Я прекрасно понимала, что хорошо заработать на овцах в этом году нам явно не удастся, и это заставляло меня еще решительней придерживаться собственных планов, чего бы это мне ни стоило.

В связи с тем, что зима была холодная, нам пришлось держать в хлеву значительно больше животных, чем я рассчитывала, и теперь у нас явно не хватало сена и других кормов. Оказавшись перед дилеммой – то ли убивать вполне здоровых и сильных животных, то ли прикупить еще корма, – я выбрала последнее, хотя цены на сено были просто немыслимые. Это были непредвиденные траты, но никакой возможности возместить их я найти не смогла и приготовилась к тому, что нам еще повезет, если в этом году с овцами все выйдет так на так.

Дни стояли холодные, мрачные, и я с утра до вечера просиживала за письменным столом, так что, когда с наступлением ранних сумерек Страйд вносил зажженные свечи, голова у меня уже раскалывалась от боли. Похоже, нам никак не удавалось заработать достаточно денег. Да и та сумма, которую мы под залог получили от мистера Льюэлина, обходилась нам недешево. Процент был очень высок, а доходы наши опустились, можно сказать, до самого дна, и мы все время выплачивали больше, чем получали. Я чувствовала, что при таких условиях мне просто не под силу будет покупать для посева пшеницу высшего сорта. Или придется снова влезть в долги.

Я устало уронила голову на руки. Мне было страшно. Это был не такой страх, какой возникает, когда, увлекшись охотой, перепрыгиваешь через слишком высокое препятствие; и не тот тихий ужас, что давно уже поселился в моей душе из-за постоянного ожидания неких бандитов или мятежников, которые вот-вот за мной явятся. Нет, это был особый, деловой страх. Черные цифры на белой бумаге выглядели такими бескомпромиссными. И даже довольно тяжелый сундучок с наличными, стоявший под письменным столом, не мог меня утешить. В сундучке лежала, казалось бы, действительно крупная сумма денег, но мне-то нужно было гораздо больше. И Широкому Долу нужно было гораздо больше. А меня страшили эти умные деловые люди из Лондона. И снова влезать в долги я боялась. Хоть и понимала, что делать это придется.

Гарри я от деловых забот практически избавила. Мне не хотелось пугать его тем, как неважно у нас обстоят дела. Я боялась, что он может и отказаться от идеи с переменой права наследства. И потом, гордость не позволяла мне признаться брату в том, что я боюсь. Впрочем, даже Гарри не мог не заметить, что жители нашей деревни стали относиться к нам почти с ненавистью, которая в течение этой холодной зимы все более усиливалась.

Из нас троих, похоже, одна Селия, лишь недавно поселившаяся в Широком Доле, все еще пользовалась уважением в деревне. Как ни странно, они, несмотря на все свои невежественные предрассудки, никогда не обвиняли Селию в том, что у них пусты суповые кастрюли, а на обед в лучшем случае жидкая каша без масла и молока. Эти глупцы как-то ухитрялись не замечать ни чудесных шерстяных плащей Селии, ни ее модных шляпок; однако они замечали, какое у нее бледное и взволнованное лицо под шелковыми оборками капора, и знали, что кошелек ее всегда открыт для тех, кому совсем не под силу пережить эту долгую зиму или просто нужно купить ребенку одеяло, чтобы было чем укрыться в холодные ночи. В январе земля промерзла уже насквозь, и Селия каждый день отсылала из нашей кухни кастрюлю с горячим рагу в те деревенские дома, где неделями не ели ничего мясного. И я мрачно замечала, как они ее за это благословляют.

Селия в итоге очень хорошо узнала нашу деревню – мою деревню! – и людей, которые там жили – моих людей! Она даже стала понемногу разбираться в сложном переплетении их родственных и дружеских связей. Кто кому приходится шурином или деверем, чей муж пьет, кто из отцов слишком грубо обращается со своими детьми, кто из женщин ждет ребенка. Именно Селия первой узнала, когда у Дейзи Сауер умер младенец.

– Беатрис, мы должны что-то сделать, – сказала Селия, без стука входя в мой кабинет. Она прошла в западное крыло прямо из конюшни в дорожном плаще и платье для поездок, на ходу стаскивая с рук черные кожаные перчатки и направляясь прямо к огню. Меня поразило, как сильно она переменилась с тех пор, как умерла наша мать. Ее походка стала гораздо энергичней, голос звонче, и вся ее повадка была исполнена некой жизнеутверждающей целеустремленности. Вот и сейчас, грея спину у моего камина, она, похоже, готовилась прочесть лекцию о том, как мне следует заботиться о моих крестьянах.

– Что сделать? – резко спросила я.

– Ну, что-нибудь! Людям в деревне так трудно живется! – страстно воскликнула она. – Это неправильно, Беатрис, это не может быть правильным! Некоторые семьи там находятся буквально на грани смерти. А у бедняжки Дейзи Сауер только что умер малыш, и я уверена: он умер потому, что у нее не было молока, а больше ей нечем было его накормить. У них в доме почти совсем нет еды, и она, не сомневаюсь, сперва старалась накормить мужа и детей, а уж потом ела сама, если что-то оставалось. Ее младенец все худел и худел, а потом просто умер – он умер от голода, Беатрис! Как это отвратительно! Такой чудесный малыш!.. – Голос Селии сорвался, и она, смахнув слезы и сдерживая рыдания, отвернулась к камину. Но, помолчав, снова заговорила: – Мы, конечно же, могли бы дать людям работу в усадьбе. Во всяком случае, куда большему их числу. Или, по крайней мере, можно было бы выделить деревенским семьям немного зерна. Ведь Широкий Дол – такое процветающее поместье! Я просто не понимаю, как в нашей деревне могли возникнуть такие трудности.

– Хочешь посмотреть цифры? – спросила я с самым суровым видом. – Широкий Дол кажется тебе процветающим, потому что вплоть до настоящего момента ты жила за закрытыми дверями усадьбы, где тебе отнюдь не приходилось считать каждый грош. Ты, правда, несла отчасти ответственность за содержание дома и кухонные расходы, но тебе прекрасно известно, что я ни разу не оспорила ни одного твоего чека.

Селия кивнула. Первых же признаков моего гнева оказалось достаточно, чтобы ее уверенность была поколеблена. Она слишком хорошо помнила, какой ужас внушал ей лорд Хейверинг, когда, бывало, орал на нее в приступе пьяной ярости. Селия просто не выносила, когда на нее повышали голос или даже просто разговаривали с ней резким тоном. И я этим воспользовалась.

– Это все очень мило – и твои миски горячего супа, и одеяла для детей. Благодаря этим подачкам ты чувствуешь себя в деревне королевой. Но нам нужно выплачивать проценты за отданные в залог земли, у нас есть и другие долги. Широкий Дол – это отнюдь не райские сады. В этом году мы потеряли десятки овец и множество ягнят; да и у коров отел идет неудачно. А если выдастся сырая весна, у нас возникнут проблемы с зерновыми. Зря ты просишь меня взять на работу половину жителей нашей деревни. Мы просто не можем себе этого позволить. В любом случае я уже подписала договор с приходским сборщиком заказов, и он будет поставлять нам работников из работного дома. Кстати сказать, это в основном как раз жители нашей деревни, так что они будут работать в поместье, но по иным расценкам, на мой взгляд, более правильным.

– Но они утверждают, что приходские расценки слишком низки, чтобы можно было содержать семью, – тихо сказала Селия.

– Возможно, – я нетерпеливо мотнула головой, – только вряд ли я виновата в том, что их жены не умеют жить по средствам. И я уж точно не стану поощрять непредусмотрительность и расточительность. Эти расценки установлены Мировым Судьей или самой церковью. Я сейчас не в состоянии платить больше, да это было бы попросту глупо с моей стороны.

Селия выглядела подавленной. Видимо, умерший младенец Дейзи Сауер по-прежнему не давал покоя ее душе.

– Но ведь этот бедный ребеночек… – пролепетала она, но я резко ее прервала:

– Сколько детей у Дейзи Сауер? Пятеро? Шестеро? Естественно, такой семье не хватит на прожитье заработка одного мужчины. Дейзи давно следовало бы перестать рожать детей одного за другим! Будь у нее один-два ребенка, она бы сама увидела, что прекрасно справляется даже при самом маленьком жалованье. Ты оказываешь беднякам весьма плохую услугу, поощряя их высокую рождаемость, Селия!

Я говорила таким тоном, что Селия вспыхнула алым румянцем, потом сразу сильно побледнела и заторопилась уходить.

– Извини, что побеспокоила, – сказала она, собрав жалкие остатки своего достоинства и поворачиваясь к дверям.

Я остановила ее:

– Погоди, Селия! – На этот раз мой голос звучал почти ласково. Она тут же обернулась, и я с нежной улыбкой сказала: – Это я должна перед тобой извиниться. Я вела себя как отвратительная злыдня, и я прошу у тебя прощения.

Она медленно повернулась и снова подошла ко мне. На лице ее было написано недоверие.

– Не надо передо мной извиняться, Беатрис, – сказала она. – Я же знаю, как много у тебя забот. Овцы, коровы, связанные с ними хлопоты. И потом, эта вечная тревога за Джона… Ты прости меня, я впредь не стану тебя беспокоить.

– Ах, Селия! – воскликнула я, протягивая к ней руку. – Не сердись, дорогая. Дело в том, что наше финансовое положением оставляет желать лучшего, и я очень нервничаю из-за этого и чуть что, сразу выхожу из себя.

Познания Селии в области финансов ограничивались примерно тем, сколько мелочи у нее в кошельке, однако она кивнула с таким видом, словно прекрасно все понимает.

– О да, я понимаю тебя! – с искренним сочувствием воскликнула она. – И Джон к тому же в больнице. Доктор Роуз присылал себе в этом месяце отчет о его здоровье?

– Да, – сразу погрустнев, сказала я. – Он пишет, что до выздоровления Джону еще очень далеко. Но он весьма мужественно сражается с искушением.

– А от самого Джона не было ни словечка? – осторожно спросила Селия.

– Увы, нет, – и я, храбро улыбнувшись, покачала головой. – Я, правда, все время ему пишу. Но доктор Роуз считает, что Джон просто пока не готов отвечать ни мне, ни кому бы то ни было другому. Так что я стараюсь не слишком огорчаться.

– А ты бы не хотела навестить его, Беатрис? – спросила Селия. – Дороги наверняка вскоре подсохнут. И потом, всегда лучше увидеть своими глазами, в каком он состоянии.

Я снова печально покачала головой и сказала:

– Нет. Это ни к чему хорошему не приведет. Доктор Роуз вполне определенно дал мне понять, что Джон не готов принимать посетителей и любой неожиданный визит почти наверняка вызовет ухудшение. Видно, придется проявить терпение.

– О да, – вполне искренне согласилась Селия. – Бедный Джон! И бедная ты! – Она ласково обняла меня и поцеловала. – Ну все, я уже ухожу: я понимаю, как ты занята. Но все же прошу тебя: не работай так много и поскорее сделай перерыв. Отдохни и пере-оденься к обеду.

Я кивнула, одарив ее одной из своих мужественных улыбок, и она ушла. Я выждала, когда за дверью в коридоре послышится звук ее удаляющихся шагов, и, открыв один из потайных ящичков своего стола, вытащила оттуда отчеты доктора Роуза и целую пачку писем, адресованных моему мужу. Все эти письма были от Селии.

Доктор Роуз, как и обещал, честно пересылал их мне вместе со своим ежемесячным отчетом. Отчеты, кстати, были весьма оптимистичные, и это весьма меня тревожило; было ясно, что Джону становится все лучше, и если юристы не поторопятся, то он вернется домой раньше, чем я успею воспользоваться его деньгами, чтобы выкупить у нашего кузена права на наследство. Первый отчет доктора Роуза был весьма мрачен. Джон добрался до Бристоля в состоянии наркотического сна и, лишь проснувшись, обнаружил, что его комната заперта, а на окнах решетки. Он прямо-таки обезумел от страха и ярости и проклинал «ту ведьму, что засадила его в эту тюрьму». Он твердил, что эта ведьма, ведьма Широкого Дола, наложила страшные чары на всю свою семью, а его теперь продержит под замком до самой смерти.

Эти речи звучали достаточно безумно, чтобы Джона и впрямь держали взаперти, и я уже надеялась, что он на долгие годы останется в лечебнице доктора Роуза и вдали от Широкого Дола. Однако в последующих отчетах доктора уже появилась надежда на улучшение. Джон явно поправлялся. Он, правда, все еще испытывал определенную тягу к спиртному, но в остальное время был вполне миролюбив и спокоен. Он принимал небольшую дозу настойки опия и ни капли алкоголя. «Я думаю, мы уже можем начинать надеяться», – написал мне доктор Роуз в своем последнем отчете.

Но я отнюдь не собиралась начинать надеяться. Мало того, я начала испытывать страх. Основные события происходили за пределами нашей усадьбы, где мое слово было законом, и я была над этими событиями не властна. Я не могла заставить юристов работать быстрее; я не могла ускорить переговоры с моим кузеном. Я не могла отложить выздоровление Джона. Единственное, что я могла, это писать юристам одно письмо за другим и подгонять их да порой с грустью уверять доктора Роуза, что лучше бы мой муж провел в лечебнице целый год, чем вернулся домой слишком рано и тем нанес своему здоровью невосполнимый ущерб. Кроме того, мне приходилось решать и еще одну весьма трудную задачу – надежно удерживать отца Джона в Эдинбурге. Как только я получила право распоряжаться делами Джона, я сразу же написала его отцу, рассказав ему о болезни сына и заверив, что Джон получает в Бристоле самое лучшее лечение и уход. Ссылаясь на авторитет доктора Роуза, я объяснила старому мистеру МакЭндрю, что посещать Джона никому не разрешается, но как только ему станет лучше, я незамедлительно напишу в Эдинбург и мой свекор сможет навестить своего замечательного и невероятно талантливого сына. Старик пребывал в таком горе и волнении по поводу Джона, что даже ни разу не спросил, как я намерена распоряжаться состоянием его сына, пока тот находится в лечебнице, а сама я, разумеется, ничего на эту тему ему сообщать не стала. Впрочем, если бы он спросил, я ответила бы, что всем этим занимается в данный момент мой брат Гарри, и надеялась, что к тому времени, как Джона выпустят на свободу и он будет готов потребовать свое состояние обратно, от его денег уже ничего не останется. Они уйдут на то, чтобы хозяином Широкого Дола стал бастард, носящий его имя, который навсегда займет свое законное место в том доме, который ему, Джону, ненавистен.