Кристин Орбан - Шмотки

Но, к счастью, все это, похоже, его не слишком занимало.

Он в два счета проглотил свой хлеб. Стоявший позади него метрдотель заметил это и, ухватив серебряным зажимом второй кусок, подсунул его под вышитую льняную салфетку, лежавшую на хрустальной тарелочке. Бог любит хлеб. Нормально.

Он едва не совершил второй промах: усаживаясь, он не выпустил из рук изрядно потертый кожаный портфель – похоже, он не часто с ним расстается, – но, встретив испытующий взгляд МТЛ, осекся.

Я, закованная в свои идиотские шмотки, чувствовала себя не в своей тарелке; МТЛ явно оценила меня невысоко; шикарную хипповую девицу, эксцентричную Бобо, баба, подобную мне, она бы приняла без малейшего смущения, даже напротив. Я же благословляла небеса за то, что в своем желании нравиться не опустилась до такой развязности, как буржуазная силиконовая униформа, лак «Эльнетт» и тонкий слой крем-пудры «Бэби браун» – боевая раскраска, типичная для завсегдатаев суперотелей типа «Релэ», «Ритц» или «Стреза». Я люблю окутывать тело, но не лицо. И все же мой наряд имел некоторые преимущества: я замела следы.

Бог опустошил в один прием бокал предложенного ему «Линч-баж 55». Нормально. Бог любит хлеб и вино.

Бог поглядывал на меня поверх своего бокала. Ненормально. Он видит молодую женщину, одетую от Ива «снизу». В этом еще нет трагедии. Его обманет моя наружность, он примет меня за типичную обывательницу, а не за представительницу богемы, и всего-то. Шмотки для того и служат: ими для того и обзаводятся все, кроме гениев или недоучек, которые попросту читают между строк заданный им текст.

Может, МТЛ нарекла его Бог, потому что он гений?

Я вдруг увидела его обнаженным. Я порой представляю себе людей без одежды. Мускулистые сильные плечи, накрытые легчайшей чашей плоти – нежной паркой, подбитой гусиным пухом. Живот раздувается, как в конце лыжной гонки, когда спортсмен готов рухнуть, отдав все силы без остатка. Поросль на груди такая же темная, как и волосы на голове,– классика, не надо быть ясновидящей, чтобы утверждать, что у брюнетов волоски на груди всегда темные. Сложнее с блондинами, у которых может не быть светлых волосков на груди. Положим, у того снобского брюнета, что сидел напротив меня, они были светлые. С точки зрения волосяного покрова довольно простой случай. Я даже заподозрила, что он подсадил себе волоски на груди, чтобы выглядеть брутально- мужественным на любовном фронте. Я представила, как он разрывает платье и, смяв, бросает его на землю или даже вцепляется партнерше в волосы, безжалостно круша прическу,– неделикатный тип.

Взгляд мой, то и дело приникавший к Богу, не опускался ниже пояса, на пряжке ремня, слава тебе господи, не было никакого обозначения фирмы. Достаточно обнаружить трусы «Ralph Loran» или, скорее, плавки «Нот», чтобы потом всю жизнь избегать этого мужчину, будь он даже хорош собой, как Кевин Костнер в фильме «Телохранитель». К тому же мои наблюдения были поневоле ограничены: его защищал столик из ценной древесины, накрытый скатертью и мольтоновой тканью. На нем стояли статуэтки из фарфора «бисквит», отлитые в XVIII веке, и небольшие плетеные корзинки, на старинный манер наполненные распустившимися, как пионы, розами, увитыми плющом, который тянулся к нашим тарелкам.

На фоне сих утонченных укреплений казалось, что четверо мужчин в серых с перламутровым отливом костюмах посажены здесь для декора; их я не могла представить обнаженными: вообразить их нагишом или в пижаме было просто невозможно.

Рядом с ними Бог выглядел как воплощение мужского начала, и, несмотря на мой наряд, стиравший меня из списка живых, я задала ему вопрос:

– Вы сами назвали себя Богом, как другие величают Иисуса?

– Это я назвала его Богом, потому что до сих пор жива лишь благодаря ему, – вмешалась МТЛ со своего места, стремясь голосом как бы затушевать эту информацию, чтобы воспрепятствовать мне в случае, если я зайду слишком далеко и попытаюсь выразить ей сострадание, она даже сменила тональность. Ее голос вдруг сделался легким и более высоким. Затем она продолжила, пригладив волосы: – Мне совершенно не удается как следует всех представить, настолько я свыклась с тем, что все друг с другом знакомы... Дарлинг, позвольте представить вам: Жан-Габриэль Монтене, профессор-гематолог. Жан-Габриэль, это Дарлинг. Ну вот, дети мои, теперь вы знакомы.

При одной мысли вновь повстречаться у нее с этими людьми, навеки обреченными исполнять роль дрессированных денди, мучеников Нейи-Пасси-Ла Мюэтт, я вздрогнула. Бог явно был бы шокирован, если бы в один прекрасный день повстречал меня, разодетой как мажоретка, женщина-лягушка, царица Савская или, например, в наряде из «Бориса Годунова» – в зависимости от того, какой стих напал на меня в тот момент.

Стало быть, я больше не увижусь с Богом.

Взгляды МТЛ были достаточно широкими, чтобы принять в своем замке хоть марсианку. Она отличалась от своего окружения; она была свободной. Нечто, пережитое ею в жизни,– страдание, истинная любовь – должно было освободить ее от пут. Как раз это мне в ней и нравилось.

После каждого представленного метрдотелем блюда стоявший возле МТЛ человек склонялся к ней и шептал на ухо несколько слов, смысл которых я уразумела лишь к середине трапезы. Человек, о котором идет речь, был диетологом; он сообщал графине количество калорий, поглощенных ею, а также сидевшими за столом гостями, таким образом, мы невольно должны были придерживаться диеты. В качестве закуски подали овощной пудинг, а основным блюдом были цыплята. При виде десерта, который обычно представляет наиболее опасный пункт обеда, МТЛ не могла сдержать радости:

– Ноль калорий!!! Это божественное мороженое сделано из воды и заменителя сахара! – И она повторила, сияя: – Ноль калорий, гениально, не правда ли? Отдаете ли вы себе отчет в важности моего открытия? – сказала она, обращая сию реплику к скромному диетологу. – Благодаря ему, – призналась она, – можно есть все, что угодно, и не набрать при этом ни грамма!

Затем она приступила к другой своей игре, начав с профессора, которого спросила как ни в чем не бывало:

– Какой у вас рост и вес?

Несколько сбитый с толку, он озадаченно посмотрел на меня, а я тем временем веселилась при мысли, что настал его черед испытать те затрагивающие личность замечания, за которые она так хулила всех прочих и которые у нее выходили невероятно забавно.

Бог ответил:

– Метр восемьдесят при весе в семьдесят кило.

– У вас небольшой перебор, но все же вы в пределах нормы, это отлично, даже удивительно, – сказала она, милосердным жестом отпуская грехи.

Решив на примере профессора преподать урок своему раздобревшему сыну, она возвестила, обращаясь к нему:

– Вес на десять кило меньше, чем две последние цифры роста, – это идеально. А у вас какое соотношение?

Ошарашенная, я вдруг сообразила, что этот последний вопрос адресован непосредственно мне, и поглядела на профессора... Мы ведь едва знакомы, а МТЛ ни за что ни про что вынуждает меня обнажиться, меня, которая всю жизнь пытается заслониться километрами ткани!

Смущенная, я невнятно пробормотала что- то насчет пятидесяти кило на метр семьдесят четыре, уже сожалея о нашей первой беседе, когда ее интересовали лишь Унг и Ив.

– Невероятно! – воскликнула она. – Не знала, что это возможно, – разница в двадцать четыре! Продолжайте в том же духе. Не понимаю, мне кажется, вы должны ценить ваше тело! Вам нужен Аззедин Алайя или Леже! Нынче утром я чувствовала себя на одиннадцать с половиной лет, но теперь из-за вас я чувствую себя куда старше!

Снобы, как и все прочие, оказалось, принадлежат к человеческой расе; это образчик субкультуры, находящейся на грани исчезновения. Как эскимосы или индейцы. Именно поэтому их следует охранять. Жизнь меньшинств вовсе не так легка: приходится изъясняться на малоупотребительном наречии, по утрам заниматься кикбоксингом, присутствовать что ни день на «пьянящих» обедах, примерках у Унга или Джона, пить чай с Карлом, на скорую руку проделывать сеанс тайского массажа и вызывать на дом Романа, чтобы подстричься. К тому же вовсе не достаточно уснащать разговор английскими выражениями. МТЛ, глава клана, стремилась все усложнять. К неизбежному английскому она добавила итальянский и испанский. Я собственными ушами слышала, как она, взяв принесенный ей на серебряном гравированном подносе «телефонино», произнесла: «Чао, аморе, да, у меня об (обед), самый разгар, у меня потом мае (следует понимать: массаж), слишком уст (следует понимать: устала), чтобы заняться чем-либо еще. Bye-bye, I call you back, baci, baci[3]».

Некоторые могли бы принять сие за суахили, бретонский диалект или новогреческий. Но MTJI использует «сноб», язык немногих счастливцев, каждое слово которого выгравировано внутри кольца. Чтобы изучить этот язык, мне необходимо кольцо от Jar; впрочем, у меня уже чешется кончик мизинца, указывая, чего ему недостает.

Стоя за фарфоровыми статуэтками, под защитой Вольтера, Дидро, Паскаля, Мольера, я улыбнулась Богу; он тотчас улыбнулся мне в ответ. Но его улыбка отличалась от моей. Моя была лишь намечена, а его – отчетливая, открытая, приветливая. Улыбка за улыбку. Бог и я, мы были квиты. Мы встретили друг друга в этой вселенной – унгаротизированной, бижутеризированной, повязанной галстуком, лакированной, наманикюренной, отполированной, цивилизованной, откорректированной, обеззараженной, шампанизированной, гольфизированной, бриджизированной, декалоризированной, обоготворенной... Да, мы встретили друг друга в этом респектабельном мире, где все тела, кроме того, что принадлежало ему, были задушены, загримированы, обвязаны ленточкой, распяты, расписаны, замаскированы, мумифицированы.

Бог предстал в сложной и противоречивой роли профессора, на котором висит множество пациентов; я же вырядилась обывательницей, образ столь далекий от моего «я». Втайне я надеялась, что он не обратит на это внимания, воображая, что однажды кто-то другой обнаружит мою ложную оболочку и освободит меня. По правде говоря, в этот момент я молила о том, чтобы меня не заметили. Не сейчас. Я испытывала стыд, стыд зайца-безбилетника, застигнутого контролером на железной дороге.

Разве нормальный мужчина может быть очарован женщиной, которой так не по себе в чуждом ей окружении? Облаченной в малосимпатичный ей наряд, который она надела, чтобы понравиться другим, наряд, скрадывающий пару килограммов, у которого умышленно скверный смех, он вещает то, чего у нее и в мыслях не было, приходит в восторг, отражаясь поддельным блеском в ложных зеркалах?

С чего это я задаю себе все эти вопросы?

Я одевалась, чтобы понравиться МТЛ. И рикошетом – ее клану. Но не Богу. Впрочем, не знаю, как бы я оделась, если бы знала, что встречу его здесь. И потом, ведь невозможно выбирать одежду, имея в виду двух столь различных людей, – это может вызвать приступ аллергии. Если попытать счастья в сем акробатическом жанре, есть риск, что в конце этого странного дня ты окажешься в лохмотьях, как Золушка.

Итак, мы еще не вышли из-за стола, а моя кожа уже начала чесаться, будто я напялила на голое тело длинное платье из шерстяной ткани с синтетическими примесями, или мою униформу от Шанель. Я ощутила отчаянный прилив крови, у меня началась одышка. Мне хотелось понравиться еще и Богу.

Между двумя глотками «Линч-баж 55», которое, к счастью, миновало диетолога, я дала себе клятву хранить верность собственному «я», держаться подальше от снобов, если я не в силах противостоять им, не блуждать больше в затерянных странах, где мне пришлось бы удалиться от себя самой, чтобы уподобиться всем остальным. Там, где обитают снобы, мне не место, поскольку я недостаточно уверена в себе, чтобы перенестись туда со всеми моими вкусами, неврозами, моим прошлым, хоть я и была готова предать все это, чтобы понравиться этому племени.

К концу обеда я едва не рассыпалась. И присутствие Бога отнюдь не облегчило мне задачу.

Пора было уходить. Когда тело под одеждой начинает чесаться, маски спадают и магия тускнеет. Итак приходит время, когда самые жемчужно-серые костюмы в мире, платья с самого что ни на есть «верху», самые задиристые наряды превращаются в прикрытие нищеты, в смехотворные ширмы, в мерзкие щиты, тошнотворные панцири, призванные обмануть жизнь, что сворачивает лагерь, кровь, которая свертывается в жилах, как молоко в кринке, смерть, что готова обрушиться на вас из-за каждого угла, время, которое стремительно ускоряется, как пущенная карусель.

Метрдотель протянул мне мою кашемировую накидку, раскрывающуюся, как пончо (практично, когда руки остаются свободными). И я завернулась в нее, чтобы спрятаться, закуталась, чтобы уединиться, чтобы оставить этот день в прошлом. Было слишком поздно. Слишком много людей, слишком много разных тропинок, и я уже не понимала, куда и как идти.