– По-моему, у нее сердце остановилось, – сказала я, и голос мой звучал холодно. – Я не сумела нащупать пульс.

– Надо позвать Джона! – И Гарри решительно двинулся к двери. Я инстинктивно попыталась его остановить, но он твердо заявил: – Нет, Беатрис. Мы в любом случае должны позаботиться о мамином здоровье.

У меня вырвался почти безмолвный мучительный смех, и я воскликнула:

– О да, исполни свой долг, никудышный, грошовый сквайр! – Я с презрением отвернулась от Гарри и застыла, как статуя, вперив взгляд в холодное лицо матери, но не касаясь ее. Через некоторое время Гарри вернулся, почти на себе втащив по лестнице Джона. Тот еле стоял на ногах от усталости и беспробудного пьянства. Гарри сказал мне, что ничего не стал ему объяснять – просто растолкал и вылил ему на голову кувшин холодной воды. Но душа Джона по-прежнему оставалась бесчувственной от горя, которое он пытался утопить в болоте виски. Помогло профессиональное чутье. Оно, как яркий факел, осветило развалины его души, и – Господь свидетель! – в эту минуту я любила его особенно сильно. Да, как это ни странно, я действительно сильней всего любила его именно в те моменты жизни, когда воля, ум и самодисциплина заставили его вынырнуть из глубин горя, усталости и пьянства и стать прежним. Обведенные красными ободками глаза Джона внимательно всматривались в зеленовато-бледное лицо моей матери, а его дрожащие пальцы сосредоточенно нащупывали пульс у нее на руке и на шее.

– Убирайся вон, Гарри! – приказал он. От него прямо-таки разило смертельной усталостью и алкогольным перегаром, и все же в данную минуту никто не осмелился бы ему перечить. – Беатрис, мой саквояж у тебя в кабинете. Принеси.

Мы с Гарри выбежали из маминой спальни, как воры. Гарри бросился в гостиную, чтобы поправить ковер и все там прибрать, а я поспешила в западное крыло за медицинским саквояжем Джона. На ходу я машинально поправляла платье, но в голове у меня все еще стоял туман, и я не сразу, хотя и довольно быстро, сообразила, зачем пришла в кабинет. Впрочем, я потратила всего несколько лишних секунд и, схватив саквояж Джона, вернулась в мамину спальню. Она уже пришла в себя и теперь безостановочно шептала, обращаясь к безответным подушкам и балдахину: «Гарри, Гарри, Гарри». И я вдруг отчетливо поняла: у нее нет сомнений в том, что она успела увидеть. И теперь она то шепотом, то слабым, надтреснутым голосом звала своего сына обратно, надеясь, что он сумеет вернуться из этой адской пропасти, из этого темного бесконечного туннеля греха, сумеет вырваться из объятий родной сестры, сумеет расстаться со своей взрослой жизнью и снова стать тем безгрешным кудрявым ребенком, которого она когда-то называла «мой золотой мальчик».

– Гарри, – стонала она, – Гарри, Гарри, Гарри!

Я в ужасе посмотрела на Джона, но его лицо и взгляд были лишены каких бы то ни было эмоций. Даже с помощью своего умелого и острого ума он еще не успел толком понять, что она хочет сказать, повторяя имя сына.

– Гарри! – снова позвала она, глядя на меня.

– Нет, мама, это Беатрис.

Джон вопросительно посмотрел на меня, по-прежнему ничего не понимая, но я-то знала: долго это не продлится, он непременно отыщет путь к центру этого лабиринта. Я ведь не зря выбрала себе в мужья именно его, такого умного, такого любящего – самого лучшего из всех, кто мне встречался в жизни. Он полностью соответствовал мне по остроте ума, он был прекрасно образован, и вот теперь я сама же настроила его против себя и понятия не имела, чем это все кончится, до чего может докопаться мой сообразительный и деятельный супруг.

– Я только хотела взять свой роман, – вдруг внятно сказала мама, словно этим можно было все объяснить. – О, Гарри! Беатрис! Нет!

Но Джон лишь краем уха прислушивался к ее восклицаниям; он был занят – одновременно следил за ее дыханием, пульсом и руками, которые как-то странно и непрерывно елозили по одеялу.

– Она пережила какое-то сильное потрясение, – сказал мне Джон таким тоном, словно я была его студенткой-медичкой из Королевского лазарета и меня крайне интересовал диагноз данной больной. – И это потрясение чуть не оказалось для нее непосильным; но я никак не могу понять, что бы это могло быть. Она до сих пор глубоко взволнована. Если удастся отвлечь от мыслей об этом – что бы это ни было – хотя бы дня на два или на три, она, вполне возможно, сумеет взглянуть на пережитый кошмар более трезво и без последующей остановки сердца. Правда, шансы почти равны нулю, но попробовать, я думаю, все-таки стоит.

Он вытащил из своего потрепанного саквояжа какой-то пузырек и медицинский стаканчик с носиком, так называемую поилку для больных. Затем он отсчитал определенное количество капель, и его умелая рука врача даже не дрогнула, но я все же заметила, каких усилий ему это стоило: у него на лбу даже капли пота выступили.

– Одна, две, три, четыре, – отсчитывал он, хотя алкоголь все еще мешал ему произносить слова достаточно разборчиво. – Ей нужно давать по четыре капли каждые четыре часа. Ты понимаешь меня, Беатрис?

– Да, – сказала я.

Джон одной рукой приподнял безвольное тело моей матери и умело влил ей в рот содержимое стаканчика; затем снова уложил ее, расправил одеяло и взбил подушку под ее беспокойно мечущейся головой.

– Гарри! Гарри! Гарри! – звала она, но голос ее уже начинал звучать немного спокойней.

– Тебе придется посидеть возле нее. Тебе или Гарри, – осторожно сказал Джон. – Через четыре часа – но не раньше! – ей нужно дать еще четыре капли. Потом еще четыре, и снова не раньше, чем через четыре часа. Пока она не сумеет уснуть спокойно, без такого напряжения и внутренней тревоги. Ты меня поняла?

– Да, – снова совершенно бесцветным тоном сказала я.

– Если ей дать хотя бы на пару капель больше, у нее просто остановится сердце, – предупредил он меня. – Я даю ей настойку опия просто потому, что ей необходимо отдохнуть. Это совсем маленькая доза. Иначе она может уснуть и не проснуться. Ясно тебе?

– Да.

– Итак, четыре капли через каждые четыре часа, – еще раз повторил Джон. От этих бесконечных повторений одного и того же, от негромкого монотонного мычания, доносившегося с материной постели, от понимания глубины собственного греха мне уже начинало казаться, что я угодила в какой-то глубокий колодец, в ловушку, которая вот-вот захлопнется. Свечи на прикроватном столике оплыли, и пламя мигало, отчего тени на стенах словно надвигались на меня, грозно махая руками. Мой муж не мог посмотреть мне в глаза. Мой брат, вместе с которым мы совершили страшный грех и были застигнуты врасплох, куда-то исчез. А рядом со мной, в постели, точно безумная, причитала моя мать.

Джон с некоторым усилием запер свой саквояж и, с трудом переставляя ноги, двинулся к двери, но на пороге остановился и еще раз повторил:

– Не больше четырех капель каждые четыре часа. Но не раньше! Ты меня поняла, Беатрис?

– Да, – снова сказала я.

Он, шатаясь, вышел из комнаты и на лестнице был вынужден схватиться за деревянные полированные перила, чтобы удержаться от падения. Часы в гостиной и в холле зловещим дуэтом пробили полночь. Я молча подняла подсвечник повыше, освещая лестницу, и Джон, цепляясь своим саквояжем за каждый резной столбик, стал с грохотом спускаться и несколько раз чуть не потерял равновесие. Я проводила его до библиотеки. Открывая дверь, он пошатнулся, когда она подалась под его рукой, но все же устоял на ногах, а я, поставив подсвечник на стол, беззвучно, как привидение, скользнула обратно.

Гарри стоял у дверей гостиной, точно слишком задержавшийся гость, не решаясь войти. Я попросила его присмотреть за мамой, и он кивнул, жалкий, оцепеневший от ужаса, и стал подниматься в мамину спальню. Я выждала, пока он закроет за собой дверь, и снова, собрав все остатки своего мужества, направилась в библиотеку, чтобы лицом к лицу встретиться со своим мужем.

Джон уже снова сидел, бессильно откинувшись на спинку, в том же широком кресле, где провел весь день. Между коленями у него была зажата очередная бутылка виски; в руке он держал стакан с янтарной жидкостью, а свои отвратительные грязные сапоги снова уложил на бархатную подушку оконного сиденья.

– Что могло вызвать у мамы такой приступ? – спросила я, осторожно приближаясь к его креслу, освещенному лишь холодным лунным светом, лившимся из окна, за которым был виден совершенно фантастический, какой-то серебристый пейзаж.

– Не знаю, – ответил Джон. – Она все время повторяет ваши имена – Беатрис и Гарри, – словно вы можете ей в чем-то помочь, но я не понимаю, в чем именно. Как не понимаю и того, почему она все время говорит: «Я только хотела взять мой роман». Ты понимаешь, что это значит, Беатрис?

– Нет, – сказала я, стараясь держаться уверенно и надеясь, что и на этот раз моя ложь сумеет выдержать тяжесть сложившейся ситуации. – Я вообще ничего не понимаю, Джон. Маму что-то явно расстроило, но я просто не знаю, что бы это могло быть. Я не знаю даже, что за роман она читала.

И тут он вдруг отвернулся от меня, и я поняла: он думает не о своей пациентке, а о своей жене.

– Ты сейчас лучше уходи, Беатрис, – почти жалобным тоном попросил он. – Ты же знаешь, что я очень хотел бы простить тебя, чтобы между нами все снова было как прежде, но я совершенно измучен. Для твоей матери я сделал все, что мог. Ее состояние стабильно, и сегодня я больше ничего не смогу для нее сделать. Могу только пообещать тебе, что она будет жить. А завтра мы с тобой непременно поговорим. Сейчас же мне лучше остаться одному. Мне это просто необходимо. Я должен оплакать свою прежнюю жизнь. Я мчался домой, полный мечтаний, и мне сложно сразу справиться со столь внезапными переменами. С тем, что все в моей жизни в одну минуту перевернулось с ног на голову. Дай мне немного времени, Беатрис. Позволь мне хотя бы сегодня побыть одному. Надеюсь, что завтра я снова стану самим собой.

Я кивнула, наклонилась, поцеловала его в лоб и вполне искренне сказала:

– Прости меня. Мне очень жаль, что я совершила в жизни столько дурных поступков – думаю, ты никогда и не узнаешь, как много я их совершила. И мне очень жаль, что я причинила тебе такую боль. Я люблю тебя, Джон, и ты это знаешь.

Его рука лишь коснулась моей руки, но он не сжал мои пальцы, как обычно, а лишь тихо сказал:

– Я знаю, Беатрис. И все же дай мне немного времени, чтобы побыть одному. Я пьян, я страшно устал, я просто не в состоянии сейчас разговаривать с тобой.

Я еще раз поцеловала его и тихонько вышла из библиотеки. Уже открыв дверь, я обернулась и посмотрела на него. Он уже снова погрузился в пучину горя, усталости и пьянства. Я еще успела увидеть, как он снова наполнил свой стакан, сделал несколько больших глотков, а потом задержал виски во рту, явно наслаждаясь его вкусом. И мир вдруг показался мне ужасно несправедливым и жестоким. Ах, если бы для меня существовал иной путь к Широкому Долу!

Однако сидеть, как Джон, в библиотеке и говорить, что мне нужно время, чтобы подумать, я не могла. Там, наверху, распростертая на постели, жалобно стонала моя мать, а мой брат сидел возле нее и со все возрастающим страхом прислушивался к ее стонам. А за стенами дома наша земля все звала того, кто мог бы стать ее истинным хозяином, кто был бы способен управлять ею. Нет, я никогда не имела права отдыхать. Всегда находилось какое-то дело, которое я должна была сделать.


Гарри сидел возле мамы и был почти так же бледен, как она.

– Беатрис! – воскликнул он, едва я вошла в комнату. Потом вскочил, оттащил меня в сторону от кровати и истерически прошептал: – Беатрис, мама знает! Она нас видела! Она говорит во сне! Она все знает! Что же нам делать?

– Ох, Гарри, немедленно прекрати! – резко одернула его я. Я и без того была слишком измучена, чтобы еще и его утешать и успокаивать. Мне вполне хватало и того, что мой муж видеть меня не может, а у моей матери при моем приближении просто сердце останавливается, словно я – ангел смерти. – Все и так достаточно плохо. Не хватало еще, чтобы ты тут изображал девственно чистую «королеву мая»!

Гарри, потрясенный моей резкостью, даже пикнуть не успел, как я вытолкнула его из комнаты и сказала все тем же резким тоном:

– Один из нас должен остаться с мамой и по часам давать ей настойку опия. Я посижу часов до четырех, а потом до утра будешь дежурить ты. Все, ступай спать.

Он явно хотел что-то возразить, но я, подтолкнув его в спину обоими кулаками, сказала:

– Ох, да иди же, Гарри! Меня уже тошнит ото всего, что случилось этой ночью, и от тебя тоже тошнит! Иди, пожалуйста, и ложись спать, чтобы потом и я могла хоть немного отдохнуть. А утром мы непременно найдем какой-нибудь выход. Только сейчас, ради бога, ступай спать!