Все остальные «актеры» разбежались по краям сцены и, весело дурачась, хлопая в ладоши и подпевая в такт музыке, завывающей откуда‑то из‑под сцены, смотрели на них.

Но вдруг музыка смолкла, и Божена услышала слова, обращенные явно к ней:

— Ну что, красотка, подай же теперь поцелуй нищему красавцу, так развеселившему тебя!

— Подай же ему!

— Ну, не кокетничай!

И Божена, у которой голова закружилась от высоты, быстрого танца и обилия смеющихся глаз, устремленных на нее, театрально попятившись, вдруг весело упала в объятия Влюбленного и почувствовала, как страстный поцелуй обжег ее губы.

— Браво, браво, бис! — ревела толпа, а Герой все не отпускал свою свежеиспеченную Возлюбленную и вдруг, подхватив ее на руки, ловко спрыгнул с ней вниз и побежал по живому коридору, расступающемуся перед ним.

Еще несколько шагов, и, опьяненная карнавалом, Божена была бы готова сбежать с темпераментным незнакомцем всерьез, но он, пробежав еще немного, разжал свои сильные руки и бережно поставил ее на землю. А потом протянул ей с поклоном руку и, величественно шествуя по не успевшему еще сомкнуться проходу, повел обратно — словно преданный паж коронованную особу.

Все это заняло не больше пяти минут, но Божене, с какой‑то блаженной усталостью в душе пробирающейся сквозь уже успевшую забыть о ее внезапном преображении толпу, казалось, что она пробыла в своей роли немало времени, прежде чем вылезла из широкой юбки, отдав ее в тут же подвернувшиеся руки желающего переодеться — на этот раз мужчины.

И поэтому, когда она села за первый попавшийся на пути столик и, заказав ликер, сыр и фрукты, взглянула на Часовую башню, то не сразу поверила в то, что со времени ее появления на площади прошло чуть больше получаса. Она сверилась со своими часами и, убедившись, что не ошиблась, решила уже ничему не удивляться на этом стремительном празднике, способном переворачивать весь мир вверх ногами и наполнять каждую минуту жизнью — до отказа!

Золотые стрелки на башне, двигаясь мимо планет, созвездий и лет, несли на своих концах золотое солнце. А стоящий над ними крылатый лев мудро смотрел Божене в глаза и будто говорил, что времени и вовсе нет — особенно сейчас, когда в Венецию пришел карнавал.

Когда же она встала из‑за стола, чтобы двинуться дальше, и, пробираясь к проходу между тесными рядами столиков, встретилась на мгновение глазами с уже знакомым ей незнакомцем все в той же маске, но уже без колпака, она весело подмигнула ему и послала ответный воздушный поцелуй.

Глава 18

А вечером она стояла на морской набережной, вблизи от пьяцетты Святого Марка, и вглядывалась в млеюще‑зеленую даль лагуны. Устав глядеть, она перевела взгляд на бронзового крылатого льва, украшавшего вершину одной из двух красного мрамора колонн, возвышающихся на пьяццетте со стороны мола.

Все эти переполнявшие Венецию львы — держащие лапу на книге, просто стоящие, сидящие или лежащие везде, куда бы она ни бросила взгляд, — были столь мужественны, что казались ей личными покровителями, словно сам Святой Марк, надев маску льва, явился на карнавал и следует за ней повсюду, чтобы в случае опасности броситься на обидчика. Она чувствовала себя здесь женщиной так, как нигде и никогда раньше. И стояла теперь на молу, с осанкой и видом Венеры, — в голубом кашемировом платье и с распущенными волосами.

Ей хотелось быть сейчас очень красивой — и она была. И на душе у нее было празднично и светло: от тоски, томившей ее во Флоренции, не осталось и следа.

Наконец катер появился. Она сразу заметила среди прибывших Николу и Парижа. Смеющиеся и возбужденные первым совместным путешествием, они сошли на берег и попали в объятия Божены.

Не давая им опомниться, она тут же потащила их в гондолу и, сказав адрес, отправила в гостиницу одних — по тому пути, по которому еще вчера впервые передвигалась по Венеции сама.

А потом, подождав немного, отправилась следом, чтобы помочь им объясниться в гостинице и вместе поужинать.

«А сейчас пусть побудут одни. Не буду им мешать», — и она закрыла глаза и поплыла в плещущей тишине, пытаясь угадывать, изгиб за изгибом, уже знакомые ей места.

«Просто не может быть, — думала Никола, — как сестра изменилась за этот месяц! То, что она рассталась с мужем, явно пошло ей на пользу».

Никола уже вспоминала о Томаше спокойно и отстраненно, будто все, что бушевало в ней несколько месяцев назад, исчезло бесследно, навсегда растворившись в глубинах молодого ясного сердца и уже не мучая его никакими тоскливыми воспоминаниями.

— Еще бутылку «Мумм»,[2] порцию граппы и один коньяк с содовой.

Божена, объяснившись с официантом, вновь повернула к ним чуть желтоватое от приглушенного света лицо и улыбнулась.

Они сидели в одном из легендарных венецианских кафе — «Флориане», укрывшемся в сумраке галерей площади Сан‑Марко. Золотистый свет, блуждая среди мраморных колонн, отделяющих столики один от другого, освещал их пиршественный стол.

Порой Никола, сидевшая лицом к помутневшему от времени огромному зеркалу, видела мелькающие в нем маски: Венеция постепенно преображалась, меняя свое и так необычное лицо на еще более фантастическое, карнавальное. Божена не расспрашивала ее ни о чем. Николе даже показалось, что она избегает оставаться с ней наедине. Но все вокруг было до того захватывающим, что у нее не оставалось времени на то, чтобы понять, что задумала Божена, зачем пригласила их сюда. Неужели это был только щедрый рождественский подарок? Или их все‑таки ждет нечто даже большее, чем карнавал?

Но что может быть необычней праздничной Венеции и того постоянного легкого головокружения, которое она испытывала, находясь здесь рядом с Иржи, Никола не знала и не могла себе представить.

Выпитое вино сделало окружающий мир еще более ярким, взгляд Николы увлажнился, и она, в порыве откровенности после первых глотков виноградного чуда, блестевшего в хрустальных бокалах‑бутонах, пригласила Парижа, неотрывно глядевшего на нее из тени колонны, танцевать.

Это было удивительно — просто танцевать вдвоем, медленно двигаясь не по сцене, а на маленьком свободном пятачке мозаичного пола, и как нежно он прижимал ее к себе, смотрел ей в глаза, а не в темный зрительный зал, думал лишь о ней.

Никола поискала глазами Божену и нашла ее тоже среди танцующих: сестра танцевала с каким‑то высоким мужчиной, глядя прямо в его живое выразительное лицо. Они о чем‑то оживленно говорили — так, будто были давно знакомы. Но Никола, удивившись, тут же забыла об этом и вообще обо всем, снова уткнувшись в крепкое плечо Иржи…

Они танцевали, возвращались за столик и вновь танцевали. Иногда Божена садилась к столу одна, несколько раз подходила со своим таинственным кавалером — но тот был уже в легкой шелковой маске, обтягивающей лицо, и Никола никак не могла разглядеть его получше.

Потом они с Иржи оказались на ночной площади и долго целовались в темноте, то и дело озаряемой разноцветными вспышками запускаемых ракет, в мерцающем свете проносимых мимо факелов и бенгальских огней.

Однажды Николе показалось, что она видела Божену, которая прошла мимо них под руку с незнакомцем, держа в свободной руке китайский фонарик, но видение скрылось за колоннами галереи, а Никола, потеряв голову, забылась в объятиях своего спутника.


Но в гостиницу они возвращались втроем — сначала шли по узким полутемным улицам, освещаемым качающимися на ветру фонарями, потом плыли по каналам, вода в которых была светлее, чем черное небо, усыпанное звездами.

Божена сидела впереди и, чуть касаясь рукой воды, улыбалась чему‑то и тихо напевала.

Никола, озябнув, прислонилась спиной к дремлющему Парижу и, запрокинув голову, смотрела в бездонное небо, пока у нее опять не закружилась голова.

Но вот плечистый немолодой гондольер с красными от бессонной ночи глазами, переставив свой фонарь ближе к корме, стал неторопливо причаливать, и они осторожно, чтобы не раскачать гондолу, сошли на потемневшие от сырости мраморные ступеньки, ведущие к уже закрытым гостиничным воротам.

Освеженные ночным путешествием, они пожелали гондольеру счастливого плавания и, беззаботно болтая, поднялись наверх. Там Никола чуть отстала и, обернувшись, еще некоторое время следила глазами за тем, как разглаживается на воде узкий след, оставленный черной лодкой. И потом, завороженная ночной тишиной, попрощалась в холле с Боженой, сказала Иржи, что хочет немного побыть одна, и поднялась к себе.


Божена, которой спать совсем не хотелось, пристально посмотрела на рыжего молодого человека с живыми, чуть печальными глазами. Не надо было обладать особой проницательностью, чтобы понять, как ему не хотелось отпускать сейчас эту удивительно гибкую девушку, медленно, будто в полусне, поднимавшуюся по каменной лестнице, и оставаться в эту волшебную ночь одному. Но Божена отдала должное его покладистости — он ни словом не возразил желанию Николы и даже попытался шутить.

— Ну и характер у вашей сестры — от нее всего можно ждать. Видели, как она шепталась с гондольером? — Иржи прищурился, его голос стал таинственным. «А ты все такой же рыжий сорванец! — думала Божена, глядя на него с нежностью. — И все так же влюблен в нашу вольную птицу. Представляю, каково тебе было там, в Праге, все это время…» — Сейчас возьмет и сбежит обратно на площадь. А уж какой‑нибудь Казанова тут как тут! Сцапает глупую красавицу — и попробуй верни ее потом.

Увлекшись, он изобразил все это в лицах: как она, довольная собой, сбежит, потом увидит соблазнителя и как тот сцапает ее — смешно и плотоядно двигая коготками.

«И тут балаган!» — Божена искренне расхохоталась:

— А ты опереди его, укради ее спящей. — Шаловливые огоньки зажглись на мгновение у нее в глазах. — А то и вправду упорхнет. Карнавал — это опасное время, ни в чем нельзя быть уверенным…

Иржи смотрел на эту спокойно красивую, внешне уверенную в себе женщину и не знал, шутит она сейчас или же говорит серьезно. В этом они с сестрой были похожи. Никола иногда, неся какую‑нибудь веселую чепуху, смотрела на него чрезвычайно серьезными глазами. И ее взгляд, особенно глубокий в такие минуты, проникал в самую его душу. А иногда взгляд Николы становился каким‑то плоским, словно скользящим. И тогда она просто переставала его замечать и, находясь рядом, была где‑то совсем далеко.

Но усталость все‑таки брала свое, и он, благодарный Божене за этот короткий разговор, который будто поставил на место что‑то упавшее в его душе, улыбнулся и тоже пошел спать.

* * *

У дверей номера Божену ждал сюрприз — записка от приехавшей Фаустины, и, не заходя к себе, она постучалась в дверь подруги.

Босая Фаустина разгуливала по мягкому ковру в костюме Арлекино, в котором она была похожа на стройного юношу. И прежде чем Фаустина заговорила, Божена услышала серебристый звон бубенцов, поющих на ней.

Фаустина подбежала к Божене и обняла ее гибкой рукой — так, что та почувствовала себя Коломбиной.


— Я клялся в страстной любви — другой!

Ты мне сверкнула огненным взглядом,

Ты завела в переулок глухой,

Ты отравила смертельным ядом!


Выпалив это, Фаустина расхохоталась и сняла с лица красную маску.

— Ну как я тебе нравлюсь?

— Как мужчина или как друг?

— Брось паясничать. Это моя роль. Лучше примерь то, что я привезла.

И она извлекла из большой круглой картонки нечто — сначала Божене показалось, что это громадный веер из белых перьев и пуха. Но Фаустина плавно подняла руки, и веер превратился в длинную накидку. Изумленная Божена подставила плечи, и их тут же окутало белое пушистое облако. Потом Фаустина ловко застегнула невидимые пуговицы и накинула ей на голову капюшон.

Из темного венецианского зеркала в бронзовой раме на Божену смотрела огромная птица с женским лицом в лебяжьем оперении. Она чуть повернулась — и легкое облако заколыхалось и затрепетало на ней.

— Чудесно… — прошептала Божена, не отрывая от зеркала восхищенных глаз. И вдруг вздрогнула — рядом с высокой птицей стояла другая, пониже. Но оперение было ей явно великовато, и из‑под капюшона свешивалась гроздь крошечных колокольчиков.

— Твоя сестра уже приехала? — спросил белоснежный двойник.

— Ах, Фаустина! Не лучше ли тебе было одеться феей?!

— О, нет уж, увольте — только не это. Не люблю волшебниц без возраста.

— И когда ты только успела?

— Не буду лукавить — костюмы из старых запасов. Одна дама уже пользовалась этими перьями. И, надо сказать, успешно.

— О, оказывается, у тебя большой бракоразводный опыт!