— Ах, боже мой! — Она вдруг почувствовала слабость, словно вот-вот лишится чувств, а он тотчас же встал, отвел ее к скамейке, посадил и обнял за плечи.

— Что это со мной? — вырвалось у нее. — Я никогда не падала в обморок.

— Той ночью на вечеринке, — произнес мягче Джон, — потасовка между О'Коннеллом и мной произошла не из-за Евы и прошлого. Она произошла из-за вас и настоящего. Потому что он тоже вас любит!

— Это вздор! Он и я… я не знаю, что происходит, но я не влюблена!

— Он вас любит! Или любил, не могу сказать с уверенностью. Насколько он вообще способен кого-то любить. Но он желает вам счастья.

Грейс чувствовала, как у нее трясутся руки. Все ее тело сотрясала какая-то странная дрожь.

— О чем вы говорите?

— Вы, конечно, читали сегодня его колонку? Он пишет: «Вы не единственная, к кому я был несправедлив». Затем он хотел сказать вам, что есть еще одно доброе сердце, и добавил: «Надеюсь, вы найдете друг друга».

Снова чувство понимания между ней и Крамером. Что-то общее в их плоти и крови.

— Он пришел ко мне домой из-за вас. Вы убедили его рассказать мне правду о прошлом и заставили его устыдиться себя. Когда вы с ним были в той дамской комнате, он понял, что потерял вас и что вел себя как ребенок!

Постепенно дрожь утихла. Пытаясь собраться с мыслями, Грейс пристально смотрела на пейзаж, простирающийся перед ней: заросший травой склон, пруд, после которого земля снова поднималась, и между деревьями мелькали крыши Хайгейта.

— Позвольте мне кое-что сказать вам, — произнесла она наконец. — Двенадцать лет назад я сидела на этой скамейке, любовалась этим пейзажем и слушала признание в любви одного молодого человека. Тем же вечером он сделал предложение моей сестре. Четыре года спустя я снова сидела здесь с опустошенным солдатом, который не мог поговорить со своей женой. Он поведал мне свои тайны, и мы нашли друг друга, между нами произошло то, чего никак не должно было произойти. Это был Джордж. Муж Нэнси. Джон, что бы ни произошло между вами и мной, это для меня не так много значит, как моя сестра! Я не стану вступать в какие-либо отношения с еще одним человеком, который не может выбрать между мной и Нэнси!

— Вот так история! — Он убрал руку с ее плеча, подался вперед и, казалось, задумался. — Но это не одно и то же, Грейс! Я хочу вас.

— Он тоже так говорил.

— Я не Джордж! — Гневное сверкание глаз. — И не О'Коннелл. Вы единственная женщина, на которую я обратил внимание за последние пять лет. Сколько раз я вам говорил, что мы с Нэнси только друзья?

— Но вы же возили ее в Париж!

— Господи! — Он хлопнул себя по вискам. — Я возил Нэнси в Париж, потому что она хорошая спутница, а мне не хотелось ехать одному. Мы жили в разных комнатах. Черт возьми, ваша сестра заслужила отпуск, Грейс!

Неподалеку на холме мальчики играли в футбол. Мяч летал взад-вперед.

— И вообще, что вы делали в те выходные? — продолжил он.

— Дело не в том, что я делала. Я поехала с О'Коннеллом, потому что знала, что должна оставить вас Нэнси.

— Ах, Грейс, когда хотите, вы становитесь невероятно лицемерны и тупы! Вы отказываетесь видеть очевидное! Это вы не могли выбрать, не я.

— Я не хочу О'Коннелла.

— А чего же вы хотите?

Мяч на склоне летал взад-вперед. Вздох.

— Нэнси в вас влюблена. Я это вижу, даже если вы не видите. Господи, даже моя мама это видит. Я больше не поставлю под удар счастье сестры и ее детей!

— Ваша сестра и я никогда не будем вместе. Никогда! Стук футбольного мяча. Шум бриза.

— До свидания, Джон! — Грейс встала.

— Грейс, пять лет моя жизнь была наполнена только ненавистью, темнотой и горем. Вы все это изменили. Вы! Я снова живу. По-настоящему живу. И думаю, вы испытываете те же чувства.

— Вы спрашивали, чего я хочу. Я хочу уехать из Лондона. Хочу быть подальше от вас. До свидания.

Она обернулась, чтобы взглянуть на него в последний раз. Он выглядел измученным, побитым. Но ей нечего было сказать ему. Когда она уходила, он не попытался остановить ее.


«20 июня 1927 года.

«Жители Уэст-Энда!

Когда-то люди верили, что перед смертью лебедь поет прекрасную грустную песню. С тех пор пошло выражение «лебединая песня». Но слышал ли лебедя хоть один из простых людей, распространивших эту легенду? У этой птицы, должно быть, тонкая шея и красивое оперение, но, если вы сомневаетесь, позвольте заверить вас, что как певец мистер Суон[23] вряд ли может сравниться с Бэсси Смит.[24]

Как бы то ни было, это лебединая песня Дайамонд Шарп. Вы, дорогие читатели, давно решили, приятнее ли мой сладкозвучный голос, чем голоса моих прекрасных пернатых друзей. Так или иначе, я в последний раз прошу вас о снисхождении.

Сегодня я не буду воспевать эклеры в «Ше Нуазет» (хотя они настолько воздушны, что их, наверное, приклеивают к блюдам, чтобы они не улетели); оплакивать выкипевшие до мякоти овощи у Флоренс Финнеган (чтоб хозяина бросили в чан с пенящейся капустной водой); обвинять управляющего ночного клуба «Саламандра» в том, что он разбавляет водой спиртные напитки (я, конечно, шучу), или хвалить макияж глаз некоего мистера Гамильтона-Шапкотта (Шеридан, где ты взял эту тушь?).

Сейчас вы все уже знаете, где весело провести вечер в Уэст-Энде, и я больше не буду тратить на это чернила. Вместо этого я хочу поговорить на тему гораздо более существенную, чем то, где сделать совершенную стрижку.

Моя мать, Кэтрин, была суфражисткой. В юности она маршировала в рядах СПОЖ и была арестована за то, что бросала яйца в членов Либеральной партии. Даже сейчас, в старости, она так часто, как только может, ходит на собрания Женской лиги свободы и беспрестанно болтает об их четырех требованиях. (Для тех жалких невежд, которые ничего не знают об этих требованиях, вот они: 1. Пенсии для детей, оставшихся без отцов. 2. Равная опека. 3. Равное право участвовать в голосовании. 4. Устранение дисквалификации (смещения с должности) по половой принадлежности.) Должна признаться, я игнорировала, делала большие глаза и даже посмеивалась над моей матерью, когда она заводила свои пространные речи о положении женщины XX века. Если честно, я бы лучше провела выходные дома, крася ногти, попивая джин с содовой и слушая джаз по граммофону, чем ходить в «Уголок оратора» или какое-нибудь другое место, чтобы стоять под дождем с плакатом. Давайте будем честны, я бы лучше провела день, откусывая щипцами ногти под звуки Пятой симфонии Бетховена, чем пошла на одно из таких собраний.

И все же, дорогие читатели, я верю, что всегда боролась за равноправие женщин. Мои слова имеют меньший вес, чем слова героической Кэтрин (это не сарказм, мама, ты, несмотря ни на что, действительно героиня), но эмансипация имеет много лиц. Некоторые могут казаться банальными, но эта банальность и есть суть нашей жизни, вашей и моей. Разве женщина по-настоящему освобождена, когда переступает через свою нижнюю юбку? Это справедливо, что молодая леди вынуждена в субботу вечером оставаться дома с книгой из страха перед неодобрением родителей, тогда как ее младший брат всю ночь танцует в «Хаммерсмит Пале»? Почему идиоты, заполняющие бар, могут указывать пальцем на женщину, иногда обедающую в одиночестве, и громко шептаться за ее спиной? И если уж у нас зашел разговор на эту тему, что плохого, если девушка выпьет вечером коктейль, даже три? Женщины тоже имеют право выпить, и мы не «распущенные женщины» и не «подержанный товар». Подумайте об этом, хоть кто-нибудь из вас. Может быть, тут нет ничего плохого.

Кончаю мою проповедь. Теперь я уезжаю танцевать мой самый лучший брейк на новых площадках (брейк, для тех, кто не в курсе, — это модернизированный чарльстон). Когда-нибудь я вернусь в дорогой старый Лондон, когда луна будет полной и оркестр будет играть живую музыку. Ищите меня в часы коктейля, и вы узнаете меня по моей изумительной геометрической стрижке (кстати, моего парикмахера зовут Маркус Рино), по следам помады на бокале и кольцам дыма, которые умею выпускать только я. Если увидите меня, подходите, и мы выпьем за старые времена.

Писать для вас было удовольствием, мои дорогие, и я лишь надеюсь, что удовольствием не только для меня. Пусть ваши ночи будут длинными, а платья короткими! Пусть ваша голова всегда остается ясной, ум открытым, а в сумочке всегда будет пара запасных чулок, и помните, что прелесть жизни в ее разнообразии!

Целую.

Грейс Резерфорд, она же Дайамонд Шарп».


Глава 4


Дики неохотно согласился на единственное условие Грейс относительно прощального обеда: чтобы он был скромным. Кроме них, на нем будут только Шеридан, Додо, Маргарет и Нэнси, которую Грейс по-прежнему избегала, словно совершила что-то ужасное.

Когда дело дошло до выбора ресторана, Дики пренебрег предпочтениями Грейс и выбрал «Тур Эффель». Вслух Грейс выразила протест, но в глубине души радовалась. Ее утешала мысль, что все на свете может измениться, но только не Дики.

Она расстаралась для этого обеда, выбрав платье из набивного шифона от «Ля Самаритэн», с рисунком из лепестков, мягкое и роскошное. И хотя его ей подарил О'Коннелл, она твердо решила, что это ее не остановит. Это был слишком красивый наряд, чтобы позволить ему висеть в шкафу из-за причин личного характера.

Когда она вошла в ресторан, за столиком в углу сидели только трое.

— А вот и она! — Додо выгнула тонкую бровь и орудовала мундштуком дольше, чем обычно.

Маргарет, сидящая рядом с ней, набила рот хлебом и вынуждена была помахать ей в знак приветствия. (Может ли еще кто-нибудь есть так, как эта девушка?)

— Догогая сестгенка! — Шеридан пребывал в некотором возбуждении по поводу вновь обретенного родства. Скольким же он уже рассказал? — Я велел подать лучшее шампанское, и они отпгавились за ним в поггеб. Дики платит, так что, думаю, мы получим удовольствие, не так ли? Что ж, поделом, если он так возмутительно опоздывает. А как насчет нашей божественной сестгички? Тоже, как всегда, опаздывает?

— Как досадно для них обоих, — огрызнулась Грейс скорее нервно, чем с искренним раздражением. — Они прекрасно знают, что я люблю приходить последней, и я опоздала ровно на тридцать минут!

— Ах, пгавда, Ггейс. Опоздание вчегашний день. Двигайся впегед, догогая!

— У Дики срочное дело в «Геральд», — пояснила Додо. — Он сказал, что будет здесь, как только сможет. Мне показалось, что там что-то затевается.

— Что именно? — Заинтригованная, Грейс села за столик возле окна.

— Не знаю, но у него было очень хитрое выражение лица. — Додо проделала со своими бровями что-то невероятное.

— Более хитгого выгажения лица тгудно пгидумать, — подтвердил Шеридан.

Принесли шампанское и очень вкусный французский луковый суп.

— Итак, Грейс, почему Эдинбург? — поинтересовалась Маргарет.

Грейс пожала плечами.

— Я могла бы поехать куда угодно. Уезжаю рано утром. Немного поживу у старинной школьной подруги. А там посмотрим.

— Там ужасно холодный климат, — сказал Шеридан.

— Меня это не беспокоит. Я хорошо выгляжу в мехах.

— Этой осенью там будет продаваться прекрасный кашемир, — деловым тоном добавила Додо.

Грейс по очереди оглядела всех. Три скептических лица.

— Это безумие! — воскликнул Шеридан.

— Вы просто убегаете, — заключила Маргарет. — Но в этом нет необходимости. Он же, в конце концов, уезжает!

— Дело не в О'Коннелле, — огрызнулась Грейс. — Если честно, то я желаю ему счастливого пути. — И более легкомысленным тоном добавила: — Люди же не обязаны всю жизнь жить в одном месте, правда? Может быть, я хочу поехать куда-нибудь, где меня никто не знает. Может быть, я хочу новых приключений. Маргарет меня точно поймет, если не поймут остальные.

— Тост! — Додо подняла бокал с шампанским. — За новые приключения!

Грейс чокнулась с ними, желая говорить об этом своем новом приключении более искренне. Ей же будет там хорошо, не так ли? Миллисент сама доброта, она сказала, что Грейс может жить у нее сколько хочет. Эдинбург казался удивительно иностранным городом, хотя находился не так уж далеко. Она подумывала о Париже, но подозревала, что будет чувствовать там себя не в своей тарелке, так как ее французский далек от совершенства. Можно, конечно, поехать в Нью-Йорк, но… нет… Эдинбург — лучший вариант, в котором все продумано. Ей, безусловно, удастся блистать в Эдинбурге. Она завоюет этот город за считанные недели… разве нет?

Шеридан склонился к ней.

— Ты всегда можешь вегнуться!

Но Грейс не расслышала его как следует. Ее взгляд привлекло кое-что иное. Фигура в белом на той стороне улицы.