пока что довольно бесформенную решимость ни за что и никуда не уезжать из Широкого Дола. Это мой родной дом, думала я, и я никогда его не покину! Я не сдамся, не подчинюсь судьбе, не уступлю свое законное место старшему брату! А если правила этого мира таковы, что девушки обязаны уезжать из отчего дома, значит, этому миру придется перемениться! Я же не переменюсь никогда.

* * *

– Тебе придется поторопиться и поскорее привести себя в порядок и переодеться, – сказала мне мама, и по голосу ее я вновь почувствовала, что она, как и всегда, мной недовольна. Она брезгливо приподняла подол своего зеленого шелкового платья, чтобы не испачкать его и не намочить в лужах, которыми покрыт был конюшенный двор. Однако она все же вышла к нам, когда мы с отцом с грохотом влетели в ворота. У мамы вечно был такой вид, словно она самым невинным образом противопоставляет себя мне и отцу. Благодаря ей я очень рано поняла, что вовсе не обязательно спорить или горячо отстаивать свои убеждения, чтобы противостоять кому-то или чему-то. Можно просто отвернуться от того или иного человека, отвернуться от тех идей, которые он пропагандирует, и от того, чем он с таким восторгом занимается, отвернуться от его любви. Не выйди она замуж за папу, она, возможно, стала бы женщиной более прямодушной, более великодушной и доброй. Но под воздействием брака с ним ощущение собственного предназначения в ней как бы скисло и превратилось в безысходную тоску. Те отношения, которым следовало бы быть прямыми и честными, превратились в вечное невысказанное противостояние.

– Пожалуйста, поторопись, Беатрис, – с некоторым нажимом повторила она, – и непременно надень свое бледно-розовое шелковое платье. – Я соскользнула с седла и бросила поводья одному из конюхов. – Сегодня у нас к обеду особый гость, – пояснила мама. – Директор той школы, где учится Гарри.

Отец тут же обернулся и удивленно на нее уставился.

– Да, – словно обороняясь, сказала она, – это я его пригласила. Я очень беспокоюсь о нашем мальчике. Извини, Гарольд, мне, конечно, следовало сказать тебе раньше, но я так давно послала ему это приглашение… Я уж решила, что он и не приедет вовсе, иначе я бы, разумеется, сказала тебе заранее…

Я уже видела, что отец начинает закипать, слушая ее лепет, и отлично его понимала. Однако ему пришлось сдержать раздражение: скрипнула калитка, ведущая в розарий, и к нам приблизился высокий человек, с головы до ног одетый в черное; лишь на шее у него я заметила тонкую белую полоску воротничка священника.

– Доктор Ятли! – воскликнул отец, вполне убедительно демонстрируя радость, вызванную столь «неожиданной» встречей. – Как приятно вас видеть! Какой сюрприз! Если бы я заранее знал, что вы приедете, я, разумеется, остался бы дома и сам вас встретил!

Высокий священник вежливо улыбнулся и поклонился, и я сразу поняла, что это человек в высшей степени светский, холодный и проницательный. Я склонилась в реверансе, но, выпрямляясь, успела еще раз быстро на него глянуть. Нет, это был отнюдь не светский визит. У доктора Ятли была вполне конкретная цель, и он явно был намерен выполнить свою миссию до конца. Я заметила, какой настороженный взгляд он бросил на моего отца, и мне очень захотелось немедленно узнать, что этому человеку от нас нужно.

Он прибыл, и мне это вскоре стало совершенно ясно, чтобы помочь маме осуществить ее давний замысел. Она по-прежнему мечтала о возвращении Гарри, ибо ей нечем было заполнить ту пустоту, которая образовалась в ее жизни в связи с его отъездом. И доктор Ятли по неким причинам, о которых я была не состоянии хотя бы догадаться, был готов принять ее в сторону и защитить эту слабую и бледную леди в ее попытках противостоять мужу, грубому мужлану и хозяину поместья. Впрочем, ему и самому почему-то не менее сильно хотелось избавиться от Гарри, и в этом их с мамой желания полностью совпадали.

Я спустилась к обеду в девчачьем платье из нежно-розового шелка и вела себя очень прилично, в основном помалкивая и отвечая лишь на вопросы, обращенные непосредственно ко мне; впрочем, обращались ко мне крайне редко. Я сидела лицом к матери. Одна из слабостей моего отца заключалась в том, что он, сидя во главе стола, непременно усаживал гостя-мужчину на противоположном его конце, выказывая этим ему особое уважение. Так что мы с мамой – обе одинаково неважные персоны женского пола – молча сидели напротив друг друга, а мужчины разговаривали, вернее, перекликались через весь длинный стол у нас над головами.

Доктор Ятли явно приехал для того, чтобы убедить моего отца забрать Гарри из его дорогой привилегированной школы. Хотя было совершенно ясно, что, если ему это удастся, он потеряет ученика, за которого безоговорочно платили по всем дополнительным счетам и которому, скорее всего, потребовался бы наставник (разумеется, из той же школы) для подготовки к поступлению в университет; кстати сказать, этого наставника Гарри затем вполне мог бы взять с собой в большой тур по Европе. В общем, отчислив Гарри, доктор Ятли мог бы сказать «прощай» тысячам фунтов регулярных поступлений. Было совершенно непонятно, с чего ему вдруг захотелось избиться от такого выгодного ученика? Что такого особенного мог натворить Гарри. Какова была эта страшная тайна? Не была ли она слишком постыдной, чтобы доктор Ятли мог прямо и открыто рассказать все моему отцу? Почему он не мог просто закрыть глаза на проступок Гарри – каким бы этот проступок ни был – и продолжать класть в карман причитающиеся за обучение мальчика немалые денежки?

Однако доктор Ятли был слишком умен, осторожен и знал свое дело. Он отложил пока что тему возможного отчисления Гарри и принялся нахваливать ростбиф и восхищаться вином (хотя это было далеко не самое лучшее наше вино, обыкновенный кларет, как я заметила). Он, явно ничего не понимая в сельском хозяйстве и земледелии, ухитрился все же втянуть моего отца в оживленный разговор о всяких технических новинках, которые нам, с его точки зрения, следовало непременно испробовать. Отец, естественно, сразу повеселел и даже предложил доктору Ятли приехать к нам на несколько дней поохотиться, если он, конечно, сумеет выкроить себе небольшие каникулы. Доктор Ятли был вежлив, но отвечал уклончиво.

Как только отец начал таять, испытывая к гостю самые теплые чувства, и откупорил очередную бутылку, мама поспешила встать из-за стола и оставить джентльменов наедине. С острым чувством сожаления, свойственного четырнадцатилетней девочке, которая весь день провела в седле, я смотрела, как чудесная яблочная шарлотка нетронутой уплывает на кухню. Но мама глазами велела мне следовать за нею, и мы удалились, а отец и доктор Ятли, проводив нас вежливым поклоном, вернулись к портвейну и прерванной беседе.

Я заметила, что обычно бледное лицо матери раскраснелось от удовольствия, когда она, открыв рабочую шкатулку, вручила мне мое вышивание и сообщила в полном восторге:

– Твой брат Гарри приедет домой сразу после окончания этой учебной четверти и больше никогда в это ужасное место не вернется! Если, конечно, папа согласится.

– Так рано? – спросила я, остро чувствуя необходимость защитить свои позиции. – Но почему он возвращается? Что он такого сделал?

– Сделал? – Мать посмотрела прямо мне в глаза; в бледной синеве ее взгляда не было и намека на попытку уйти от этого неприятного вопроса. – Ничего он не сделал! Разве мог наш милый Гарри что-нибудь сделать? Все дело в том, что с ним сделали эти жестокие дикари-мальчишки! – Она запнулась, поколебалась немного, якобы выбирая моток шелка, потом снова заговорила: – Помнишь, когда он в прошлый раз приезжал домой на каникулы, ему понадобилось заклеить грудь пластырем? – Я, естественно, не помнила, но кивнула. – Мы обе сразу, и няня, и я, заметили на нем, бедняжке, следы побоев. Его избили, Беатрис! Он умолял меня никому ничего не говорить и ничего не предпринимать, но чем больше я думала об этом, тем больше крепла во мне уверенность, что его следует из этой школы забрать. Я написала доктору Ятли, и он пообещал мне выяснить, что происходит. А потом вдруг взял и прямо сегодня приехал к нам! – Голос матери был полон гордости. Еще бы, ведь предпринятые ею действия увенчались искомым результатом, хотя и весьма драматическим. Помолчав, она вполголоса продолжила: – Доктор Ятли сообщил мне, что Гарри силой заставили присоединиться к одной школьной группировке, забавы которой были связаны с системой поистине шокирующих правил и наказаний. И во главе этой группировки стоял… самый плохой мальчишка в школе, сын… – Она снова помолчала. – Ну, это не так уж важно, чей он сын. Просто этого человека доктор Ятли ни в коем случае обижать не должен. Так вот, сын этого человека постоянно угрожал Гарри и при этом заставлял его сидеть вместе с ним в классе, спать на соседней с ним кровати, всячески над ним издевался и в течение всей последней четверти его запугивал. Доктор Ятли говорит, что у него нет никакой возможности их разделить; он высказал предположение – ох, я так надеюсь, что твой папа с этим согласится! – что Гарри уже в таком возрасте, когда он мог бы продолжать свои занятия и дома, а заодно учиться управлять имением.

Мама не заметила, как я, низко опустив голову над вышиванием, иронично вздернула бровь. Гарри будет учиться управлять имением? Вот уж смех! Он прожил здесь всю жизнь, но до сих пор толком не знает даже, где проходят границы наших владений. Он каждое воскресенье проезжал по нашей лесной дороге, но понятия не имеет, где в лесу гнездится соловей, а где протекает ручей, в котором всегда можно поймать форель. Если Гарри собирается что-то узнать о нашем имении, то остается надеяться, что он сумеет найти нужные сведения в какой-нибудь из книг, потому что он ни разу даже в окно библиотеки не посмотрел, когда в последний раз домой приезжал.