Затем я снова отвязала Гарри, и он бессильно соскользнул на пол и, лежа в самой жалкой позе, потянулся рукой к подолу моей юбки, словно о чем-то безмолвно умоляя меня.

Распустив завязки на талии, я сбросила с себя юбку и швырнула ее Гарри. Пальцы его конвульсивно стиснули мягкий бархат, и он с глухим рыданием зарылся в него лицом. Но я разделась не полностью: на мне еще оставался короткий узкий жакет и мягкие кожаные сапожки для верховой езды.

– На спину! – безжалостно приказала я.

К этому времени Гарри уже совершенно утратил рассудок и лежал, точно выброшенный на берег кит, не в силах вырваться из ловушки собственной патологической страсти, лишенный родной стихии, совершенно здесь неуместный, беспомощный, задыхающийся, и символ его мужского достоинства непристойно торчал вверх. Я ринулась на него, точно орел-стервятник на добычу. И он тут же пронзительно и хрипло закричал, корчась от неописуемого наслаждения. Его спина выгибалась дугой, содранная плетью кожа на плечах терлась о жесткие доски пола и о мягкие овечьи шкуры. Я же оставалась холодной и сосредоточенной, но все же где-то в глубине тела испытывала не очень яркое, но все же приятное чувство удовлетворения. Я могла делать с Гарри все, что хочу, и в итоге все его тело содрогалась от запредельного, экстатического возбуждения. Его судорожные рывки становились все более исступленными, лицо было залито слезами, затем веки сомкнулись, рот приоткрылся, и он громко застонал в последнем приступе высшего восторга и освобождения. В ту же секунду я резко отпрянула от него и шлепнула ладонью по его все еще напряженному члену, словно заставляя плохо воспитанную собаку лечь. Гарри прямо-таки взвизгнул от боли – я заметила, что один из перстней нечаянно поранил нежную, туго натянутую кожицу, – и сперма, смешанная с кровью, отвратительным фонтаном брызнула на его покрытый следами кнута живот. Он три раза судорожно всхлипнул и затих, а я смотрела на его распростертое, окровавленное, как у изнасилованной девственницы, тело, и в моем ледяном взгляде доброты было не больше, чем у мраморной статуи.


На следующий день я чувствовала себя настолько усталой и измученной, что едва смогла встать с постели. Чудовищное напряжение, эмоциональное, сексуальное и физическое, вызванное необходимостью не просто полностью подчинить себе Гарри, но и жестоко истязать его, совершенно лишило меня сил. Я попросила принести завтрак мне в спальню и ела прямо в постели, да и потом все утро просидела у себя в кабинете за письменным столом, вроде бы занимаясь счетами. Но сделала я в тот день крайне мало и, честно говоря, в основном смотрела невидящими глазами в окно, но видела не чудесный розовый сад, залитый солнцем, а жутковатые картины вчерашней агонии Гарри, вызванной одновременно и болью, и связанным с ней экстатическим наслаждением.

Где-то после полудня ко мне вошла наша горничная с серебряным подносом в руках. На подносе стоял кофейник с тем крепким черным кофе, который мы с Селией привезли из Франции, и две чашки. Следом за горничной в комнату вошел Гарри. Должна признаться, он застал меня врасплох. Мне и в голову прийти не могло, что после вчерашнего у него хватит сил и мужества предъявлять какие-то претензии. Двигался он, правда, довольно скованно, но все же не настолько, чтобы каждый мог это заметить, если, конечно, не впиваться в него взглядом, как ястреб-перепелятник в свою жертву.

Горничная разлила кофе, поставила одну чашку на письменный стол рядом со мной и вышла. Оставшись с Гарри наедине, я продолжала молчать. Усталость, терзавшая меня с утра, куда-то вдруг исчезла; я была насторожена, как браконьер, который, умирая от страха, охотится в чужом лесу.

Наконец Гарри, со звоном поставив свою чашку на блюдце, сказал одно лишь слово: «Беатрис!», и в его тихом голосе слышалась и предельная усталость, и одержимость.

И в сердце моем словно разом зажгли все свечи. Он снова был моим. Снова полностью принадлежал мне. Я завоевала его и больше могла не бояться потерять свое место в Широком Доле. Я не просто совратила нашего сквайра, я вытащила наружу всю извращенность его желаний, накрепко опутав его своими сетями.

– Ты сейчас обращаешься со мной так, словно ненавидишь меня, но ведь это не так, правда, Беатрис? Ты же не можешь меня ненавидеть? – Его голос звучал как нытье уличного попрошайки, и я догадалась: именно эти интонации помогли умнице Ральфу распознать сущность моего брата. Эти интонации Гарри научился применять еще в школе, когда его кумир Стейвли обучал свое маленькое войско приносить ему в зубах убитую дичь, делать за него всю тяжелую работу, драться за него и умолять его. Да, это Стейвли научил моего брата говорить таким голосом, научил молить о боли, о побоях, а затем – о жалком вознаграждении. Если бы я знала этого Стейвли, если бы рядом со мной был Ральф, который мог бы что-то мне посоветовать, я бы скорей поняла, как мне следует поступить – простить Гарри или наказать еще сильней. Я ждала хоть какой-нибудь подсказки, и она незамедлительно последовала.

– Я был не прав, совершенно не прав, – хныкал Гарри, точно побитый хозяином щенок спаниеля. – Только, пожалуйста, больше не бей меня, Беатрис. Я исправлюсь. Я больше никогда тебя не обижу.

Мой брат, сквайр Широкого Дола, вел себя как жалкий плаксивый младенец! От отвращения у меня даже мурашки по коже поползли. И я вдруг ясно вспомнила, какое презрение было в горячих черных глазах Ральфа, когда Гарри, прижимаясь щекой к его босым ногам, ползал на коленях по грязному полу мельничного амбара. Разумеется, тогда Ральф испытывал и огромное облегчение, поняв, что наша любовная связь так и останется тайной, но выражение лица у него было примерно такое же, как у меня сейчас: как если бы Гарри был некой отвратительной, непристойной ошибкой природы, вроде трехголового теленка. Я понимала, что впереди у меня долгие годы власти над этим хнычущим сквайром, – и мучительно тосковала по Ральфу с его неприкрытым желанием доминировать, с его жадной молодой страстностью, не осложненной никакими комплексами.

– Ты вызываешь у меня отвращение! – вырвалось у меня, и это была чистая правда.

Гарри снова захныкал, сполз с хорошенького салонного кресла на ковер и, стоя передо мной на коленях, жалким голосом сказал:

– Я понимаю, понимаю, что и должен вызывать отвращение! Но что я могу с этим поделать? Наверное, меня заколдовали. Я всю жизнь чувствую себя каким-то неправильным. Ты одна можешь спасти меня, Беатрис хотя именно ты меня околдовала, в твои чары, в твои силки я попался и теперь совершенно беспомощен перед тобой. Ради бога, Беатрис, будь же ко мне милосердна!

Я улыбнулась – точнее, чуть усмехнулась жестоко, – представив себе ту новую роль, которую отвел мне Гарри в своем лихорадочном, гиперсексуальном, гиперобразованном воображении.

– Ты мой навеки, – сказала я. – И твои забавы с крошкой-женой, и твоя дружба с мужчинами, и твоя чрезмерная любовь к матери, и твой интерес к пере-устройству поместья – все это не имеет ничего общего с реальной жизнью. Реальная жизнь для тебя – это жизнь со мной, но встречи наши будут проходить в потайной комнате, о которой будем знать только ты и я. И ты будешь приходить туда, только когда я сама тебя позову, потому что ключ от этой комнаты останется у меня. И там я буду дарить тебе боль и наслаждение. Наслаждение, которое находится за пределами боли. И мы с тобой никогда, никогда не расстанемся, потому что я не желаю никуда уходить отсюда, а ты… – я улыбнулась, глядя сверху в его повернутое ко мне, совершенно белое лицо, – ты умрешь без этого наслаждения.

Гарри зарыдал и уткнулся лицом в мою юбку. Я ласково, как мать, коснулась рукой его головы, и от этого прикосновения он зарыдал еще сильнее. Тогда я, вцепившись пальцами в его длинные светлые локоны, рывком подняла его голову и заглянула ему прямо в глаза.

– Значит, отныне ты мой слуга? – спросила я шепотом острым и ломким, как льдинка.

– Да, – бесцветным голосом подтвердил он.

– Значит, отныне ты мой раб?

– Да.

– Ну, так убирайся отсюда! Ты мне надоел.

Сознательно проявив небольшую жестокость, я отвернулась к рабочему столу. Гарри поднялся на ноги и, с трудом переставляя их, поплелся к двери и уже коснулся дверной ручки, когда я окликнула его таким тоном, каким подзываю собак:

– Эй, Гарри!

Он тут же обернулся, ожидая дальнейших приказаний.

– За обедом ты будешь вести себя так, словно ничего не было. Совсем ничего, – сказала я строго. – Эта тайна поистине смертельна, и твое глупое лицо, на котором все вечно написано, ни в коем случае не должно тебя выдать, иначе ты пропал. Так что уж постарайся.

Он подобострастно кивнул – точно нищий, которому в работном доме отдают приказания, – и повернулся, чтобы уйти.

– И вот еще что, Гарри, – снова остановила его я, добавив к своему тихому голосу некую томную нотку, и сразу заметила, как сильно, почти до дрожи, напряглась его спина. – Сегодня ночью я отопру дверь в потайную комнату, и в полночь ты сможешь снова прийти ко мне.

Он бросил на меня взгляд, полный безмолвной благодарности. И я, наконец, отпустила его.


Однако проблема со сватовством Джона МакЭндрю мною так и не была решена. Собственно, проблема заключалась в том, что мне, если честно, совсем не хотелось лишаться столь приятного общения с ним. Впрочем, в определенных обстоятельствах мне придется это сделать. С другой стороны, явно стоило поискать какое-то другое решение. И одно из этих решений было совершенно очевидным: мне следовало слегка соврать ему. Сказать, что Гарри неправильно меня понял и неправильно истолковал ему мои слова, что мне очень дорога его дружба, но, как мне кажется, в качестве супругов мы друг другу не подходим. В общем, я сидела, поглощенная этими мыслями, и тупо смотрела на бумаги, которыми был завален мой рабочий стол и которые мне следовало непременно просмотреть. Бумаги были придавлены тяжелым стеклянным пресс-папье с темно-красным маком внутри. Я снова проиграла в уме всю эту сцену – возможный разговор с доктором МакЭндрю и мои спокойные, достойные сожаления по поводу того, что я отвергла его предложение, – и даже попыталась составить в уме несколько фраз, исполненных девической скромности. Но лицо мое то и дело расплывалось в улыбке. Господи, до чего все это звучало напыщенно! Такой умный и проницательный человек, как Джон МакЭндрю, тут же обо всем догадается! Нет, мне нужно найти какую-нибудь более тонкую ложь, способную навсегда отвратить его от намерения на мне жениться и увезти меня в Шотландию, как в ссылку. Вот только вряд ли мне удастся убедить его, что он нравится мне только как друг; ведь и сам он, и все вокруг прекрасно видят, что улыбка невольно расцветает у меня на губах, стоит мне его увидеть; и потом, никто другой не может развлечь меня так, как он.

Нет, я не испытывала к нему страсти; я, пожалуй, даже ни капли не была в него влюблена. Это было совсем не то, что я пережила, когда влюбилась в Гарри. Во время встреч с Джоном у меня не возникало тех чувственных желаний, которые способны были полностью подавить мой разум – как это было во время свиданий с Ральфом. И все же я не могла не улыбаться, когда думала о Джоне и о его поцелуях. Но подобные видения являлись мне не во сне – ибо он никогда, никогда мне не снился, – а средь бела дня или вечером, во время тех сладких мечтаний, которые посещали меня перед сном.

Пока я обдумывала то, что могла бы сказать ему, за окном послышался топот копыт, и мимо крыльца проехала роскошная повозка доктора МакЭндрю, запряженная парой его дорогущих коней. Повозка почему-то последовала дальше и самым нахальным образом остановилась прямо у меня под окном. Доктор весело улыбался мне со своего высокого сиденья, и мне пришлось подойти к окну и широко его распахнуть.

– Доброе утро, мисс Лейси, – сказал Джон Мак– Эндрю. – Я намерен незамедлительно вас похитить, вытащив, наконец, из-за рабочего стола. Погода сегодня настолько хороша, что просто грешно сидеть взаперти. Поедемте лучше со мной кататься.

Я колебалась. Отказаться было бы невежливо, и потом, отказ поехать на прогулку ничего бы не изменил; он разве что отсрочил бы на время очередное предложение руки и сердца, раз уж доктор так настроился на этот брак. В распахнутое окно вливались ароматы жаркого лета – отцветающих роз, левкоев, маттиол. В лесу любовно ворковали голуби, в поднебесье носились, совершая немыслимые виражи, ласточки, тренируясь и набираясь сил перед очередным долгим перелетом на юг. К тому же, подумала я, можно было бы прокатиться по окрестностям и заодно посмотреть, как крестьяне снимают дерн с полей, остававшихся под паром, готовя их к севу.

– Хорошо, я только шляпу возьму, – с улыбкой сказала я и вылетела из комнаты.