Он оказался прилежным студентом, одним из лучших в классе, и получил диплом с отличием, а затем и место интерна с проживанием в прославленной больнице Питера Бента Бригэма. Специальностью Джози была гинекология, и он мог рассчитывать на обширную клиентуру, даже если бы обслуживал только подруг своих родственниц, которых насчитывалась не одна сотня.

Слишком поздно, а именно в последний год интернатуры, Джозия Уинтроп обнаружил, что частная практика его совершенно не интересует. Едва начав заниматься проблемами в новой области — антибиотиками, — он влюбился, страстно и навсегда, в чистую науку. Увлечься научными исследованиями — это вернейший способ для врача навсегда лишить себя надежды на приличную жизнь. В день, когда Джозия должен был приступить к практической деятельности, он поступил в частный институт Рексфорда на должность младшего исследователя с окладом три тысячи двести долларов в год. Правда, даже эта незначительная сумма оказалась на семьсот долларов выше той, что он получал бы в исследовательском центре, финансируемом государством.

Мэтилда, великодушная от рождения, была в ту пору всецело поглощена своим физическим состоянием — шли последние месяцы ее беременности — и не слишком беспокоилась о будущем. Она считала, что ее семейство вполне сможет существовать на четыре тысячи двести долларов в год; к тому же она безгранично верила в своего Джо, высокого, тощего, длинноногого, с темными глазами, в которых светился такой присущий янки рассудок; она чтила его преданность делу и готовность идти за своей звездой, что поражало ее; она считала его образцом человека, рожденного для великих свершений. Стройная темноволосая Мэтилда, мечтательная красавица, казалась сошедшей со страниц Натаниела Готорна. В ней оказалось мало того, что присуще зажиточным голландцам и вспыльчивым виргинским мелкопоместным дворянам, отличавшим некоторые ветви ее фамильного древа.

Когда родилась дочь, ей дали имя Уилхелмина в честь любимой тетушки Мэтилды, ученой дамы преклонных лет, так никогда и не познавшей мужа. Однако супруги единодушно признали, что имя Уилхелмина слишком тяжеловесно для младенца, и стали именовать дочурку Ханни, то есть вполне благозвучным уменьшительным от второго не менее внушительного имени девочки — Ханненуэлл.

Спустя полтора года после рождения Ханни Мэтилда, смирившаяся с мыслью, что она вновь беременна, переходила авеню Содружества на красный свет, и мчавшаяся машина сбила рассеянную женщину.

Потрясенный, отказывающийся верить в смерть жены, Джозия нанял няньку для маленькой Ханни, но очень скоро убедился, что не может позволить себе такую роскошь. Не допуская мысли о новой женитьбе, он сделал единственное, что ему оставалось, — отказался от любимого института, где успел к тому времени заслужить завидную репутацию. Он устроился на презираемую им самим, но лучше оплачиваемую работу штатного врача в маленькой, вечно полупустой больнице неприметного городка Фремингэм, в сорока пяти минутах езды от Бостона. На новом месте ему пришлось оказывать все виды врачебной помощи — от лечения кори до мелких хирургических операций. Эта работа имела несколько преимуществ. Она позволяла платить за аренду небольшого дома на окраине городка, а Ханни оставалась на попечении Анны, простой добросердечной женщины, работавшей одновременно нянькой, кухаркой и служанкой. Неподалеку нашлась приличная бесплатная средняя школа, и, кроме того, у Джозии оставалось достаточно времени для продолжения исследований в небольшой лаборатории, которую он оборудовал в подвале. Джозия Уинтроп никогда не помышлял о том, чтобы вернуться в гинекологию, ибо понимал, что в этой области медицины у него абсолютно не будет времени на свои исследования.

Ханни. росла прелестным ребенком. Немножко излишне толстощекая и, пожалуй, чересчур робкая, гласил вердикт многочисленных тетушек, наезжавших во Фремингэм вместе с кузинами Ханни до четвертого колена, чтобы навестить малышку или взять ее к себе на несколько дней. Но можно ли хоть в чем-то осуждать эту трагически лишившуюся матери бедняжку, это создание, чей отец — надо признать, весьма преданный своему делу человек — почти все время проводит в больнице или возится с чем-то там у себя в подвале. В конце концов, Ханни некому воспитывать, кроме Анны. Анна прекрасно справляется, но существуют… гм-м… пределы ее компетенции. Тетушки решили, что на следующий год, когда Ханни исполнится три, ей непременно следует пойти в начальную школу мисс Мартингейл в Бэк-Бей вместе с кузиной Лайзой, кузеном Эймсом и кузеном Пирсом. Там детям закладывают должные основы будущего восприятия музыки и искусства, и Ханни познакомится с детьми, которые в дальнейшем естественным путем составят круг ее друзей на всю жизнь.

— Не может быть и речи, — ответил отец. — Ханни ведет здесь хорошую, здоровую деревенскую жизнь, вокруг полно очень симпатичных ребятишек, с которыми она играет. Анна хорошая женщина, порядочная и добрая, и вам не удастся убедить меня, что трехлетнего ребенка с нормальным уровнем развития, живущего на свежем воздухе, нужно «вводить» в процесс рисования пальцами или, боже упаси, коллективного строительства из кубиков под присмотром наставников. Нет, я никогда не соглашусь, и все тут.

Ни одной из тетушек не удалось его переубедить. Он всегда был самым упрямым из всех упрямцев своего семейства.

Так Ханни начиная с трех лет постепенно становилась изгоем своего клана. Визиты тетушек и кузин, даже с наилучшими намерениями, теперь наблюдались все реже, ибо их собственные дети всю неделю проводили в начальной школе, а в выходные малышкам так хотелось поиграть с новыми друзьями. Не говоря уже о днях рождения! Уж лучше подождать до праздников, когда дорогой Джозия сможет привезти Ханни к ним на денек. Очень жаль, что он никогда не желает оставаться ночевать, но ведь ему непременно нужно возвращаться на работу каждый вечер.

Ханни, похоже, не страдала от ослабления связей с толпой флегматичных кузин и распорядительных тетушек. Она была вполне довольна, играя с детьми, проживавшими в скромных домах на одной с ней улице. Когда настало время, она пошла в местный детский сад. Девочка не скучала с Анной, которая каждый день пекла печенье, пирожки и пирожные. Джозия почти всегда приходил домой к обеду и после еды спускался к себе в подвал, чтобы поработать. Так протекала жизнь Ханни, и, поскольку ей не с чем было сравнивать, она принимала то, что имела.

Проведя два года в местном детском саду, Ханни поступила в начальную школу имени Ральфа Уолдо Эмерсона во Фремингэме. С первых дней учебы она начала понимать, что чем-то отличается от одноклассников. У всех были матери, братья и сестры, а у нее — одна Анна, которая и родственницей-то вовсе не являлась. Отца же она видела только за обедом, и он вечно спешил. У всех была повседневная семейная жизнь, в которой находились поводы для шуток, драк и клубящихся эмоций, и эта жизнь восхищала и озадачивала Ханни. Однако у ее товарищей по школе не было кузенов, живущих в огромных поместьях в Уэллсли и Честнат-Хилл, или в великолепных городских домах на Луисбург-сквер, или в особняках Балфинча на Маунт-Вернон-стрит. У них не было тетушек, состоявших в «Сьюинг-Серклз» и ходивших на вечера вальса к миссис Уэлч, и не беда, что они теперь так редко наезжают во Фремингэм. А еще у товарищей Ханни не было дядюшек, закончивших Гарвард, игравших в сквош или плававших на больших яхтах, посещавших «Сомерсет-клуб» или «Юнион-клуб», «Майопия-Хант» или «Атенеум». И никакие тетушки не водили ее одноклассников по пятницам на концерты Бостонского симфонического оркестра.

У Ханни вошло в привычку хвастаться своими родственниками, кузинами и их домами, чтобы все думали, что отсутствие матери, братьев и сестер, а также нормальной домашней жизни не имеет для нее значения. Постепенно одноклассники разлюбили Ханни, но она не перестала хвастаться, потому что не совсем понимала, на что они обижаются. Очень скоро дети перестали играть с ней после школы, приглашать к себе домой и принимать в свои компании. Она начала сравнивать их со своими принадлежащими высшей касте кузинами, и сравнение становилось все более неблагоприятным. Хотя кузины не то чтобы ненавидели ее, но и не сказать, чтобы любили. Медленно, неизбежно, неумолимо, не понимая причины, Ханни превращалась в абсолютно одинокое существо. Анна пекла все больше вкусных вещей, но даже яблочный пирог с ванильным мороженым не помогал избавиться от чувства неприкаянности.

И поговорить об этом было не с кем. Ханни и в голову не приходило поделиться с отцом, как она переживает. Они никогда не говорили о своих чувствах и, похоже, никогда не заговорят. Она интуитивно понимала, что отец будет недоволен, если узнает, что дочь несчастна. Отец часто говорил ей, что она «хорошая девочка, правда, слишком мрачная, но скоро она это перерастет». Хорошая девочка не может, просто не смеет дать понять отцу, что ее не любят или не одобряют за пределами семейного круга. Отсутствие популярности ребенок начинает считать окончательным приговором, вынесенным по причинам, которых он не понимает, зато понимают все остальные. Ребенок принимает этот жестокий приговор и стыдится сам себя. Унижение, причиняемое непопулярностью, так велико, что ребенку приходится скрывать его от всех, кто еще любит и принимает его. Эта любовь слишком драгоценна, чтобы рисковать ею ради правды.

Но когда подошло время и тетушки наперебой стали настаивать, что Ханни необходимо послать в школу танцев, даже упрямый Джозия Уинтроп был вынужден согласиться. Слишком сильны были в его крови бостонские традиции, чтобы противостоять необсуждаемому священному обычаю — занятиям в танцевальном классе мистера Лэнсинга де Фистера. Это считалось само собой разумеющимся и не нуждалось в обосновании, просто входило в число врожденных привилегий Ханни, как и будущее членство в «Обществе колониальных дам». Джозия не раздумывал, он знал, что, если бы Мэтилда была жива, она разделила бы избранное общество холеных мамаш, которые каждую вторую субботу с октября по май сопровождают своих дочек в бальный зал «Винсент-клуба».

Дети начинали учиться у мистера де Фистера, когда им исполнилось девять лет, и ни днем раньше. С девяти до одиннадцати лет они считались начинающими; с двенадцати до четырнадцати — составляли среднюю группу; а когда учащихся в возрасте от пятнадцати до семнадцати лет отдавали в пансионы, занятия проводились в праздничные и воскресные вечера, превращаясь в подготовку к предстоящим бальным торжествам.

О том, что каждая женщина, посещавшая танцклассы, всю жизнь хранит затем ужасающие воспоминания о перчатках, которые терялись в последнюю минуту, о нижних юбочках, спадавших в разгар вальсирования, о потных мальчиках, нарочно наступающих на ноги, Ханни узнала гораздо позже, а в процессе обучения девочка втайне была убеждена, что все просто наслаждаются и щеголяют мелкими травмами, которые только свидетельствовали, что танцоры принадлежат к семьям, где детей посылают в танцевальные школы. Она никогда никому не рассказывала о мистере де Фистере. Уроки, полученные ею в танцклассе, имели мало общего с танцами.

Из-за того, что она родилась в ноябре, ей пришлось пойти в танцевальную школу не в девять, как положено, а почти в десять лет. Она была высокой — сто шестьдесят восемь сантиметров — и достаточно плотной — пятьдесят восемь килограммов. Десятилетняя девочка носила платья, купленные в отделе для подростков в местном филиале магазина «Файлин», ибо ни одна из вещей в отделе детской одежды ей не подходила. Например, ей приходилось надевать ужасное платье, которое помогла выбрать Анна, невообразимо отвратительное платье из ярко-синей тафты.

Многочисленные тетушки целовали племянницу, когда она входила в вестибюль «Винсент-клуба» рука об руку со смущенной Анной, и обменивались испуганными взглядами. «Черт бы побрал этого тупоголового Джо», — в ярости шептала одна тетушка другой, забыв даже махнуть на прощание собственной очаровательной дочке, наряженной в изящное пепельно-розовое бархатное платьице с воротником из ирландских кружев. Зато кузины Ханни приветливо махали ей, когда она робко, бочком входила в переполненный зал.

Успех классов мистера де Фистера во многом объяснялся тем, что с родителей мальчиков хозяин брал половину той платы, что взимал с родителей девочек, — в каждом классе гарантировался избыток мужского пола. Первое правило педагога гласило: каждый мальчик должен постараться найти партнершу. Ни один мальчик не мог сидеть во время танца, если не все из девочек танцевали. При этом, однако, невозможно было избежать свалок и драк среди мальчишек за право пригласить на танец какую-нибудь не по годам развитую девочку, которая в девять лет уже познала власть особенных взглядов, особенных улыбок, приглушенного голоса, произносящего не предназначенную для других ушей шутку. И конечно, нельзя было предотвратить тот факт, что невзрачную девочку всегда приглашали на танец последней, да еще самые жалкие мальчики, едва умевшие передвигать ноги. (Каждый психоаналитик в Бостоне рано или поздно сталкивался с последствиями обучения в классах мистера де Фистера.)