Вино оказалось терпким и душистым. Соня и не заметила, как отпила полкубка, а потом, подумав, допила до дна. Оказалось, это как раз то, что ей было нужно. Вино весело побежало по жилам, в момент избавило ее от озноба и слегка ударило в голову.

Она легла в кровать, не задувая свечи, но спать не хотелось. И вспомнила, словно опять увидела наяву, обнаженного Зевса.

Теперь воспоминание это не вызвало у нее ни брезгливости, ни страха, а, как ни странно, возбудило интерес. Когда несостоявшийся насильник упал от ее удара, а потом Соня тащила его за ноги в коридор, этот его орган больше не выглядел устрашающим и был не так уж и велик, почти как у скульптуры Аполлона. Значит, в минуты страсти он увеличивается?

Наверное, какому-нибудь анатому ее удивление показалось бы смешным, а знания о сокровенном — в конце концов, это не что иное, как природа человека! — невежественными. Почему в России девушкам не объясняют, что к чему? Грех, стыд — каких только слов не услышишь о том, что происходит между мужчиной и женщиной…

Мужчинам проще. Они все могут узнать, когда захотят, и никто не упрекнет их в нескромном любопытстве.

Неужели и французы держат своих девушек в таком же невежестве, как русские?

Об этом Соня непременно узнает, но позже. Сейчас ей нужно обдумать, как жить дальше. Как с честью выйти из положения, в котором она очутилась. Куда прежде ехать: в Марсель или Дежансон? В Марселе остались ее документы, без которых трудновато будет путешествовать по Франции, а в Дежансоне — ее золото…

Она даже не может уехать из этого развратного Версаля. Правда, Иоланда пообещала дать ей денег взаймы, так, может, попросить ее раздобыть Соне и документы? Вроде неудобно: и поят ее, и кормят, так она еще и деньги попросила. Теперь просить документы?

Нет, думать о себе как о побирушке неприятно. А то, что она своими рассказами развлекает королеву, разве не стоит платы? На Шахерезаде вон сам падишах женился, а она от всех прочих красавиц только тем и отличалась, что умела сказки рассказывать…

И вообще, зачем себя принижать? Разве так уж плохо у нее все складывается? Золото раздобыла, когда уже и не надеялась, оделась-обулась, честь отстояла… Услужливая память тотчас показала ей картинку: от ее удара ничком падает на пол здоровый, сильный мужчина, который до того был уверен, что никуда она от него не денется, и даже позволил себе не спеша играть с нею, как кошка с мышью. Доигрался…

Отчего случившееся ночью происшествие продолжает ее беспокоить? Предчувствие, что на этом ее знакомство с Зевсом не окончится? Недаром она все вспоминает этот тревожащий ее момент и, чтобы отвлечься, перечисляет самой себе собственные заслуги.

Если уж на то пошло, она чуть было не стала агентом секретной службы России, да, знать, не судьба. Небось Тредиаковский не ищет ее в Марселе, повез в Россию Варвару, чтобы сдать ее родителям с рук на руки. Получит от императрицы заслуженную награду. Может, его и в чине повысят. Только о Соне некому позаботиться!

Под эти мрачные мысли она заснула, но утром, как ни странно, почувствовала себя отдохнувшей и посвежевшей. Потому княжна быстренько встала и вызвала камеристку, которую выделила ей герцогиня де Полиньяк.

До визита Сони к королеве было еще четыре часа, так, может, съездить ей опять в Париж, попросив у герцогини себе в сопровождающие… кого-нибудь из мужчин?.. Только не такого болтуна, как Жюль.

Она послала камеристку, которая одела ее и причесала, передать герцогине Иоланде просьбу русской княжны принять ее.

Камеристка вернулась быстро.

— Герцогиня де Полиньяк ждет вас!

Уже подходя к приемной герцогини, Соня услышала доносившийся из-за нее возмущенный мужской голос и не менее раздраженный голос Иоланды.

— Прошу вас, Жюль-Франсуа, не такая уж это большая просьба: увеличить у моих апартаментов охрану. Сегодня какой-то мужчина в маске разбудил меня среди ночи, дикими выкриками оповещая всех, что он влюбился.

— В маске? — спокойно удивился мужской голос. — Вы так и не узнали, кто это был?

— Могу лишь догадываться — один из ваших любимцев, которые идут якобы в ваши апартаменты, чтобы прорваться в мои! Я не утверждаю, что они домогаются моего внимания, но у меня есть молоденькие фрейлины, еще недостаточно испорченные Версалем, чтобы я не беспокоилась за их нравственность!

— Имя, мадам, мне нужно его имя, в противном случае это всего лишь ваши домыслы!

— Хотите сказать, что мне нужно было сорвать с него маску?

В голосе Иоланды слышалась ярость.

— Ну зачем же непременно вам? Могли бы позвать гвардейцев.

— Сначала я подумала, что это Жозеф Фуше, а потом — Шарль д’Артуа…

— Брат короля? — понизив голос, зачем-то уточнил тот, кого герцогиня называла Жюль-Франсуа.

— Вот именно. Так подумайте, стоило ли мне звать гвардейцев?

Соня замерла у двери, не зная, что предпринять: то ли постучать, то ли подождать, пока Иоланда переговорит, судя по всему, со своим мужем. Но тогда получается, что она подслушивает… Наверное, лучше все же уйти.

— Вы говорите, он упоминал имя какой-то женщины?

— Можно сказать и так: он звал Геру.

— Не пойму я ваших мудреных речей, дорогая! Что вы этим хотите сказать?

— Что у нас нет в Версале женщины с таким именем. В древнегреческой мифологии это имя жены Зевса.

— Иными словами, подлинное имя женщины тоже неизвестно?

— А зачем мне ее имя? Она-то как раз никаких беспокойств мне не доставила. Разве что позволила этому повесе влюбиться в себя. Но ведь в этом мы, женщины, не властны!

— Еще как властны! — с досадой проговорил невидимый мужчина. — Версальские кокетки могут свести с ума, кого захотят.

— Вы сами ответили на свой вопрос, — отозвалась Иоланда. — Версаль — не монастырь. Я лишь хотела вас предупредить, что король может быть очень строг к таким гулякам, как мой ночной гость.

Соня потихоньку пошла к выходу, но в это время отворилась дверь и герцогиня проговорила:

— Дитя мое, я заставила вас ждать? Входите, герцог уже покидает нас. Он зашел ко мне поздороваться!

13

— Значит, вы едете в Нант? — спросил рассказчика барон де Кастр.

— В Нант! — подтвердил Разумовский. — Если бы я мог туда полететь, поверьте, я был бы уже там! Нетерпение сжигает меня.

«Езжай, голубчик, езжай! — усмехнулся про себя Тредиаковский. — Думаю, Нант — последнее место, где может сейчас быть княжна Софья».

Собственное поведение несколько смущало Григория. Но всего лишь самую малость. Кто ему этот Разумовский? Посторонний человек, который смеет говорить о любви к Соне, не имея на это никакого права. Разве не он бросил ее в Петербурге одну на растерзание жестокого света? Кто его заставлял убивать Дмитрия Воронцова? Он даже не попытался узнать, нанес ли тот ей какой-нибудь другой вред, кроме самого похищения? Ишь ты, кто-то посмел посягнуть на его собственность! А если это был всего лишь жест отчаяния?

Но нет, графа вело к смертоубийству только осознание собственной избранности. Только поэтому он, не моргнув глазом, отнял у другого человека жизнь!

Странное дело, прежде такие мысли Григория не посещали. Он не осуждал дуэли и всегда считал, что только так настоящие мужчины и должны выяснять свои отношения. Отчего же теперь он столь яростно клеймит Разумовского? Неужели все-таки ему не безразлична Софья? А если это так, почему он своему чувству изо всех сил сопротивляется?

И вообще, почему он ни словом не обмолвится о том, что ему известно, какую княжну имел в виду Леонид? И почему не хочет даже намекнуть графу, где лучше всего ее искать?

Пусть сиятельный Разумовский поколесит по Франции, поищет свою возлюбленную. Скорее всего, ему это быстро надоест, и он женится на первой попавшейся смазливой мордашке. Конечно, из богатой и знатной семьи.

А для розыска Софьи хватит и их двоих с бароном. Не идти же по следу Флоримона целой толпой…

Вдруг Тредиаковский почувствовал на себе странно напряженный взгляд Себастьяна. Он догадался, о ком говорит Разумовский! И горничную Агриппину вспомнил — ее частенько поминала в своих разговорах княжна. Почему же тогда он не говорит о том самому графу? Так и так, мол, видели мы твою невесту, сами ее ищем, нечего тебе и в Нант ездить. Но нет, барон молчит…

Почему вообще Григорий решил, что барон слабоват и инфантилен? Ишь, знаток человеческих душ! Ему ли не знать, как бывает обманчива внешность!

«Да, отпустил ты, Гриша, поводья, и твоя лошадь везет тебя, куда ей самой хочется! Вот до чего довела серьезного человека зеленоглазая княжна!»

За соседним столом зашумели — на этот раз безо всякой враждебности, и золотоволосый гигант позвал для какого-то свидетельства Разумовского. Тот извинился и отошел. Невольной паузой воспользовался барон де Кастр.

— Ты слышал, Грегор? — проговорил он, понизив голос. — Какая-то Агриппина вышла в Дежансоне замуж за маркиза де Барраса. Но маркиз — дряхлый старик.

Тредиаковский отметил про себя, что барон не стал прикидываться идиотом. Нет, его игра потоньше будет.

— Давай не будем задавать вопросы графу, а узнаем обо всем на месте. Вдруг у нас и вправду есть общие знакомые. Тебе хотелось бы принять его в свою компанию?

Барон покачал головой:

— Честно говоря, не очень. Особенно если моя догадка верна.

— И в чем же она состоит, твоя догадка? — прикинулся непонимающим Григорий, хотя ответ ему был известен.

— Думаю, его княжна и есть наша общая знакомая, княжна Софи…

— Что ты говоришь!

Теперь перебор получился у него самого. «Что ты говоришь» — прозвучало не очень убедительно.

Тредиаковский подпер голову руками и сделал вид, что он усиленно размышляет, а когда поднял голову, то поразился выражению изумления, смешанного со злостью и презрением, на лице барона де Кастра. На кого это смотрит его приятель Себастьян?

— Что это с тобой, мой друг? — спросил барона Григорий.

— Так вот же он, тот, кого мы ищем!

Тредиаковский сразу подобрался. Но мысленно попенял себе на невнимательность: мало ли в каком виде мог появиться здесь Флоримон!

Тот, на кого сейчас смотрел Себастьян, вовсе не напоминал аристократа, а тем более хитрого, пронырливого работорговца, считавшегося до сих пор неуловимым. Теперь Флоримон более походил на ободранного, загнанного волка, который чует за собой лай охотничьих собак и потому забился в первую подвернувшуюся нору. Он даже в трактир вошел, озираясь, и сел за стол у самой двери.

— Как ты только смог признать его в таком виде! — вслух похвалил Григорий барона.

— Еще бы не признать. Прежде этот человек на моих глазах не раз менял свой облик, ничуть меня не опасаясь. Я же, дурак, считал, что с его стороны это всего лишь невинные розыгрыши…

— Что произошло, друзья мои? — поинтересовался Разумовский, который вернулся к их столу и теперь переводил взгляд с одного на другого. — Что вас так взволновало?

— Нам надо схватить вон того человека, который сидит у самой двери и жадно ест, — пояснил Григорий. — Но он нервничает, отовсюду ждет опасности, и, боюсь, стоит нам подняться с места и направиться к нему, как он тотчас удерет. Поймаем мы его или нет, это вопрос… Барон, не смотри в ту сторону, пусть раньше срока не насторожится… Все дело в том, что Себастьяна он знает лично, а со мной ему тоже приходилось сталкиваться на кривой дорожке. Если ему взбредет в голову внимательно посмотреть на сидящих в трактире, он увидит нас и тут же сбежит, а нам позарез нужно задать ему один вопросик.

— Э, да вы, оказывается, весело живете! Кто из вас за кем гоняется? Если вы за ним, то он, должно быть, сделал что-то из ряда вон выходящее. А на вид, надо сказать, он вовсе не грозен… Но меня-то он не знает! — сказал Разумовский. — Если вы мне доверите свое дело, я покажу вам, как мы с моим другом проделаем этот нехитрый трюк.

— Но ваш друг не слишком ли пьян? — предположил Себастьян, бросая взгляд на соседний столик, где вовсю веселился золотоволосый гигант.

— Вы думаете, его можно свалить таким количеством вина? — хмыкнул Леонид. — Полноте, господа, для Максима подобная кружка — наперсток!

Он встал и, нарочито покачиваясь, пошел к столику, за которым царило веселье — его друг рассказывал что-то внимательно слушавшим его французам.

— Максим, дружище, ты не можешь уделить мне несколько минут?

— Уделю, отчего не уделить! — Гигант тоже, слегка покачнувшись, поднялся из-за стола. — Готов поспорить, я знаю, для чего тебе это надо. Ты хочешь выйти на воздух, посмотреть на луну, а заодно избавиться от лишней жидкости в твоем переполненном организме.

Он подмигнул своим новым приятелям, и они дружно заржали. Разумовский сделал вид, что хмель ударил ему в голову, и тяжело навалился на друга, незаметно шепча ему на ухо: