Сквайры Широкого Дола особой знатностью не отличались, не то что Хейверинги. И не были столь богаты, как торговцы де Курсе. Они и дома оставались несколько чаще, чем более знатные господа, но все же и они немало странствовали. Чувствуя за спиной такую мощную опору, как Широкий Дол, а в кармане немалые средства, которые давало это поместье, они спокойно уезжали на войну, сражались за короля и долгие годы жили в изгнании. А их жены тем временем вели хозяйство, писали мужьям письма и высылали деньги из своего кошелька, в котором денег становилось все меньше и меньше. Жены вели имущественные споры и уговаривали армию «круглоголовых»[25] оставить стога на месте и не трогать лошадей, пасущихся в поле.

В долгие годы Протектората[26] женщины Широкого Дола были точно ссыльные на своей собственной земле – они старались жить тихо, ненавязчиво, надеясь, что им все же позволят спокойно дожить до конца дней своих. И, конечно же, они по-прежнему со всем справлялись. Разве женщина не умеет полностью растворяться даже в угрожающей среде? Разве не становится она тогда почти невидимой, полностью сосредоточенной на выживании – и по-прежнему лишенной и власти, и денег, и помощи?

Так что когда сквайры Стюартов с триумфом возвращались домой, на пороге их встречали усталые бледные жены, готовые приветствовать своего вернувшегося Хозяина. И этот Хозяин спешивался, входил в дом и садился в свое хозяйское кресло, словно никогда отсюда и не уезжал. А жена возвращала ему ключи, учетные книги и хозяйственные планы и вновь предоставляла ему право принимать решения и отдавать приказы, словно единственное, на что она сама способна, – это орудовать иглой. Словно ей никогда и не приходилось быть ничем иным, кроме как вешалкой для нарядной одежды, составительницей букетов и исполнительницей незатейливых песенок.

Моя прапрапрабабушка была одной из таких женщин. Я каждый день прохожу мимо ее портрета, потому что он висит над поворотом лестницы в западном крыле. Она изображена в платье с глубоким декольте, и руки у нее полные и белые, как это считалось красивым в те времена. На портрете ротик у нее просто прелестный, похожий на бутон розы; мне он чуть-чуть напоминает рот Гарри, но мне нравится думать, что на самом деле рот у нее был волевой, твердых очертаний, как у меня, и подбородок тоже. Просто художник решил этого «не заметить», ведь ему нужно было нарисовать женщину хорошенькую, а не сильную духом. Мне кажется, что и выражение глаз у нас с ней отчасти похоже, хотя ее глаза ничуть на мои не похожи – у нее они голубые и совсем не кошачьи. И все-таки что-то общее в нас есть. Некая настороженность, подозрительность во взгляде – я точно знаю, что такая настороженность появляется у меня в глазах, когда мужчины начинают разговоры о земле и своих владениях. Она хорошо знает то, что теперь знаю и я: женщины могут заслуживать вознаграждения, женщины могут даже заслужить его, но они никогда ничем не могут владеть. И я улыбаюсь ей, чуть прищурив глаза, как близкой знакомой, каждый раз, как прохожу мимо ее портрета, и каждый раз думаю: как же хорошо она скрывала ненависть и гнев, когда вернувшийся муж выдворил ее из хозяйского кресла и вновь переместил в гостиную. А еще я думаю о том, как мне самой избежать той же печальной участи.

Если бы я сама могла определять путь к намеченной цели, я бы, пожалуй, попросту завоевала бы Широкий Дол, как это сделали мои норманнские предки; бросила бы прямой вызов противнику и сражалась бы за эту землю не на жизнь, а на смерть. Но теперь мы стали цивилизованными, и эта цивилизованность превратила женщин в настоящих рабынь, лишенных надежды хотя бы на какую-то компенсацию. Ни один сквайр, разумеется, и думать не станет о правах своей жены или дочерей. Так что единственная возможность для меня быть хозяйкой той земли, которую я люблю и владеть которой вполне заслуживаю, – это стать незаменимой для ее законных владельцев; незаменимой в поле, как я была для моего отца, или – если иметь в виду Гарри – и в поле, и в рабочем кабинете, и в постели.

Но моим детям, сыну и дочери, не придется строить заговоры, лгать и расплачиваться за свои права собственным телом. Они эти права унаследуют законным путем – посредством тех самых законов, которые выдуманы мужчинами, одобрены парламентом, созданным мужчинами, и применяются с благословения юристов-мужчин и депутатов-мужчин. А я буду молча улыбаться, прикрывая свои зеленые глаза ресницами, чтобы скрыть их победоносный блеск, когда Ричарда и Джулию торжественно провозгласят равноправными партнерами и сонаследниками Широкого Дола!


В письме лондонских юристов было четко расписано, как именно следует поступать и с чего начинать. Процедура, как мы и опасались, была действительно дорогостоящей, и, кроме того, вопрос этот мог быть решен только в Палате лордов, а затем, если решение будет положительным, мы будем обязаны выплатить компенсацию нашему кузену, Чарлзу Лейси, который будет исключен из числа наследников. Впрочем, в данный момент ему, по-моему, особенно не на что было рассчитывать, поскольку никаких слухов о предполагаемом бесплодии Селии пока что за стены нашего дома не просочилось; однако он наверняка довольно быстро догадается, почему Гарри хочет переписать свое имение на дочь и племянника, и вполне может тогда потребовать более ста тысяч фунтов компенсации – и нам придется его требование удовлетворить еще до того, как право наследования будет изменено в нашу пользу.

– Я просто не представляю, как нам собрать такую сумму, Беатрис, – сказал Гарри, с письмом в руках усаживаясь за стол. – Не можем же мы заложить все земли Широкого Дола – тогда нашим детям почти никакого наследства не достанется. А за счет доходов поместья нам никогда столько денег не собрать.

– Значит, придется использовать состояние МакЭндрю, – решительно заявила я. – Если мы сумеем за счет денег Джона расплатиться с Чарлзом Лейси, то, мне кажется, можно и заложить часть земель, чтобы уплатить за юридические услуги, а со временем все, разумеется, выкупить. При хорошем хозяйствовании и достаточно высоких доходах мы, наверное, сможем ликвидировать все долги лет за десять, максимум за двадцать, то есть еще до того, как наши дети вступят в права наследства.

– Да, но старый мистер МакЭндрю вряд ли захочет выкупать за эту цену долю своего внука в Широком Доле, – возразил Гарри. – Кроме того, он всего год назад выделил Джону почти такую же сумму.

– Как раз об этих деньгах я и думаю, – пояснила я. – Если бы мы могли получить право опекунства, то могли бы использовать его состояние, как нам будет угодно.

– Опекунство? Но на каком основании? – изумился Гарри и от волнения даже встал из-за стола и выглянул в окно. Под окнами у меня все еще цвели поздние ромашки, и их пряный аромат, смешиваясь с острым запахом хризантем, отчетливо чувствовался в комнате.

– На основании его пьянства! – оскорбленным тоном заявила я. – Может быть, его даже потребуется подвергнуть медицинскому освидетельствованию.

Гарри так резко обернулся, словно его ужалили пчела.

– Медицинскому освидетельствованию?! – задохнулся он. – Беатрис, ты сошла с ума! Я знаю, конечно, что Джон пьет каждый божий день, но довольно редко бывает заметно, что он действительно пьян. Его вряд ли могут счесть психически нездоровым.

– По-моему, он пьет все больше и больше, – сказала я, подавив мимолетное чувство раскаяния. – И это все чаще заметно. И мне кажется, что пить он будет только больше, а не меньше. А это означает, что вскоре он либо станет недееспособным, и в таком случае ты легко сможешь получить полномочия попечителя, либо он допьется до смерти, и в таком случае я унаследую его состояние, а ты и старый мистер МакЭндрю станете моими попечителями. Так или иначе, а деньги Джона окажутся у нас в руках.

– Но Беатрис… – Гарри с самым серьезным видом посмотрел на меня, – если так действительно случится, это же трагедия! Джон – молодой человек; у него вся жизнь впереди. Если он выздоровеет, вы еще вполне можете быть счастливы; и он, что вполне возможно, сам готов будет вложить деньги в осуществление нашего замечательного плана ради будущего своего сына. Я понимаю, сейчас ты расстроена и злишься на него, тем более после смерти мамы прошло совсем немного времени, но я уверен: вы оба снова будете счастливы, как только Джон снова станет самим собой.

Я одарила Гарри самой светлой, почти ангельской улыбкой и сказала:

– Я каждую ночь молю об этом Бога. Ты, Гарри, и раньше видел меня в роли деловой женщины, хозяйки поместья. Теперь ты видишь меня в роли жены. И я, будучи женой Джона, конечно же, надеюсь и верю, что тень, накрывшая нашу жизнь, уйдет. Но если этого не случится, то именно я стану отвечать за будущее нашего сына. А потому я, естественно, обязана все планировать заранее.

Гарри с некоторым облегчением улыбнулся.

– Да, я понял: ты сейчас просто рассуждаешь вслух и строишь планы относительно будущего Ричарда и Джулии. Но всерьез ты, конечно же, не думаешь, что Джона следует подвергнуть медицинскому освидетельствованию, ведь так?

– Конечно же, нет! – воскликнула я и тут же свернула в сторону от обсуждения столь опасной темы, заговорив с Гарри о чем-то совсем другом.

Но вот Селия оказалась куда более крепким орешком. Я видела из окна, как она гуляет с Джулией среди розовых кустов; видела, как Джон, заметив ее из беседки, направился к ней. Маленькая Джулия с удовольствием делала первые шаги на своих еще неустойчивых ножонках, и больше всего ей нравилось, уцепившись за чью-нибудь руку, бродить по дорожкам, без конца меняя направление или даже внезапно плюхаясь на землю своим пухлым задиком.

В открытое окно до меня донесся ясный голос Селии.

– Вам не кажется, что ей еще рановато начинать ходить? – спросила она у Джона, выпрямляя усталую спину, ибо это весьма утомительное занятие – ходить за ручку с шустрым ребенком, еще плохо стоящим на ногах.

– Нет, что вы, – ответил Джон, останавливаясь рядом с Джулией. Потом он взял девочку сперва за одну цепкую ручонку, потом за другую и оторвал ее от Селии. Та отступила назад и заложила обе руки за спину, но Джулия на нее уже не смотрела: она с радостью восприняла появление новой поддержки и продолжила свое маленькое путешествие по садовым дорожкам, а Джон бережно склонялся над ней, заставляя идти ровнее.

– Если бы ей ножки припеленывали к дощечке, она бы не пошла лет до трех, а то и до четырех, – сказала Селия, наблюдая за неуверенными движениями девочки.

– Дети, как и любые молодые животные, сами прекрасно знают, что им нужно, – весело пояснил Джон. – Свивальник, конечно, может заставить ребенка находиться на одном месте. Но если ребенку с рождения дана свобода и он может сколько угодно брыкаться, он вырастает сильным и вполне даже в год может начать ходить.

– Но ей ведь это не вредно? Ножки у нее не станут кривыми? Она их не подвернет?

Джон улыбнулся и постарался ее успокоить:

– Что вы, Селия! Она сама знает, как быстро ей хочется ходить. Уверяю вас, эта девочка очень скоро будет еще более ловкой и сильной.

Селия в ответ радостно закивала и заметила:

– Как приятно снова видеть вас в саду! Тем более в такой чудесный день. И вы так подробно и понятно отвечаете на мои вопросы о Джулии. Надеюсь, Джон, вы скоро возобновите свою медицинскую практику? Вы ведь уже больше трех месяцев своих больных не посещаете.

Тень пробежала по лицу Джона, и он, глядя почему-то на Джулию, мягко ответил:

– Нет, дорогая Селия, боюсь, мне уже к медицинской практике не вернуться. Я утратил не только репутацию – я утратил возможность заниматься любимым делом, которое мне было дороже всего на свете. Широкий Дол всем нам слишком дорого обошелся – по разным, впрочем, причинам.

Я так и застыла, по-прежнему стоя у окна и слушая все это. Если их разговор станет еще более откровенным, мне придется его прервать, постучав пальцем по стеклу. Джон ступил сейчас на очень опасную тропу. Никак нельзя допустить, чтобы он со своими намеками и недосказанностями перешел вполне определенную тонкую грань. Они оба – каждый по отдельности – знают слишком много, и я не допущу, чтобы они сложили отдельные кусочки головоломки в единую картину.

– Но ведь вы больше не будете пить, не так ли? – ласково сказала Селия. – Вы же понимаете, как это плохо и для вас, и для моей милой бедняжки Беатрис. Вы же попробуете остановиться? Обещаете?

Джон внезапно выпрямился, и Джулия снова шлепнулась на попку, потянувшись за золотистым цветком хризантемы.

– Я обещаю, что попробую, – неуверенно сказал он. – Эти последние несколько месяцев я прожил, точно во сне. Мне все время кажется, что однажды утром я проснусь в постели рядом с Беатрис, беременной нашим сыном, и весь этот кошмар – мое отсутствие, ее внезапные роды, смерть моей тещи – развеется, как дым. Но потом мне приходится немного выпить, потому что я никак не могу поверить в реальность происходящего. И чем больше я пью, тем скорей убеждаюсь, что все это мне только кажется, что я по-прежнему счастлив, как и несколько месяцев назад.