Паола Стоун - Шкатулка, полная любви

…Карл очнулся и снова уставился на стол, старую карту на нем, фотографии, вырезки из газет и остывший чай. Действительность вернулась к нему, и она требовала действий.

Он еще раз взглянул на план виллы, обмотал горло зеленым шерстяным шарфом, накинул свой поношенный плащ и вышел.

Вечер был хмурый, и Карл долго всматривался в гладь канала в ожидании отблеска огонька водного «трамвая».

Он жил в Венеции почти месяц; странность жизни на воде уже не будоражила его так, как в первую неделю. Тогда он целые дни, а порой и ночи напролет перемещался по городу: то бродил по узким улицам и выгнутым мостикам, то скользил по лабиринту каналов, ослепленный богатством золотистой Венеции. Блеск этого города — Карлу иногда казалось, что и жители его тронуты позолотой, словно дворцы дожей, — опьянял его.

Но, двигаясь по городу, он вместе с тем приближался и к цели своего безумного путешествия.

Причалив на мгновение, катер подхватил Карла и понес его к сердцу Венеции — площади Сан‑Марко, вблизи которой и располагалась найденная наконец старинная вилла, хранящая тайну, известную только ей самой, Карлу и, может быть, привидениям.

Уже без внутренней дрожи он приближался к светящимся в темноте окнам. Любовное отчаяние, преследовавшее его последние полгода, и напряжение последнего месяца дошли до предела и превратились в свою противоположность: он был, как говорится, абсолютно спокоен.

В левой части здания, отведенной под одну из квартир, горело лишь крайнее окно.

«Это здесь», — решил Карл.

На кухне Божены пахло айвой, а значит, пахло пражским Рождеством.

Тяжелые, тепло‑желтые плоды были спущены со шкафа и царственно разлеглись на столе. Божена нежилась, вдыхая аромат бабушкиного сада, маминого дома.

Так всегда и было. За несколько дней до Рождества она вбегала в родительскую спальню, придвигала к старинному шкафу тяжелый стул, потом столик и вскарабкивалась по ним.

Там, за резной оградкой, рядом с круглой шляпной коробкой светились эти знойные феи, поселившиеся в комнате в сентябре и с тех пор ждавшие своего часа. И только в конце декабря Божене разрешалось вызволить их и в ивовой корзинке перенести на кухню.

Дозревшая айва шла в рождественский пирог, который приходила печь бабушка Тереза, а до того чудесные плоды несколько дней украшали кухню. Больше всех ими любовалась Божена.

Может быть, с тех пор она и полюбила все теплое, светящееся, солнечное и теперь смело соединялось в ее руках тяжелое теплое золото с аскетичным серебром, как айва с декабрем в ее детском сознании.

Божена приготовила опару и поставила ее на верхнюю полку — у потолка скопилось много тепла. Опара росла на глазах, а вместе с ней рос и праздник внутри Божены.

Она задумалась. И вдруг почувствовала, как чья‑то теплая рука легла ей на голову. Вскрикнув, она вскочила, обернулась и увидела себя в зеркале.

Опара в ее волосах была теплой и вязкой. Поднявшись, она выползла из миски на полку и шлепнулась прямо на Божену, так напугав ее.

Наспех скинув платье и шаль, Божена в одних тапочках помчалась в ванную и захлопнула за собой дверцу душа. Запрокинув голову, она подставила ее под теплые струи и принялась поспешно смывать с волос тесто.

Вдруг зазвонил телефон. Она ждала звонка сестры — и выскочила из ванной, на ходу закутываясь в широкое полотенце.

Чтобы не намочить трубку, Божена включила «громкую связь» и плюхнулась на мягкий ковер рядом с телефоном. В ответ на ее «да?» в спальне раздался знакомый мужской голос. Голос говорил по‑итальянски.

— Добрый вечер, это Луиджи… Луиджи Бевилаква, ваш заказчик…

— Да, я слушаю вас… — В трубке повисла тишина. Она казалась Божене неловкой. А еще ей казалось, что Луиджи видит ее, сидящую на ковре. — Ваш перстень еще не готов. Я забыла предупредить вас о том, что работаю долго. Но с этим уже ничего не поделаешь…

— Нет, нет! Я не хотел торопить вас, ни в коем случае. Я лишь… знаете?.. как бы это сказать?.. У меня тут одна мысль… если еще не поздно! Но если уже ничего нельзя менять, я согласен и так.

— Да нет, почему же? Я лишь закончила расчеты и заказала огранщику камень. Так что если вы не собираетесь поменять его — все остальное еще возможно. Вы занесете рисунок или…

— Да я все так вам объясню, на пальцах. Только, понимаете, так получилось… Я сейчас звоню от привратника, да, да, вашего дома, у меня тут была назначена встреча, неподалеку. И я, возвращаясь, подумал… А всю будущую неделю я ужасно занят. Вот я и решил спросить у вас… Может быть, сегодня еще не поздно к вам забежать? На минутку? Я все очень быстро… объясню и уйду, не буду вас беспокоить!

И сама не понимая, что делает, Божена едва слышно, но странно и страстно уронила:

— Да.

И услышала короткие гудки.

Не чувствуя себя, она пошла к двери.

Так, завернутая в небесно‑голубое полотенце, широким жгутом стянувшее ее тело, Божена отворила ему дверь.

Он вошел и ничуть не удивился.

Божена увидела глаза, так пронзившие ее тогда, на Сан‑Марко. Они ей снились. Не раз она обрывала этот сон, потому что хотела проснуться. Но сейчас… Во всяком случае, просыпаться она не хотела.

В передней был полумрак, за стеклами веранды шелестел дождь. Они стояли друг перед другом.

Луиджи заметил едва различимую дрожь в ее теле.

Он чувствовал, что сейчас может сделать все, что захочет, — Божена открыла ему не только дверь в свою квартиру, но и саму себя. И он желал ее — страстно, сладко, нежно…

Луиджи как‑то по‑домашнему шутливо извинился, а она, смутившись, встрепенулась и воскликнув: «Ах! Подождите минутку!» — скрылась в ванной.

Карл устроился у окна и достал бинокль. Ему предстояло следить за женщиной, но это его не смущало. До последнего месяца он был врачом, практикующим хирургом, и еще не совсем забыл об этом. Поэтому он был холоден и расчетлив, думая лишь о своей тайне и о способах приближения к ней.

Морской бинокль был куплен здесь, у старьевщика, — но на это ушли почти все последние деньги. Теперь отступать было некуда: о неудаче Карл старался не думать.

Двенадцатикратное увеличение сделало мир неправдоподобным: Карл неумело водил биноклем из стороны в сторону, пытаясь попасть в цель. Вот. Желтый свет и еще что‑то желтое.

Карл нащупал накатку и стал вращать барабанчик, настраивая резкость.

Из желтого тумана стали выплывать упругие бока и нежная кожа каких‑то небывалых, но все же неуловимо знакомых Карлу форм.

За деревянным столом сидела женщина с золотистыми волосами и смотрела на блюдо с большими желтыми фруктами, вид которых так поразил Карла.

«Да это просто лихорадка, золотая лихорадка! — Он старался успокоить себя, но не мог. — К этой женщине я должен буду проникнуть в дом и…»

Карл пытался хорошенько рассмотреть ее лицо — ему предстояло узнать ее завтра, когда она выйдет из дома, и следовать за ней, ища подходящего случая, а до тех пор просто запоминая ее обычные маршруты.

Ближайшие действия таковы: проникнуть в дом в ее отсутствие, вместе с кем‑нибудь из соседей миновав непреодолимый с точки зрения Карла домофон. Проходя мимо комнаты привратника, нужно обязательно о чем‑то непринужденно болтать с вошедшим, симулируя близкое знакомство. Но как это сделать? Заговорить вдруг запанибрата, а чуть позже сослаться на то, что обознался, или на непонятливость иностранца? Натянуто, но допустим. Главное, добраться до второго этажа — там есть ход на пожарную, бывшую черную, лестницу, на которой можно спрятаться на некоторое время.

Новый план перестроенной виллы Карл приобрел у дежурного в пожарной части, которого названная Карлом сумма вполне устроила. Правда, тот едва понял его английский и хотел было позвать начальника, но Карл поспешно стал говорить, что он professore, ученый… В общем, дело сделалось.

Теперь Карл представлял себе каждый закуток виллы, ориентировался во всех ее перестройках и был уверен, что именно в угловую квартиру ему необходимо проникнуть. В ту, что справа от пожарной лестницы.

До сих пор Карлу казалось, что от хирурга до взломщика один шаг, но как его сделать, этот шаг?

Оставалось только следить за хозяйкой квартиры, изучать ее привычки и наконец решиться…

Перед смертью дед Америго не раз говорил Божене: «Про всякого человека захоронен клад, только надо уметь взять его, ибо он себе цену знает. Ну а тебе, милая моя, проще. Я уж тебя не забуду, дай срок».

Но попал он в больницу уже без сознания. Потом, ненадолго очнувшись, пробормотал что‑то давнему другу, оперировавшему его…

Так дедушкина тайна и не досталась никому.

А Божена взяла себе в наследство ощущение сказочности дедушкиного ремесла, его мастерской, в которую она позволила себе войти, только став мастером. Там она и нашла главный в своей жизни клад — инструменты деда, тщательно подобранные, выверенные, бесценные, которые теперь, спустя три четверти века, вернулись на свою родину, в Венецию, в дом, где жили раньше родственники Божены по отцовской линии.

За три четверти века многое изменилось: дом, который Америги продали, был поделен на квартиры, и вот теперь одна из них досталась Божене — женщине с чешским именем и итальянской фамилией.

О том, что она Америги, Божена помнила всегда.

Дедушка с детства говорил с ней на своем родном языке, итальянский был для Божены таким же родным, как и чешский. Читать она научилась, листая «Трактат о ювелирном искусстве» Челлини — настольную книгу дедушки Америго. Мало в ней понимая, она искала в тексте знакомые слова, такие певучие и озорные, и, найдя, смеялась и подпрыгивала от удовольствия.

Своих кукол она назвала Лучита и Росита, а соседскую собаку, злобную колючую шавку, так любившую рвать Божене чулки, наскакивая из‑за угла, обзывала Дуче.

Немного повзрослев, Божена с замиранием сердца читала о похождениях золотых дел мастера Бенвенуто Челлини и представляла себя отважным молодым человеком с огромным протазаном в руке, слугой, сопровождающим своего господина, когда тот, «выехав из Неаполя ночью, с деньгами при себе, чтобы не быть подкарауленным и убитым, как это в Неаполе принято, с величайшей хитростью и телесной силой защитился от нескольких всадников, которые на него наехали, чтобы убить».

А потом ей хотелось стать его возлюбленной и проливать о нем слезы, которые зовет он «миленькие слезы». А потом, решив родить именно сына, Божена назвала его Бенвенуто, что значит «желанный», и, замечтавшись, в мгновение ока стала Элизабеттой и в половине пятого Ночи Всех Святых ровно в тысяча пятисотом году произвела на свет создание, поднесенное ее мужу в прекраснейших белых пеленах.

Так, мечтая, «родила» она Бенвенуто Челлини, а он во многом породил ее. Во всяком случае, ее работа всегда была для нее тем, от чего ее «разбирало нетерпение», и за каждый новый заказ она бралась с «великим усердием».

Когда Божена проснулась, Луиджи рядом с ней не было. Она прислушалась: в квартире стояла тишина. Одевшись и выйдя в прихожую, она даже обрадовалась исчезновению этого странного человека. Все произошло слишком внезапно. Ей нужно было разобраться со своими мыслями и, главное, чувствами… Как могло случиться, что она, тридцатилетняя, уверенная в себе и вполне самостоятельная женщина, отдалась этому малознакомому мужчине? С ней никогда не происходило ничего подобного… Или это Венеция так действовала на нее? В задумчивости остановившись у зеркала в прихожей и глядя на свое отражение в нем, она вдруг обнаружила забытый Луиджи бумажник. Поддавшись желанию тут же вернуть его владельцу, Божена открыла бумажник в надежде найти там визитку. Но сразу же увидела эскиз, выполненный знакомой рукой и явно предназначавшийся для нее. Отложив бумажник, она прошла с эскизом в мастерскую и положила его на верстак, рядом с другими рисунками Луиджи.

«Ничего себе на пальцах… — изумилась Божена, рассматривая тщательно воспроизведенные детали. — Но что же изменилось? Или это просто копия того, что есть у меня?» Она покрутила эскиз в руках и вдруг заметила, что на обратной стороне листа тоже что‑то есть. Там был изображен старинный перстень с механизмом, позволяющим сдвигать камень в сторону, — перстень‑тайник.

«Да он неплохо владеет предметом, — решила Божена, — тут уж налицо ювелирные изыскания. Но зачем ему это понадобилось?»

Внезапно ей показалось, что кто‑то смотрит на нее с улицы. Плотно сомкнув портьеры, Божена выключила верхний свет, оставив лишь рабочую лампу, присела за верстак и глубоко задумалась. Она начинала убеждаться в том, что этот человек играет с ней, подбрасывая загадку за загадкой. Тогда, на Сан‑Марко, он, кажется, следил за ней… К чему потом этот карнавал — очки, чужой костюм, когда она не узнала его? А то, что произошло сегодня ночью? Эта его внезапная власть над ней? Зачем она ему?